Память

Девушка, лет двадцать, не больше — молодая ещё, глупая, ветер в голове и почти детское любопытство, — прижимает ладонь к груди, завороженным восторгом прислушивается к ощущению огрубевшей кожи под кожей собственной. — Откуда у тебя этот шрам? — она пальцами ведёт по неровной линии, подаётся ближе, выгнувшись в пояснице, и поднимает глаза: — Расскажи. Гилберт хмурится, золото глаз тонет в полумраке, вспышкой загорается, когда на улице проезжает машина, и тут же затухает снова. Гилберт говорить не хочет — перехватает тонкое запястье неожиданно крепко, улыбается сдержано и виновато тут же, — чувствовать это прикосновение он не хочет тоже. — Извини. Может в следующий раз. Но следующего раза не будет. Шрамы — небрежная роспись прошлого, клеймо и напоминание. Но Гилберт не помнит. Брейк шало улыбается и смотрит выжигающе-внимательно, словно желая убедиться в том, что это правда; что Гилберт не лжёт. Гилберту не нравится этот взгляд. Не нравится, когда тот оказывается слишком близко, наплевав — как всегда — на границы личного; все инстинкты просыпаются, хочется отпрянуть, сжать пальцы на шее; нанести удар первым. Не нравится: когда говорит непринуждённой беспечностью, но взгляд режет, препарирует. Брейк шало улыбается и говорит: — Это ничего, Гил, может оно и к лучшему, — и Гилберт не уверен, что «к лучшему» для него, не Брейка. Говорит: — Знаешь, чудо, что ты вообще жив, — шелест конфетной обёртки раздражает слух, — ты не должен был, — Брейк говорит это так легко и просто, так уверено, что у Гилберта не остаётся сомнений: Брейк знает, что произошло, но рассказывать ему об этом не собирается. У Гилберта не остаётся сомнений: Брейк виноват — отчасти или нет — в том; причастен к тому. Брейк раскачивается на задних ножках стула и запрокидывает голову назад, тянет губы в улыбке ничего не значащей, приторной; продолжает: — Не переживай, Гил. Пока ты можешь быть моими глазами, это совсем неважно. Гил не переживает. Он даже не уверен, что хочет вспоминать. Не уверен, потому что в груди колет и тянет; неспокойно и тревожно, раздражением жжёт. Гилберт втаптывает окурок в землю и бросает взгляд на часы. Время перевалило за полночь, домой не хотелось, бесцельно бродить — тоже; и не то чтобы ему нечем было себя занять, просто раздражало — всё. Промозглый осенний ветер забирается за шиворот, и Гилберт думает, что, как минимум, не помешало бы найти место потеплее. Он достаёт телефон, пролистывает контакты, когда краем взгляда цепляется за чужую фигуру, его это не должно волновать — какое ему дело до случайных прохожих? — но он зачем-то, ведомый иррациональным, поднимает взгляд. Виски простреливает острой болью, Гилберту кажется, что ему в голову забивают гвозди. Гилберту кажется, что он разучился дышать. Волосы чужие ярким пламенем в тусклом освещении — секунда, мгновение, — и фигура скрывается в темноте, и сам он не понимает, что делает шаг вперёд — за ним. Гилберт не помнит. Не уверен, что хочет вспоминать, но не отдаёт отчёт своим действиям — он должен догнать; это столь же иррационально кажется важным. Он даже не знает, что сказать, но знает, что всегда можно просто извиниться, оправдаться тем, что обознался. К чёрту всё, плевать, он всё равно не знал, чем себя занять.