Драбблы по дискачу (надеюсь)

Прохладный воздух плывёт облаком изо рта. Давишь каблуками редкую траву и поправляешь волосы на взмокшем лбу. Ты устал, уже поздняя ночь. Ким должен был оставить в договорённом месте улику и вернуться в кишащую людьми из преступной группировки многоэтажку, где он прикидывается нищим и всеми забытым мужчиной, пытаясь втереться в доверие и выудить хоть что-то, похожее на доказательство или намёк их причастия к вашему делу. Ты уверен, что эта роль у тебя вышла бы лучше, чем у Кима. Да даже играть не пришлось бы, но всё спецподразделение настояло на его кандидатуре. От этого у тебя внутри сводит каждый орган: поверить в отчаяние и безысходность солийца намного легче, чем в упадок какого-то очередного белого алкаша. Не то чтобы бандиты славились своими тёплыми и сочувствующими сердцами, однако усыпить бдительность это могло. Киму было намного, намного неприятнее от этого, чем тебе, но долг — это долг. Чувства на работе — это не про лейтенанта. Обговорённое место — дом, который находится на порядочном расстоянии от жилых кварталов. Обветшалый и заброшенный, окружённый лысеющей землёй, кривыми зубами металлического забора и пристройкой-бородавкой он не представляет никакого интереса для цивилизованного мира. Под спицами оторванных велосипедных колёс ютятся мокрицы и клещи. Суверенное государство из грязи, железа и ржавчины. С силой тянешь толстую деревянную дверь. Она, скрипя, выпрыгивает из проёма. Листочки сныти сжимаются от шума. Внутри пахнет тяжёлой сыростью, холодом и десятилетней пылью. Тебе нужно что-то, похожее на ящик, то, куда Ким мог спрятать свой запасной блокнот. С него нужно снять отпечатки пальцев подозреваемого, чтобы сравнить с имеющимися. Кромешная тьма. Ты мог бы сходить завтра утром, но что-то тебя заставило сорваться сразу после смены. Ким уже неделю под прикрытием. Пора заканчивать с этим. Ты переживаешь каждый день, созванивались вы всего два раза. Первый — плановый в самом начале. Второй — лейтенант сообщил о возможном просвете в деле и необходимости передать улику. Часто по телефону болтать нельзя. Он — безработный солийский иммигрант. Сколько у такого может быть приятелей? В плотной затхлости тебе мерещится ещё один запах, но ты не можешь его разобрать. Сырая ржавчина? Кошачья моча? Что-то из этого. Щёлкает кнопка фонарика. Впереди в комнате свет отражает лакированное дерево серванта. Замечаешь ящички и двигаешься к ним, прислушиваясь к скрипу половиц. Настолько тихо, что ты бы услышал стук крысиных лапок в соседней комнате. Переступаешь через битую посуду, комки засохшей грязи, опрокинутый стул и стопки книг, страницы которых слиплись в кирпич от сырости. Молочный луч фонарика — единственный источник освещения в этой комнате. От тишины гудит в ушах. Лёгкие щекочет от чего-то другого. В ящиках старые громоздкие ножницы, рюмка, растрёпанная бечёвка, пуговицы и другие когда-то и кому-то нужные вещи. Блокнота нет. Придётся искать дальше. Ты разворачиваешься, чтобы осмотреть остальную комнату. Уже хочется выйти подышать, но бывает и намного, намного хуже. Подходишь к поваленному набок столу, обводишь взглядом фонарика углы и стены. Нет, больше здесь ничего нет. Только кровавые следы на столе. Слишком яркие, чтобы быть старыми. Ты сглатываешь. Ребристая рукоять фонарика впивается в ладонь. Обходишь стол справа. Сухой мусор хрустит под ногами. Лёгкие замирают, а сердце взрывается. Ты не видишь лицо полностью, но узнаёшь коротко стриженый висок. Мешковатую поношенную одежду, которую выдали лейтенанту. Цвет её отличается от изначального. Она красная. Красная — и больше ты ничего не в силах осознать. Доски впитали драгоценные литры крови и мокро блестят под фонарём. Ты во сне. Уснул на работе. Провалился в кошмар. Вот только не слышно высокомерных голосов чешуйчатого брата и визгливой сестры. В тебе всё сломалось. Расщепилось на атомы. Швы разошлись. Не переворачивай его. Не берись за горло. Не вдыхай в него воздух. Выйди и вызови сателлит-офицера Викмара. Но ты делаешь всё ровно наоборот. Переворачиваешь. Смотришь в лицо. Резкие тени от фонаря делают черты острее и болезненнее. Подсохшая кайма измазанных кровью губ. Серо-жёлтые пятна в углах глаз, что больше не скрывают очки. Стёкла разбросаны по полу, дуги растоптаны ногами в дешёвых кроссовках. Зрачки маленькие-маленькие — ты видишь красивый узор карих глаз, лишённых блеска. Ты не видишь три пулевых ранения в грудь и широкое ножевое в живот. Берёшься за его горло, чтобы нащупать пульс. Он может быть слабым — давишь сильнее, чтобы почувствовать каждую жилку, которая может встрепенуться. Почему ничего в лейтенанте не отзывается? Кожа под пальцами светлеет. Ты сдавливаешь холодное и затёкшее горло так сильно, что голова чуть запрокидывается. Движение внутри. Воздух не прознает вдох. Из бледного открытого рта вытекает новый кровавый ручей. Ты вдыхаешь в него воздух. Жёсткие обескровленные губы. Ты много раз представлял, как они мягко подминаются под твоими. Придумывал вкус, который принадлежит только лейтенанту. Может, когда-то ты и был прав в своих мечтаниях. Однако нужно привыкнуть к новой правде: сейчас его губы — это не больше, чем два куска сухой плоти. И на твоих вкус сырого кровавого мяса. Вы делите один воздух на двоих, но это бессмысленно. Ты наконец замечаешь чёрные дыры в его груди, и это невыносимо. Лейтенант — это одна большая рана. Ему было больно. Он задыхался, плевался слюной, кровью и желчью. Тебе больно. Ты кровоточишь и нестерпимо болишь, но что-нибудь сделаешь. Чудо существует — ты его видел и трогал. Ты не моргал — оно отплатит тебе тем же. Не даст исчезнуть вам обоим. Оно тебе нужно, иначе расслоишься на воспоминания, которые будешь выдирать из головы, словно ненавистные дни из календаря. Сегодняшний будет первым. Тебе незачем его вспоминать. Таращась во все глаза, поднимаешь футболку лейтенанта. Он не против, хоть и покраснел местами. Ему всё равно, что ты сделаешь — занят разглядыванием потолка пустым и бесконечным взглядом. Три дыры, три рваных кратера на гладкой поверхности груди. Медали на его теле. Цветы на его трупе. Дрожащими пальцами обводишь разорванную кожу — лейтенант не морщится, мурашки не бегут по его коже от волнения. Зато бегут по твоей. Тело еле тёплое. Твои руки ледяные. Косая луна на животе. Образование скорбного каньона. Ты помнишь, как залезал рукой в рот трупа? Конечно помнишь. Тогда была найдена ценная улика. А что ты собираешься найти в кишках лейтенанта, Гарри? Что? Кнопочку, которая всё исправит? Или ты сам там что-то спрячешь? Оставишь в нём свои дрожь и ужас. Ты дрожишь. Тело буквально вибрирует на месте, трясётся, как желе. В тебе страх, и он пережимает лёгкие. Кончики пальцев проникают в рану. Под сгрызенные ногти затекает кровь. Лейтенант бы тебе такое не простил. Он очень закрытый человек, а ты буквально роешься в нём, копаешься без спроса в личном. В органах, которые принадлежат и служат только ему. Но ты другой. Если бы лейтенант попросил, ты бы отдал ему свои. Аккуратно бы вытащил изрезанный клубок кишок, вспорол собственный живот и заполнил чужую пустоту, чтобы лейтенант смог дальше радоваться вкусному обеду, а для тебя сойдут и повреждённые. Тебя уже не починит даже самый умелый механик, так какая разница? Рука внутри. Мокрые скользкие ткани, разорванные сталью ножа. Это был глубокий и полный ненависти взмах. Лейтенанта вскрыли, как скотину, пригревшуюся под боком, а потом жутко напортачившую. Настолько сильно, что от неё решили избавиться. Кому нужна непослушная мартышка? Тепло на щеках. Тепло вокруг ладони. Там ничего нет, Гарри. Нет улик. Нет жизни. Нет Кима Кицураги. Ты не найдёшь здесь своего напарника, только бактерии и слизь. Воздух в храме его лёгких застоялся. К алтарю сердца не возложить подношения из слов. Это не его глаза, не его губы и кожа. Ты не согреешь Кима, оторви чужую голову от своей груди и разомкни объятья. Не засмущаешь, поэтому перестань целовать его лицо и руки. Не надейся излечить чудесным прикосновением истерзанные грудь и живот. Оставь хотя бы дюйм нетронутым, хотя бы пылинку неоплаканной, чтобы людям потом было удобнее работать. Ты сам не сможешь ничего не сделать. Ким мёртв, Гарри. Вызови Викмара.