[ Prologue ]
Он убил его. . . . Он убил его. Он, блять, убил его! Без шуток, без намерений, без сарказма. Он убил его. Он убил его. Он убил его. Руки дрожат, все тело бьет озноб. К горлу подбирается тошнота. Алфедов не может пошевелиться. Он знает, что удар не был сильным. Не должен был быть таким сильным! Не должен был! Не мог! Но ещё он знает, что отрубившиеся стеклянными глазами в небо не смотрят, и дышат. Энди не дышит. Он не дышит. (Алфедов видит кровь, растекающуюся на камне под его головой. Это абсурд. Ебаная комедия. Кто-нибудь, выпустите его из этого дешманского фильма! Энди, как нарочно, похож на Джаста. И, как нарочно, упал прямо на камень. И все это, как нарочно, против него. Это все скрипт. Это сценарий. Он не хочет тут быть.) Он убил его. Энди убила не сигарета, которую Алфедов выкурил пару минут назад. Энди убило не его желание «дать зазнавшемуся урок» кулаками, от которых на лице все ещё саднит. Энди убило не падение, отпечатавшееся в голове так сильно, что вряд ли Алфедов забудет это хоть когда-нибудь. Энди убил Алфедов. И этому нет оправданий. (Это Энди, моргни три раза и увидь, что это Энди. Моргни три раза и попробуй не разрыдаться нахуй, потому что это тяжело, слишком тяжело для тебя, для твоего неокрепшего разума, видевшего смерть только на экране. Это Энди, а не кто-то другой, блять, запомни это, иначе ты сойдёшь с ума.) Когда он, наконец, вдыхает, это чувствуется как миллион иголок сквозь легкие. Он не дышал все это время? А сколько он вообще уже тут сидит? Почему он тут, блять, вообще сидит? Он убил человека. Он убил, блять, человека и ничего не делает! Он скидывает себя с тела, холодная трава колет руки и ноги, совсем не помогая. Дыхание сбивается, и он закрывает себе рот рукой, чтобы не дай бог не закричать. Кричать хотелось. Но он знал, что нельзя. Первый шок — холодный и быстрый, обескураживающий и обездвиживающий — медленно проходил. Теперь голова начинала бешено работать. Настолько бешено, что он не понимал хода своих мыслей. Он рвёт траву и кидает ее на труп, пытаясь отползти дальше. Хорошо, что- что ему делать? Хороший вопрос, да, очень хороший вопрос. Начнём с этого. Что делать? Времени мало, он не может просто оставаться на пустыре. Если его найдут рядом с трупом или тут вообще — пиши пропало. Да, давай так. Для начала надо уйти отсюда. Ноги слабые, как ватные палочки, но он пытается встать. Все хорошо! Давай, ты сможешь. (Его шатает и чуть не рвёт. Он глотает это, надеясь, что продержится еще немного.) Он убегает к деревьям. Он оставляет за собой пустырь с трупом. Оставляет за собой страшное преступление, грех. Он оставляет это. Но это все равно плетётся за ним, как на привязи. Это идёт за ним. Это будет с ним. И ему страшно думать об этом. Деревья укрывают его, будто рядом совсем нет никакого города. Алфедов слышит, как под ботинками хлюпает грязь. Ему страшно. Ему очень страшно, и он сомневается, что хоть когда-то чувствовал подобный страх раньше. Он убил человека. В целях самообороны, но блять, ОН УБИЛ ЧЕЛОВЕКА. Он скользит на грязи, успевая ухватиться за ветку. Куда он идёт? Он не подумал об этом. Хотя он уже знает ответ. Сейчас ему дорога — только к Джасту. Джаста просто обмануть, Джасту легко поверить в маленькую ложь, сплетенную из правды. (Он даже не задумывается о возможности сказать ему правду. Это кажется ему такой очевидной вещью, что он даже не хочет с этим разбираться. Ну конечно.) Все будет хорошо, Алл. Ты выберешься. Тебе просто нужна удача. Просто нужно оставаться сильным. (Просто нужно перестать, блять, дрожать.) Ноги ведут его сами. [ 1. So before we die, I’d like to do something nice ] Он зажимает кнопку звонка, на мгновение теряясь во времени, а после отжимает ее, видя, как загорается свет и слыша, как Демон чертыхается где-то в недрах дома. Тело все ещё пробивает дрожью. Напряжение ползёт по нему, уничтожая все здравые мысли в голове. Ему страшно. Ему страшно. (Он убил человека.) Дверь открывается с некоторой задержкой — Джаст растрёпанный и в домашнем. Очевидно, он не торчал час на пустыре, ожидая своего партнёра по делу. (Хотя теперь своего никого) —Привет, — его голос дрогнет. Просто кошмар. Джаст смотрит на него пораженно. Очевидно, Алфедов часто заваливался к нему просто так, случайно, посреди дня, но обычно надвигающуюся на голову Джаста беду предвещало сообщение "пру к твоему дому", или "у твоих родителей сегодня работа?", или любая другая дичь, которую придумает Алл на ходу. Сообщения никогда не предоставляли Демону права выбора, но очевидно, что он всегда мог просто послать Алфедова нахуй. Или просто не открыть дверь. . . . Очевидно, не тот случай. —Прости, что без приглашения, — он искренне старается звучать настолько спокойно и беспечно, насколько это возможно. Хотя очевидно, что спокойнее хозяину дома не становится, — Я могу зайти? Джаст медлит и Алфедову становится ещё тревожнее. Когда Джаст наконец-то открывает дверь пошире и отходит, оказывается, что прошло всего пару секунд. Он поднимается, чувствуя, как ноги уже такого не выдерживают, как и организм в принципе. Ноги кажутся тросточками. (Он сбежал с места преступления.) Наконец оказываясь в пределах владений Джаста, он чувствует волну облегчения. Холод улицы все ещё течет в лёгких, но теперь он, по крайней мере, в безопасности от посторонних глаз. Теперь это только он и Джаст, прожигающий его спину взглядом. Алл выдыхает. Главное быть спокойным. Заставить его думать, что все нормально. —Ты откуда, друг? — он только сейчас обращает внимание на то, насколько его одежда грязная. Он отвлекается, чуть не падая, пока снимает обувь. Стена спасает его от ещё более неловкой ситуации. —Я? Да так. Лучший ответ. Ага. Это далеко от понятия "нормально", учитывая его внешний вид теперь. (Учитывая, что он сделал) Алфедов снимает куртку и пиджак, кидая их на тумбочку. На это можно забить. Загвазданная куртка — не что-то критичное, а пиджак, кажется, не пострадал. С остальным ему придется разобраться. Джаст ведёт его на кухню и указывает на стул в углу, где он всегда сидел. Он садится и чувствует, как все тело отзывается болью и удовольствием одновременно. Он устал. (Интересно, почему?) (Может потому, что ты убил человека.) (Может потому, что ты убил своего делового партнёра. Теперь — своего никого.) (Может потому, что ты сбежал с места преступления.) (Может потому, что ты сделал что-то ужасное.) (Необратимое.) (Отвратительное.) (Неправильное.) (Кошмарное-) —Чай, кофе, покрепче? — голос Джаста выдергивает его из спирали. Это не приносит облегчения, несмотря на приятный голос и интонацию. —Кофе. (Какой, нахуй, кофе? Ты вообще в своем уме? Тебя сейчас вывернет с постного печенья, не то что с кофе.) (Хотя очевидно — свой ум ты уже потерял.) Джаст ставит чайник, и они просто ничего не делают. Эта тишина — самое то для курения, и Алл немного удивлен, что Демон просто смотрит на него вместо этого занятия. Эта кухня успокаивает его. Немного. Джаст не задаёт вопросов, а чайник размеренно гудит. Если закрыть глаза и сильно-сильно зажмуриться — почудится, что сейчас полдень, и пахнет корицей или лапшой, и они просто сидят с Джастом и болтают, параллельно делая домашку. Ему очень хочется, чтобы это правда было так. Алл привык жить текущим моментом, но никогда ещё текущий момент не был настолько отвратительным. Что ему сказать Джасту? У него есть абсолютно идиотская, просто наиглупейшая история, которую стыдно вообще кому-либо рассказывать. Она становится ещё более идиотской, когда Алфедов понимает — Джаст поверит. Просто потому что. . . Это Джаст. Потому что Алфедов научил его верить в него так же, как и он сам научил его. Потому что после десятого класса и кучи доказательств внезапно оказалось, что лучше вообще не сомневаться в словах другого, если не хочешь, чтобы дело пошло наперекосяк. Джаст понял, что иногда лучше пойти людям навстречу, чем перечить. Алл понял, что иногда лучше отказать людям, чем всегда соглашаться. (Сейчас нужно просто применить это на практике. Сейчас нужно просто отказаться.) Он вздыхает, и с его губ падает подобие смешка. —Если я расскажу тебе, ты засмеёшься. —О, удиви меня. Набери побольше воздуха, Алл. (Перед смертью не надышишься.) Слова крутятся на языке, аккуратно выкатываясь из мозга, как на конвейерную ленту. Слова забивают его настолько сильно, что он даже не чувствует кофе. Это немного бодрит, но ничуть не придает уверенности. —Короче, я после уроков просто пошёл и сразу завалился в кровать. Думал, просто полежу, а в итоге я заснул и мне кошмар приснился. Я настолько ебу дал, что потом выбежал из дома и нашёл себя уже в ебанном лесу. Смех снова вырывается из него, будто какая-то часть его отбитого мозга смотрит какую-то невероятно абсурдную комедию. А это, в принципе, так и есть. Снова глоток кофе. Обжигает горло. Тошнота течёт выше. Джаст садится напротив и Алфедов улавливает в нем какое-то ожидание продолжения. —Это, в общем-то, всё. Никогда не думал, что такое будет. Даже выходит как-то звучать естественно. Просто удивительно, как ему это удаётся. Видимо, хорошо натренировался в лживых разговорах с родителями. —Понимаю. Разное случается. Джаст смотрит ему в глаза. И Алфедов смотрит в ответ. (А может, и не поверил.) (А может, и раскусил.) (Может, понял.) (Может, разочаровался.) Это затягивается, и Алфедову становится настолько стыдно под этим пронзительным взглядом, что он отводит глаза и снова отпивает кофе, уже скорее на автомате. —Что тебе снилось? Он хмурится, не ожидав такого вопроса. Что ему снилось? А черт знает. . . Хотя, конечно, Черт не знает — но дела не меняет. Он понятия не имеет, что ему могло сниться. Что могло его напугать настолько сильно? Он ворочает мысли палкой, пока наконец не находит нужный уголёк. Притворяется, будто мнётся — ему все ещё стыдно. —. . . Прошлое. Джаст не отвечает. Он вообще ничего не говорит. Это тревожно. Это просто отвратительно. Он снова пьет кофе. (Это тоже отвратительно.) Молчание слишком долгое, и даже кофе успевает закончиться, когда наконец-то Джаст отмирает. Алфедов это замечает краем глаза — он старается на него не смотреть. —Пойдёшь домой? Ну конечно, только родителей ему в этом деле не хватало. —Если тебе нетрудно, я лучше останусь. Сомневаюсь, что смогу быть у себя в доме. Хотя честно — я сейчас просто мечтаю о душе. О душе — это верно. Хотя, скорее, об унитазе. Ему нужно куда-то выгрузить свою желчь, которая непонятно каким вообще образом все ещё стоит в глотке. Душ бы тоже не помешал. Фантомное чувство грязи и пота липнет к нему, и он ведёт плечом, чтобы избавиться от него. И стиралка. (Убрать улики.) —Сходи, не я плачу за воду. Хоть утопись в ванной, — добрая душенька Джаст. От такого Алфедов даже фыркает. Утопиться — это верно. Очень верно. (Боже, Джаст, зачем же ты это делаешь. Этот идиот не может тебе даже признаться в чём-то важном. Даже сразу в двух вещах — разной важности, но важных. Этот идиот даже не хочет попросить у тебя помощи или поддержки. Он просто обманывает тебя, потому что считает, что это проще. Он знает, что Джаст помог бы ему. Но почему-то это его пугает. Джаст не должен быть в этом деле. Нет, абсолютно нет. Без разговоров. Он справится. Всегда справлялся — и сейчас справится.) —Спасибо. Он встаёт и выходит в коридор. Пока что не в ванну. Для начала ему нужна сменная одежда, всегда хранившаяся в комнате для гостей наверху. Алфедов слишком часто напивался и был не способен дойти до дома, и было легче просто оставить наверху пижаму, чем как-то выкручиваться или слушать потом его стоны о липкой форме с утра. Лестница — это тяжёлая преграда, но уже который раз за сегодня вселенная дарит ему чудо. Он поднимается и спускается без особых проблем. Он заходит в ванную. Шум воды глушит его хрипы и кашель. Воздух едва пробивается в горло. Он издаёт сдавленный всхлип. (Мерзко.) Он не хочет смотреть в то, что выплюнул в унитаз — он вообще не хочет открывать глаза. Рот разъедает кислота. В нос бьет запах. Все это смешивается, превращается в невыносимую какофонию чувств и ощущений. Это уже выходит за рамки понятий "плохо" и "хуево". Он смывает свой беспорядок, поднимаясь на ноги. Вместо умывальника включает душ. Снимает одежду и засовывает ее в стиралку, выставляя режим почти наугад. Перед глазами плывет, и он все ещё слышит фантомное завывание ветра в ушах. Тело снова трясёт. Пиздец. Он запихивает себя в кабинку. Кипяток льётся по спине, но он почти не обращает внимания — дышать тяжело, и думать вообще тяжело, все слишком тяжело. Он садится, неуверенный, что сможет простоять ещё хотя бы минуту. Чувство чего-то липкого распространяется по всему телу, будто он стоит не под водой, а под киселем. Алл наконец-то позволяет себе заплакать. (Он убил его. Он сбежал. Он солгал.) (Что он, блять, собирается делать?!) Слёзы ещё сильнее перекрывают кислород. (Нужно что-то делать. Что-то делать. Что-то делать. Что-то делать. Нужно что-то делать. Что ему делать?!) Он зарывается руками в волосы. (Что он скажет Нику? Что он скажет Джасту, если он узнает? Что ему делать, если кто-то вообще узнает?) Чувство холодного ужаса поднимается по его позвоночнику. Он сдавленно вздыхает, снова срываясь на всхлипы. (Он убил его. Он убил его. Он убил его. Он убил его. Он убил его. Он убил его. Он убил его. Он убил его. Он убил его. Он убил его. Он убил его. Он убил его. Он убил его. Он убил его. Он убил его. Он убил его. Он убил его. Он убил его. Он убил его. Он убил его. Он убил его. Он убил его. Он убил его. Он убил его. Он убил его. Он убил его. Он убил его. Он убил его. Он убил его. Он убил его. Он убил его. Он убил его. Он убил его. Он убил его. Он убил его. Он убил его. ) Он резко включает холодную воду. Мысли вылетают из головы, и он запихивает в свои лёгкие воздух. Тело пронизывает, как электрическим током. (Соберись.) Он собирается наебать закон и друзей. Может быть, даже пару раз. И не то что бы он этого уже не делал, просто в этот раз судьба предоставляет ему только один кубик с вероятностью на успех вместо четырех. У него нет подстраховки. Наказание за ошибку будет намного хуже, чем за случайно найденную в его комнате водку или траву Жирафа. Он не хочет в тюрьму. Он не хочет лишиться будущего. Даже если оно такое, каким он его представляет. (Хотя, разве это не легче? Просто пойти и сдаться. Просто взять и не делать ничего.) Чувство липкости не пропадает, и ему кажется, что его руки в чем-то красном. Но он выключает воду и выходит из душа, кутаясь в полотенце. Действия на полу-автомате. В груди — пустое, забитое холодом пространство. Дырка. Он закрывает ее пижамой и на мгновение выскальзывает в коридор, чтобы взять из кармана куртки телефон и вернуться обратно. Он пристраивается у жужжащей стиральной машинки на теплом полу, стараясь игнорировать чувство дрожи. На этот раз — вроде фантомное. Это просто что-то, идущее изнутри, остающееся под кожей. Это ощущение выводит тебя из равновесия, но с этим можно жить. Он открывает полуразряженный телефон. Пара сообщений в чате дровосеков, несколько уведомлений от твиттера и ютуба. Никакой паники, никаких допросов. Никто ещё не знает. Он открывает мессенджер, игнорируя чат на трёх человек, один из которых теперь пожизненно не в сети. Он ищет контакт матери и предупреждает ее, что сегодня, наверное, останется у Джаста. Она привыкла к тому, что ее сын может в один прекрасный день просто остаться у друзей. Алфедов старается не злоупотреблять этим, заверяя родителей, что не занимается ничем плохим. Он старается не оставаться у друзей больше чем раз в месяц. Он просто старается. Искренне старается не проебаться перед ними. Хотя ему плевать. (Им, наверное, тоже) Сообщение скользит из-под кончиков пальцев, ложь складывается слишком легко. "Сегодня останусь у Джаста" и любой глупый предлог, который придет к нему в голову. А можно и без предлога, но тогда он будет чувствовать себя ещё хуже. Быстрое "хорошо" приходит ему в ответ, и он вздыхает, опустив голову. Посмотрите на него. Жалкое подобие нормального человека. Машинку трясет, и он на мгновение чувствует себя похожим на стиралку. Он снова вздыхает. Алфедов поднимается и выходит в коридор, наконец-то чувствуя силы вернуться на кухню. Джаст тут же поднимает голову и окидывает его взглядом. —Как ты? —Неплохо, — врёт он. —Хорошо. А ты случайно сигарет не захватил? [ 2. When you heard of the news you weren't even scared ] В ту ночь он не спит. Попробуй, блять, засни с такой хуйней. Он чувствует себя жутко уставшим, но каждый раз когда он закрывает глаза он видит текущую по камням красную кровь и мертвый взгляд Энди. Каждый раз, когда он закрывает глаза, он начинает слышать ветер и бьющееся в ушах сердце. Поэтому он не спит. Он заваривает ещё кофе и отправляется в комнату на втором этаже, желая Джасту спокойной ночи. (Совесть бьётся в нем, как птица в клетке. Джаст не заслуживает этого.) Где-то около часа ночи приходит уведомление, и Алфедов включает телефон, щурясь от яркого света экрана. Чат на три человека с названием "Черные овцы" (которое придумал никто иной как Энди) показывает сообщения. И Алфедов на мгновение пугается. А потом он пугается по настоящему. Заговорщик №2 Где Энди Это Ник. Самое опасное, что с ним может случится. Заговорщик №3 ? Заговорщик №2 Я не идиот. Заговорщик №2 Его никто не видел после встречи с тобой. Заговорщик №2 Даю тебе шанс оправдаться Ник — это не Джаст. Его не так просто обмануть заверениями с улыбкой. А учитывая, что Алфедов уже один раз проебался. . . Не то чтобы у него много шансов. Заговорщик №3 Я его после встречи тоже не видел. Заговорщик №2 Как я уже сказал — я не идиот. Заговорщик №2 Я знаю, Алл. Его руки дрожат. Светлое пятно мелькает перед его глазами, и он едва может прочесть текст. (Он знает он знает он знает он знает он знает что ты убил его он знает что ты сбежал он знает) Слезы снова подступают к горлу, и в итоге он просто сдается. Мозг запускает свою собственную идиотскую логику. Если Ник знает — в чем смысл? Он кидает телефон в простыни и встаёт, покачиваясь от резкого движения. На мгновение все размывается, и мир медленно сходится снова. Все вокруг все ещё немного плывет, и он пытается проглотить рвущуюся наружу жалость. Он находит в шкафу заначку сигарет и чуть не раздирает пачку. Зажигалка лежит там же. Он переезжает со всем этим на подоконник. С сегодняшнего вечера , когда он нашел Джасту сигареты на кухне, и до сейчас, он выкурил кошмарное количество раковых палочек. Алфедов даже не замечал, как в руке оставались только окурки. Он привык считать себя "не очень зависимым от курения", но сейчас — очевидно, стресс на него влияет. (Он гонит из головы мысль о бутылке в том же шкафу. Это неправильно. Это невежливо.) Кончик едва попадает на огонь зажигалки, но в итоге он вспыхивает, и Алфедов вдыхает в себя дым, открывая форточку. Он закидывает ноги на подоконник и откидывается на стену. Ему пиздец. И до принятия ему далеко — пока что, может быть, идёт отрицание. (Он убил Энди.) Он не знает, что будет делать Ник. Но он знает, что Ник зол на него. И он знает, что Ник очень злопамятный. И он знает, что Энди, может, и не был ему другом, но он был кем-то, за кого Ник может теоретически мстить. Он вздыхает, сползая по стенке и закрывая рукой лицо. Где-то снизу стучит дверь и слышны тихие шаги. Родители Джаста вернулись. Алфедов задерживает дыхание, когда слышит их шепот у двери, но после он проскальзывает мимо, словно тень, и исчезает где-то дальше по коридору. Он выдыхает, и дым исчезает где-то в открытой форточке. Родители Джаста. Ужасное словосочетание, которое он никогда не хочет произносить, но приходится — иначе не понимают. Пытаться их назвать как-то по-иному — это как назвать его или Джаста по имени. Джаст говорит, что они постоянно работают, вот только Алфедов не уверен, что хоть кто-то может постоянно пропадать с шести утра до двенадцати ночи в офисе за мизерную зарплату и не заебаться. А то, что зарплата мизерная — никто не сомневается. Достаточно просто посмотреть на их дом (все вещи старые, украшения либо дешёвые, либо подарки), приглядеться к одежде (он не может вспомнить как выглядят эти люди, но он хорошо знает, что Джаст ходит в секонд хэнде и рубашках с плеча отца) и присмотреться к тому, чем они пользуются (самое технологичное в этом доме — собранный вручную Джастом комп, из алкоголя у него постоянно дешевое пиво, такие же сигареты, книги держаться на добром слове, и много, много других вещей, которые вряд ли можно назвать чем-то новым или надёжным). Возможно, Джаст и сам знал, что нихера эти люди не работают, но называл это так, просто потому что это проще. Алл не любил родителей Джаста. Он видел их, может, раза два или три, но каждый раз в глаза бросалось призрение, с каким они смотрят на своего сына. Альбинос с хуевой репутацией в школе, кошмарящий всех вокруг. С глупой кличкой, придуманной на отъебись. С таким же призрением, как и у них. Со временем им стало плевать. И Джасту тоже стало плевать. После всего этого странно говорить, что Алфедов, возможно, немного ему завидует. Его родители — милейшие люди. Не божьи одуваны, но, по крайней мере, они стараются. Растят его, любовью окружают, пытаются сделать его нормальным человеком. Алфедов готов дать что угодно, лишь бы они разлюбили его. (Разочарование разочарование разочарование разочарование разочарование разочарование разочарование разочарование разочарование разочарование- ) Эта дыра снова поглощает его, и теперь он чувствует себя ещё хуже, думая о том, что ему придется сделать с родителями. Как долго он сможет их обманывать? (Он никогда их не любил, и никогда не полюбит, и никогда не сможет полностью оценить их сил, и никогда не сможет ответить им тем же, и никогда не сможет оправдать ожидания.) Он делает затяжку. И чувство вины растекается в нем, как дым. Примерно так он начал понимать, что что-то с ним не так. С момента, когда на вопрос "кого ты больше любишь, маму или папу?" он хотел ответить "никого". Любовь к родителям вычернела абсолютно безпричинно, оставив на своем месте только пустоту, которую Алфедов был без понятия, чем вообще заполнить. Родители были не единственными, кого он не смог полюбить. (Ебучая любовь, гори ты в аду. Кто вообще это придумал?) Всю свою жизнь он считал, что не может любить других людей. Даже учитывая всю абстрактность этого понятия, и понятную субъективность для каждого, он просто. . . Не чувствовал этого. Он ждал того чувства, о котором он посмотрел тысячу фильмов и прочёл сотню книг. Ждал, может, бабочек в животе, какого-то восхищения, ждал то, что подарит ему мотивацию и уверенность. Но за всю свою жизнь никто ему подобного не дарил. Ни девушки, ни парни, ни родственники, ни- черт, да никто вообще. Алл любил погоду, и Алл любил вещи. Алл любил кассеты, и Алл любил высоту. Но места для человека будто не хватало. В какой-то момент, окончательно потеряв надежду, он стал звать себя «аромантиком». Он смирился с этим, позволив своему мозгу утверждать, что вообще никого в его жизни не будет. Было это где-то в конце девятого, когда некий Саймон Р. перевёлся в их класс после переезда с семьей в город. Саймон Р. к этому не имеет никакого отношения. Саймон вообще мало чем запомнился Алфедову — он даже не помнит, сколько Саймон существовал. Джаст был тем, кто разбил его убеждения. Он был последним человеком, о ком мог подумать Алфедов, но это уже был конец десятого — худшее время позади. Джаст не устраивает конфликтов на всю школу, Алфедов узнает о новой проблеме. Вопреки мнению многих, Алфедов любил. Он любил старые кассеты отца с фильмами, которые он в детстве засматривал до дыр, и ещё больше любил кассеты, которые он смог купить сам. Он любил плеер, подаренный ему на четырнадцатилетие, на котором сохранилась большая коллекция песен — его любимых песен. Он любил крыши, насколько бы они ни были низкими, и он любил бутылки, которые он расставлял на их скатах рядами. Он любил фигуры, к которым он мог додумывать смыслы, и формы, в которых смысла не было совсем. Его любовь к вещами проявлялась во всем, что он делал. У него не так много любимых вещей, но каждую из них он бережно может сложить на полку — даже крышу, если бы он оторвал от неё кусок черепицы — и смотреть на них, восхищаясь своей любовью. Он аккуратно берет их в руки, и аккуратно вытирает от грязи — или оставляет как было, наоборот не трогая скопления пыли. Он ходит с ними на цыпочках и прижимает к груди, как если бы это было его сокровищем. Кроме любви к вещам, он чувствовал любовь к погоде. Он обожал снег — дающий простор его фантазии, и просто очищающий мысли. Он любил свистящий в ушах ветер, бьющий по щекам. Он любил дождь, после которого оставался сырой запах и свежесть. Эту любовь нельзя было проявить вербально. За неё можно было только попытаться ухватиться, встав на носки, и каждый раз когда она ускользает можно только ждать следующего раза. Он любил вещи, и он любил погоду. Но чего-то ему не хватало. И он всегда знал, чего. Он хотел бы любить людей. Он хотел этого до искр из глаз и боли в голове, до комка в груди — он хотел этого, потому что всегда считал, что это ему поможет. Это забьет его пустоту внутри, как вещи и погода забивали ее снаружи. Ему хотелось того, что он видел в фильмах на кассетах и прочёл школьных книгах. Ему хотелось чувства ответа, хотелось не только наполнять, но и быть наполненным. Ни предметы, ни погода не могли любить его в ответ. Когда он впервые полюбил, это не было похоже ни на что, чего он ожидал. Настолько не похоже, что ему хотелось придумать новое слово — но слово не шло, поэтому он оставил «люблю». Просто остальные «люблю» заменил на «нравится». Любовь не была похожа ни на что, о чем ему рассказывали фильмы и книги. Когда он начинал думать об этом, он сравнивал ее с дымом. С дымом, который он чувствовал как раз в тот самый момент, когда чувствовал, что любит. Дым от дешманских сигарет за доллар, которые они делили на двоих. Когда ты куришь, ты набираешь в лёгкие дым — ты его держишь, держишь и держишь, пока он не растворится, и ты куришь, куришь и куришь, пока он не прожжёт в твоих лёгких дыру. Но до дыры ты будешь чувствовать себя хорошо. Тебе будет казаться, что все постепенно исчезает, поднимаясь в небо вместе с белыми клубами. Любовь была чем-то похожим. Она растекалась у него в груди, до момента, пока не разжималась так сильно, что казалось, что он лопнет. Пока он не заходился в кашле, думая, что сейчас его вырвет печенью. Он любит Джаста. Любит его белые немытые волосы, грязную одежду, пропахшую сигаретами и пивом, любит его улыбку и бархатный голос, любит его ненависть и вспыльчивость, и любит, когда он теряется от внезапной доброты. От этой любви у него кружилась голова, и от этой любви потом появлялась мигрень. От этой любви Алфедов чувствовал себя хорошо, и эта любовь потом ненавязчиво говорила ему, что он слишком ей злоупотребляет. Как курение. Как дым в лёгких. Как болезнь, показывающая себя только на слишком длинном отрезке, которую можно спутать с обычной простудой. Скоро он задохнётся. Совсем скоро. Наверное, он может насладится этим ещё чуть-чуть. (Что он скажет Джасту? Что он вообще будет ему говорить?) (Что делать? Просто лгать? Бесконечно выдумывать оправдания, в которые в один прекрасный день даже Джаст перестанет верить. Великолепный план. Надежный, блять, как швейцарские часы. Это ведь так просто: пиздеть и пиздеть, это единственное на что Алфедов вообще способен, пока единственный человек который ему дорог наконец не поймёт, что все это время он ошибался в выборе друзей.) (. . . Но ведь это будет позже. Как говорится, это проблемы Алфедова из будущего. Алфедов живет настоящим. И настоящее, возможно, говорит ему делать что-то ужасно безрассудное и дурацкое.) (Идея в голове идиотская. Она растёт на желании взаимности и понимании ее вечного отсутствия. Она растёт на отсутствии альтернатив. Но какая же она, блять идиотская.) Алфедов выкидывает бычок от сигареты и снова ложится в кровать. Он зажмуривается до мелькающих под веками пятен и глубоко вдыхает. Он представляет у себя в голове выдуманные картинки: замки, лабиринты многоэтажек, парящие острова и бесконечную геометрию — лишь бы не думать больше снова о чём-то другом. Мысли о Нике заставляют его боятся. Мысли о родителях Джаста заставляют его испытывать гнев. Мысли о собственных родителях заставляют его разочаровываться. Мысли о Джасте заставляют его чувствовать боль. Он понятия не имеет, как засыпает. [ 3. Call me friend (but keep me closer) ] [ Round 1 — 28 ] [ Why’d You Only Call Me When You’re High? — Arctic Monkeys ] Он не смотрит в телефон. Почти вообще. Он пытается держать его на беззвучке, старается абстрагироваться от его существования в целом — не получается, но он старается. Искренне старается. Жизнь становится адом, когда ты понимаешь, что носишь с собой вечное напоминание о своих проебах. Будто мало ему собственной головы, нужно обязательно что-то ещё. Кто-то начал ему названивать, а когда понял, что Алл не отвечает — написывать. Угрозы, размытые пожелания, просто какую-то чушь, которая все равно заставляла его постоянно вздрагивать. Блокировать было бесполезно. Сообщения все равно возвращались, как и панический страх: смотри в оба, как говорило одно из таких посланий. Наблюдай. Ищи. (Помни-помни-помни, вспоминай, напоминай: а кто это у нас такой хороший сейчас закопан на пустыре? А кто это такой чудесный сотворил это? Держи в голове — ты нигде не в безопасности.) Алл пытался абстрагироваться. Ему необходимо было разобраться хотя бы со своим общим состоянием, прежде, чем кто-то извне попытается его сломать. Но не получалось. Потому что ты не можешь просто взять, и прекратить связь с миром. Родители все ещё звонили ему — самая стремная хуйня в его жизни — по любому поводу, а чат дровосеков по своему обыкновению звенел практически каждый час новой пачкой каких-то событий. Когда-то успокаивающее постоянство сейчас Алфедов был готов хоть руками рвать, лишь бы оно дало ему передышку. Он подумывал разбить телефон, чтобы иметь оправдание, но ему помешала штука, которая является спонсором его положения. Совесть. Родители бы просто купили ему новый. И все бы пошло по новой. Можно было купить новую симку, заявить, что старая сломалась, и попросить писать ему исключительно на другой номер. Но что-то ему подсказывало, что ему бы это не помогло. (Он не мог избежать этого, он не мог сбежать от этого, не здесь, не в этом чертовски маленьком городке, где едва ли есть место чтобы от скуки хотя бы убежать, не то что от паранойи и паники.) Алфедов может натянуть улыбку пошире, набраться слов поострее и отправится снова в школу доказывать, что всё у него хорошо. Потому что Алфедов не заглядывает в школьные новости и не спрашивает, чего вдруг Неадаптер — лучший классный руководитель, интересно, как он ещё с ними инфаркта не хватит — стал дерганнее и тревожнее. Да и вообще, все учителя вдруг как-то сели на иголки. Алфедов никакого понятия не имеет, естественно, ему всё равно. Кто-то спрашивает: «Слышали, пацан какой-то пропал?» — Алфедов жмёт плечами, и говорит, что будь он на его месте — тоже бы пропал куда подальше. Все соглашаются. Утренней статьи про найденный труп ещё не сделано, но анонимный отправитель дружески сообщил, что его накроют. Вот-вот — и всё. Алфедова буквально трясет, пока он пытается открыть бутылку. Нахуй все это. Он не общается с Ником, и пытается вообще не контактировать больше ни с кем, кроме дровосеков — Джаста. Тянется к хоть какой-то уверенности и безопасности. План в голове ещё теплется. Уже не идиотский — полноценно уебанский. Но Алфедов полагает, что у него есть право на последнюю волю. Если то, что его скоро накроют — правда, то. . . Можно ли осуждать его за желание умереть счастливым? (Почему-то, он воспринимает это именно как "смерть". Почему-то, он не предполагает никакого себе оправдания. Почему-то, он полностью уверен закончится как человек, как только хоть кто-то узнает.) В любом случае, он мудак. Он не будет ни к чему принуждать в любом случае, но даже так — он полный мудак. Пользоваться людьми — плохо, «запомните, дети». Он зачеркивает в календаре седьмое ноября, собирая какие-то лёгкие вещи и проверяя сообщения от Джаста. Ужасный демон У меня сигареты закончились. Снежный чел Купим. Хорошо, что он позвал его сам. Навязчивые мысли доканали, как он понял. Это нормально, осень все таки, а Джаст своей стабильностью не славился. (Однако тема интересная. Потому что у Джаста есть хуйня, называющаяся «я не твинк», которая является невероятным контр аргументом в любых разговорах, касающихся отношений. Потому что с девушками он ничего не видит, а парни — какие парни? «Я не твинк», естественно. Если бы не это — никаких планов бы Алфедову строить не пришлось. Хотя это не только вина Джаста, он сам не то чтобы играет себе на руку.) Дорога проплывает в тумане и мыслях о словах, которые он может сказать. (Слова на крыше выходят сами собой.) (Алфедов в горький поцелуй практически шепчет: «не заслуживаешь этого». С договором он не может сказать: «мне жаль») [ 4. Bruno, what happened to your good sense ] < Алфедов решает избавиться от своих старых наград и дипломов, которые тяготили его всю жизнь. Он решает делать это вне города, так что пишет Жирафа чтобы тот помог ему с машиной и бензином. С Жирафом приезжает и Нео, и вместе они едут в поле за город и сжигают всю эту макулатуру нахуй. Алфедов дальше разгоняет мысль о том, что он умирает, однако ничего об этом не говорит. По возвращении начинает отмечать в календаре дни до возможной даты побега. > [ 5. And I’ll call you when the party’s over ] [ xanny — Billie Eilish ] < Вечеринка. Алфедов приходит к Хэвилу, и там они общаются и готовят все для попойки. После начала ловит галлюцинацию Энди и скрывается в компании Надзирателей, Нео и Деба. Возможно, курит траву. После этого все становится только хуже, из-за чего уходит на кухню и моет посуду чтобы отвлечься. > [ 6. Oh, how rude of me to bring my thoughts into your bedroom ] [ Song for a Guilty Sadist — Crywank ] < Пост-вечеринка. Алфедов сидит у Джаста в комнате, а потом убегает домой, где плачет и, возможно, все же напивается > Темнота комнаты жрет его. Голова раскалывается, в комнате слишком холодно, и единственное, что он слышит — это удаляющиеся шаги по коридору и оставленное ему «завтра», которого у него не будет, потому что «завтра» наступает только для тех, кто в него верит, а Алфедов сейчас верит только во внезапную смерть от отравления водкой и травой, которые уже из него выветрились, оставив только боль. Он обнимает себя, и сдавленно всхлипывает — одному в чужой комнате слишком неуютно, слишком страшно, и на нем все ещё хранятся тепло-холодные отпечатки Джастовых рук. До этого приятные, как знак принятия, теперь — как клеймо. Он все испортил. Он не рассчитал, не подумал, не предупредил — эй, знаешь, а у меня может начаться паническая атака — он просто не остановил себя вовремя, и это целиком и полностью его вина, потому что он сам этого попросил. Он зарывается пальцами в волосы. Как же хуевит. О сне можно и не думать — блять, НАСКОЛЬКО это будет неуважительно после такого заснуть в чужой спальне — однако и к другой крайности тоже лучше не тянутся. Вряд ли у Джаста тут есть алкоголь. Да и опять же, это тупо неуважительно. Проходит около часа. Он закрыл окно (заставить себя встать было тяжело, но вынести боль во всем теле было ещё тяжелее) Комната сводит его с ума — он очень часто тут был, однако теперь чем больше он смотрит тем сильнее он хочет сбежать. Потому что это комната Джаста — тут все его вещи, всё, что о нем напоминает — и всё это сейчас осуждает его, почти кричит о том как же он, блять, облажался. Он не думал, что что-то, случавшееся с ним во снах, что-то из книжек про травмирующий опыт и из постов в твиттере, может случится с ним вот так — случайно. Непредсказуемо. В момент, когда это нужно было меньше всего. Он поторопился. Алфедов несильно пинает тумбочку у кровати. Проходит ещё некоторое время. Он реально едет крышей. Он не знает, почему он здесь остаётся. Может быть потому, что ему все ещё хочется что-то сказать Джасту — хоть как-то объяснить этот пиздец. Он смотрит на смятые простыни — тоже холодно-тёплые, а может, ему так только кажется. Он не знает, хотел ли он этого на самом деле. Он вообще не знает, чего хотел. Признания? Просто секса? Ощущений? Блять, да неважно, чего он хотел. Он бы просто позволил этому произойти, а потом бы заснул и забыл об этом, и возможно все было бы как в сериалах — те самые тупые истории о подростках. Но теперь он определенно сделал так, что они оба этого не забудут. Он бы позволил сделать Джасту все, что угодно, но вместо этого он только напугал его. И больше ни Джаст, ни он сам позволять друг-другу что-то вряд ли будут. Ещё какое-то время. Он ходит по комнате взад и вперёд, и ему все ещё плохо. Он все ещё чувствует тремор — и в итоге решает, что больше не может. Выходит из комнаты, хватает куртку и засовывает себя в кроссовки. Выбегает из дома. Он засовывает себя в окно своей комнаты и она добивает его ещё больше, чем комната Джаста. [ 7. Because I know I’ll never know just what to say ] [ ilomilo — Billie Eilish ] < Встреча на крыше > Он находил все больше «люблю». Он терялся в них и путался — у него была одна единственная ниточка привязанности, которой он обмотал себя всего. Люблю, и люблю, и люблю- он пытался насладится этим, пока мог, потому что все всегда говорили, что это никогда не длится вечно. Он боялся это потерять. Он боялся, и из-за этого он слишком поторопился. Его дым стал водкой. Водка жгучая и неприятная, ее надо пить, пить и пить, чувствуя жар, пока наконец-то она не станет на вкус как самая лучшая в мире вода. Пока он не станет соображать и ему не станет хорошо. Пока он просто не упадёт без сознания, чувствуя себя счастливым, не вспоминая о том как плохо ему было до этого. Любовь была водкой. Каждое движение было пыткой, и каждое слово нужно было выскабливаться из глотки. Он рвался вперёд, надеясь сделать все быстро, как если бы он пил шот — в итоге скорее получался слишком большой для него глоток из бутылки. Он бы хотел успеть. Он гнался за опьянением, как гнался за ветром или дождем, потому что он считал что так и есть. Где-то рядом должно было быть «долго и счастливо». Радость забвения, нега, в которой он растворится. [ 8. I hate thinking about the future ] < Площадка. Алфедов врет Джасту по поводу того, что его волнует > [ 9. You’ll sing me lullabies in form of your cat-calls ] < Встречи с Модди. Просто обсуждают прошлое > Модди — хороший друг. Не самый лучший человек, и не очень хороший участник компании. Но для Алфедова это хороший друг. Они очень редко общаются, и по поводу их общения Алл может извлекать лишь субъективные моменты с его стороны. Но они все ещё друзья. Алл приходит, когда считает, что не справляется. Модди приходит, когда начинает волноваться, что Алл может спиться у себя в комнате. Или когда ему просто лень искать повод внезапно напиться. Это нормально. Обычно они встречаются в доме Модди и сидят в маленьком саду, хотя раньше сидели на крыше. Модди перенёс их место когда «начал думать, что Алл в какой-то момент наебнется» Не то чтобы он планировал или собирался. Может показаться, что Модди слишком обеспокоен, но на самом деле это — почти единственные признаки его заботы, и это потрясающе. Модди плевать. Но он все ещё слушает. И это потрясающе. Алфедов много говорит. Иногда. Он говорит, что он устал от родителей, и он говорит, что существовать иногда очень утомительно, и он говорит, что тошнота начала посещать его куда чаще, и он говорит, что чувствует себя лицемером по отношению к Джасту. Модди слушает. Иногда отвечает, поддакивает или трясёт головой, но в основном он просто сидит, и ничего не делает. Ему похуй. Ему будет похуй, даже если Алл просто ляжет и разрыдается. Ему будет похуй, даже если он сбежит в ванную и его там вырвет — он просто знает, что Алл никогда ничего после себя не оставит, сколько бы времени это ни заняло. И наверное, это именно то, что нужно Аллу. Человек, который будет слушать, но которому будет похуй. С которым можно сидеть и не думать улыбаешься ты или разваливаешься нахуй Иногда они просто молчат. Иногда. Сидят, курят или пьют, не смотрят друг на друга и думают каждый о своём. После таких встреч очень сложно говорить потом, в школе или в чужом доме. Аллу Модди редко на что-то жалуется. Этого почти не случалось до момента, как он начал верить в Бога. Аллу до лампочки религия. Но у него есть врождённый синдром спасателя. Ему искренне страшно за Модди. Поэтому Модди редко говорит с ним о своём. Весьма неравноценный обмен, но Модди никогда не говорил, что его это не устраивает, и отказывался прекращать встречи каждый раз когда Алл упоминал об этом Модди — хороший друг. Может быть, ему просто нравится, что Алфедов покупает ему алкоголь. Это нормально. —В последний раз, когда я проверял, я был католиком, а не идиотом. —Что, правда? Я думал, это синонимы —Идиотов на земле миллиарды но католиков из них всего миллионы —Меняет ли это то что большинство людей что разрушили мою жизнь и жизни моих друзей оказались католиками? По моему это явный знак: нахуй Бога. —Проблема не в боге а в людях, и ты что сейчас Джаста имел ввиду? —Я использовал множественное число —Ты любишь дробить людей на личности, я не знаю включил ли ты в это число ещё и остальных. [ 10. Choke yourself to sleep ] [ Are you satisfied? — MARINA ] < Алфедов достает старые фотографии и вспоминает прошлое, в основном десятый класс. Мини-флешбеки на то время, знакомство с Саймоном. После этого он напивается и выжигает в некоторых фотографиях свое лицо, хотя потом останавливается и выкидывает эти фотографии. Потом полноценно набухивается и разбивает бутылку об пол. > Все это время он пытался сбежать. Пытался уничтожить все улики, скрыться, замести следы. Не упустить из виду все возможные варианты и при этом играть, словно ничего не происходит. Исполнить последнее желание умирающего. Он пытался уничтожить человека, что однажды убил. Наверное, он имеет право нажраться до беспамятства. Нажраться так, что он вообще забудет все на свете. Чтобы он забыл, что завтра должно наступить. Потому что если ты не веришь в будущее — оно не наступает. А он боится будущего до трясучки и ужаса. Разводы в спиртовом пятне обретают форму, представая знакомым пятном. Алфедов усмехается — не весело и не добро. «Прости, это всё» [ 11. Does it take everything you have in your heart to run ] [ Wires — The Neighborhood ] < Ночь на 20 ноября, Алфедов собирает вещи и заканчивает приготовления. С собой он также берет алкоголь и антидепрессанты. Обнаружив Джаста в сети, он пишет ему чтобы оставить последнее напутствие. Почти отправляет признание о том, что сделал, но в последний момент стирает. Утром уходит, переодевшись в переулке и свалив за город. На шоссе ловит попутку, в которой оказывается Душенька. > «Могу я- ?» Нет, пожалуйста нет Родной, не подходи, пожалуйста, не подходи Алл головой мотает, и в глазах Джаста — искра разочарования Пожалуйста, забудь Нахуй он тут, играться с чувствами Джаста? Обманывать его? Заставлять страдать себя? Зачем он сделал это? Почему не последовал совету разума? Он просто хотел сделать что-то, о чем мог бы потом вспоминать с улыбкой. Хотел в последний месяц дать себе каплю свободы, позволить себе того, чего не мог позволить никогда в жизни. Свобода разбивается об бетонную крышу — об поцелуй, в который он чуть ли не шепчет «не заслуживаешь этого», об слова «давай вернёмся к тому, чем мы были» Нужно было дистанцироваться сразу. Нужно было почувствовать то, что он чувствовал у него дома в тот первый и последний день. В тот день, когда он соврал ему, когда начал свою ложь. Нужно было понять, что Джаст не должен быть рядом, когда Алфедов будет доживать свои последнии дни здесь. Но нет же, он решил просто поверить, что он правда любит его. Что он как умирающий имеет право на какое-то предсмертное желание. Вот его желание. Лежит в простыни завернутое, могло бы быть пистолетом — он бы застрелился. Не заслуживает всего этого Джаст. Не заслуживает его любви, цена ей цент, не заслуживает его посттравматического синдрома, не заслуживает он страданий всех этих. Не заслуживает он его. Человека с титулом, которое в нормальном обществе произносится не должно. Джаст не заслуживает своей вины. Он не виноват, что его друг оказался последним долбаебом. Он не виноват, что он слишком похож на того, о ком Алфедов не хочет вспоминать. Пожалуйста, забудь. Он не говорит ему клишированных последних слов. Он смотрит в экран и почти признаётся ему во всем, и все же говорит ему идти к другим. Алл его не может спасти, так пусть спасут другие. Душенька был студентом. Ему было 21, он учился на дизайнера в Нью-Йорке, ездил в Огайо проведать семью и друзей. Он слушает инди, но предпочитает поп и фолк, правда любит розовый цвет и кроликов, предпочитает больше чай чем кофе, скорее жаворонок, чем сова, обожает цветы и зовут его не Душенька, но Алфедова за всю поездку он ни разу не поправил. Привычка звать людей по кличкам просочилась в новую жизнь. —Я конечно понимаю, автостоп это очень весело, познавательно и все такое, но не в конце ведь ноября! —Тебя занесут в протокол как соучастника моего самоубийства! —О Боже я подобрал тебя всего минут пятнадцать назад а я уже в чём-то учавствую. —Не волнуйся, ещё час и ты забудешь обо мне в принципе. —Я не люблю забывать странных людей. Ты — странный. —Ой, да ладно. Это было странно. Душенька был открытым, он не чувствовал тревоги и не боялся его. Алфедов не то чтобы давал повода, однако скользящие шутки про «ещё одно мгновение и я завезу тебя к копам» заставляли испытывать мурашки, в то время как собеседник расслаблено вёл свою машину. Он слишком спокойно и слишком много рассказывал о себе случайному парню, которому приспичило проехаться по Америке автостопом в конце ноября. Само по себе это как будто странным не было, но чем больше Алфедов пытался выдумать так же много фальшивых вещей про себя, тем сильнее ему казалось, что его уже вот как час назад должны были выкинуть обратно на обочину. Разве это не очевидно? Алфедова правда можно спутать со студентом, но сраный автостоп в конце ноября? Серьезно? Да и он не из Мичигана, и совсем не похож на жителя Детройта. Каким волшебным образом он все ещё здесь? Они провели в поездке всего несколько часов, но чувство странной безопасности и принятия не покидало его всю дорогу. Это, опять таки, было странно, но любая странность заслоняется потом чувством опустошенности, когда его высаживают в городе и в руке остаётся только сжатая рука с номером телефона. Это было очень мерзкое, опустошенное чувство, которое напоминало похмелье. Сразу вспоминались бутылки из дома, вечеринки и компания. Прошлая жизнь вспоминалась. А это плохо. Его прошлая жизнь закончилась, когда он покинул пределы родного города, и началась, когда он сел в машину к незнакомцу, зная о себе только фальшивое имя и факт, что ему нужно высадится в другом городе неподалеку. Что ему нужно бежать. И он уже сбежал. Казалось, назад дороги не было. Сжатая бумажка с аккуратно выведенным круглым курсивом «Душенька» была спрятана во внутреннем кармане куртки. Алфедов обещал себе, что никогда не позвонит ему. Только если он совсем не будет знать, куда идти. Только если все будет настолько плохо, что его спасет только всеобъемлющие принятие кого-то извне. Номер хотелось забить в новый телефон на быстрый набор, но он не сделал и этого. Бумажка так и осталась лежать в кармане куртки, к которому он не прикасался. [ 12. And I was runnin’ far away (would I run off the world someday?) ] [ 64 Little White Things — Cake Bake Betty ] < Дневник. Практически ничего не происходит, кроме постоянной тревоги и паранойи. После нахождения плаката о пропавшем без вести срывает его и запирается в квартире. Думает о том, чтобы устроить себе передоз с помощью захваченных таблеток и алкоголя. В итоге, все же передумывает > [ 13. You’re the voice that calls me home ] [ Empire & The Sun — The Moth & The Flame ] < Возвращение. Алфедов доводит себя мыслями о том, что делать дальше, и в итоге в порыве отчаяния (или в бреду) он ловит попутку и приезжает обратно, где решается написать Джасту. > Когда приходит первый снег, он уже не может. Ни пить, ни курить, ни гнаться, ни беречь. Но он все ещё любит. И это все ещё чертовски больно. Джаст тяжело дышит и смотрит на него неверяще. И Алфедов любит это. Он любит, что он слушает его, даже когда он сам не слушает себя. Он любит, что Джаст не обвиняет его, как он делал это все время. Он любит, что Джаст просто здесь есть, в пять утра в воскресенье, когда Алфедов решил, что больше не может. «Не думай о прошлом» Он не думает. Старается, по крайней мере. Из своей головы воспоминания выскребает-вычищает, как ложечкой, и оставляет только сухой опыт в остатке. Он ему понадобится. Опыт у таких быть должен. Воспоминания не доводят до хорошего. Люди начинают винить себя, постоянно оборачиваются на обиды, возвращаются в хорошие или плохие дни. Алфедов себе все это сознательно обрезал. Обрезал, как связи с родными или одноклассниками, как провода, чтобы ток по ним к мозгу не шёл. Никаких импульсов в этой оболочке. (Эмоции всегда где-то рядом, но он все равно может удерживать себя от них на расстоянии вытянутой руки. Чувства — это что-то, что можно иметь несколько минут в день, как поощрение за хорошую работу. Сладкое нельзя переедать.) «Живи настоящим» Он живет. Ловит каждый момент, пытается себя здесь удержать, ногами цепляясь за почву. Здесь я, живой, прямо в эту секунду. Способен пользоваться возможностями. Он — не Джаст. Он не проживает половину своей жизни в размытых образах из дыма, не цепляется за то, что произошло в прошлом. Джаст на крыше сидит и думает, что сидел на ней уже тысячу раз, и каждый раз был разным. Алфедов сидит с ним по руку и думает, что свалиться сейчас с этой крыши будет очень даже неплохо. Думает, что газировка слишком сладкая. Думает, что родители все ещё ждут его дома. (Он даёт себе слабину в этом пункте. Иногда. Раньше он себя подобным образом наказывал. Алкоголь ебет мозг очень сильно. Он думал, что если будет сознательно себя выдёргивать из реальности, то ему получится чувствовать стыд и вину. Джаст всегда говорил, что у него странная логика) «Верь в будущее» Он верит. Верит, как не верят католики в церкви через квартал — ему не нужны эфемерные боги для поклонения. Считай свои шаги наперёд. Делай списки и бланки, веди календари, будь готов к сложностям, но всегда иди вперёд. Будущее настанет вне зависимости от событий. Завтра наступит для тех, кто верит, что оно все ещё есть. (С каждым звонком он надеется, что больше их не будет. Надеется, что следующий вторник, четверг, суббота не настанут. Надеется, что, блять, задохнётся во сне и просто умрет, не позволив самому себе наложить на себя руки. Прошлого он себя лишил. Сделать так же с будущим он не способен. Он приходит к дому Джаста снова, и снова, и снова, говоря себе «это последний раз». Потому что будущее никогда не стабильно. Будущее — это перемены. Джаст говорит ему «я буду с тобой», и внезапно в это верится намного легче, чем в будущее. Верится ему в то, что его не тронут какие-то изменения. Верится ему в то, что все будет хорошо. Верится ему в то, что Джаст останется с ним, и не будет даже требовать простого цикла из команд «не помнить-жить-верить») От Джаста пахнет кофе и сигаретами. Он прижимается к нему, и шепчет «верю», и он почти задыхается, захлёбывается и просто почти умирает, когда он говорит «люблю». Любовь к людям не похожа на любовь к предметам или погоде. И, наверное, Алфедов любит это Прошлое уже было. Настоящее неуловимо. Будущего никогда не будет.[ Epilogue ]
[ Hello my old heart — The Oh Hellos ]
Алфедов здесь уже больше сорока восьми часов. Даже не верится. В основном он спит, а когда не спит, то пьёт воду или тупит в стену, но главное — он, черт возьми, здесь. Физический, живой, не чертова галлюцинация. Его можно позвать, потрогать, обнять, поговорить, и он проявит признаки жизни. Он здесь. Он дома. И Джаст почти готов разрыдаться от одной только этой мысли. «Он здесь.» Он повторяет это про себя несколько раз. Он дома. . . . Джаст сидит на кухне, когда Алфедов просто заходит, и долго на него смотрит. Когда момент затягивается, он просто начинает смотреть в ответ. Он в растянутой одежде Джаста, с растрёпанными волосами и заспанными глазами. Привычный, домашний образ. —Ты что-то хотел? — наконец спрашивает Джаст, когда Алл вздрагивает и возвращается в момент. —Э. . . Да? —Ну, и. . . Что? Алфедов мнётся в проходе, пока наконец не подходит к Джасту. Он заключает его в резкие и крепкие объятия. —Я просто. . . Я скучал. Демону не остаётся ничего, кроме как прижать его в ответ. —Я тоже. Он теплый, но Джаст не отторгает его. Он к нему тянется. Возможно, впервые в своей жизни. Алл утыкается носом ему в плечо. —Боже, ты здесь. —Я здесь. Я всегда буду здесь. . . . Они слышат негромкие голоса дровосеков за дверью, и Джаст чувствует, как Алфедов крепче сжимает его руку. Он боится. Джаст понимает. —Я зайду первым. Алл кивает, немного отходя, чтобы Джаст мог открыть дверь. Их семья в полном сборе. Семья. —Джаст, все хорошо? Альцест, ещё не знающий, почему они все собрались, смотрит на него с тревогой. Интересно, как он сейчас выглядит? Наверное, нереально уставшим. Слишком много стресса. —Не беспокойтесь, все хорошо. Просто есть кое-кто, кого вы должны встретить. Дровосеки замирают с вниманием. —Будьте с ним добры и осторожны. Он очень пугливый. —Пф, мог бы и не говорить этого. Алфедов входит в комнату. Клубная комната, которую он сам отжал в начале года. Он не был здесь слишком долго. —Я должен был их предостеречь, а то было бы больно шумно и ты бы сошёл с ума. —Все не настолько плохо! —Тебя трясло просто от мысли сказать им хоть что-то. Наступает молчание. Алл смотрит на лица самых дорогих ему людей. Людей, от которых он сбежал неделю назад. Джаст не знает, как поддержать его в данный момент, но он стоит рядом и тоже смотрит на реакцию дровосеков. Желто-чёрный смерч проносится перед ним, врезаясь в Алфедова. —БОЛЬШЕ НИКОГДА ТАК, БЛЯТЬ, НЕ ДЕЛАЙ! Секби сжимает Алфедова, пока тот нервно смеётся. —СОГЛАСЕН!! Никаких реакций, ни записок, ни сообщений! Это что за беспредел?! Хэвил оказывается там следующим. С ещё длинным списком жалоб он налетает слева, пока Кактус неуверенно присоединяется к объятиям справа. —Контора снова в сборе! Поздравляю, товарищи! Альцест поднимается со своего места и каким-то чудом обнимает их всех разом под радостные выкрики. Джаст смотрит на это со стороны, и он чувствует себя так, так хорошо. —Эй, Джуст! Алфедов смотрит на него, зажатый среди людей. —Че как не родной, иди сюда! Джаста затягивают между остальными. Он стоит в групповых объятиях, и это, чёрт возьми, самый счастливый день в его жизни. Он нашёл свою семью. Нашёл свой дом. Нашёл его. И он счастлив. Так нескончаемо счастлив.