— Почему?
Он не взглянул на меня. Не спустился с террасы. Только перевёл взгляд за мою спину. Я обернулась. Сквозь арку ворот во двор вошли солдаты сёгуна и генерал Онами.
Несколько офицеров, теряющихся на фоне генерала. Его начищенные наплечники светились от фонарей, красиво украшенный меч торчал из-за пояса. Превосходство по праву оружия и крови, но какое значение оно имело здесь — где лорд Камисато вполне возможно превосходил Онами по крови и скорее всего превосходил в бою. На что они надеются?
— Потому что я заключил сделку с генералом, — абсолютно бесцветным голосом произнёс комиссар.
Я обернулась, уставилась на его поглощённое тьмой лицо. Он всё ещё смотрел на солдат, не дрожал, не двигался, ни одной мышцей или выражением не выдал намерений. Фарфоровая маска на его лице окаменела, срослась намертво и стала неотличима от родной кожи. Такой плотной, что за ней уже нельзя было разобрать его лица.
Генерал Онами остановился, не дойдя трёх шагов до террасы. Положил руку на рукоять тидзакатаны. Жест не нервозности, но намёка. Выждав краткое мгновение молчания, он обменялся взглядами с комиссаром и выдал:
— Мы здесь, чтобы арестовать преступника по обвинению в сговоре с изменником Такаси Кимурой.
Меня что-то сильно укололо в груди, словно я проглотила электро фею. Резкая, холодящая боль сползла по рёбрам и свела мне руки. Неужели плана лучше не нашлось? Кимура предстанет перед трибуналом по обвинению в измене и всякий, кто с ним связан — сам потенциально подставит свою голову под мусо-но-хитотати. Но не могут же они в самом деле верить, что комиссар Ясиро — изменник?
«
Дело не в том, во что они верят, а в том, во что выгодно верить. Кимура — пешка, он действовал не сам, это и идиоту понятно, а вот кого поставить в качестве его кукловода — это уже вопрос стратегической важности».
О-Кику раскладывала всё безэмоционально, даже с какой-то скукой, и всё вдруг срасталось понятными и банальными нитями, а самое важное — очень удобными для того, чтобы за них потянуть или ими опутать в час нужды. Всё, что я слышала по кусочкам, выхватывала из разговоров в поместье и на улицах, всё, что удалось собрать за эти недели, теперь выстраивалось под голос О-Кику:
«
Сама подумай, какая выгода от этого. Комиссар Ясиро способствовал свадьбе Кудзё и Хийраги — раз. Зачем? Ослабить Хийраги, конечно. Ко всему прочему взять обоих юнцов, чрезвычайно благодарных за спасение своей любви, под контроль. Использовал бывшего самурая своей комиссии как разменную монету — два. Похитил чужими руками печати, чтобы скрыть провал и ложь своего собственного отца — три. Устроил пожар на складе лорда Акахиты, чтобы подставить его и\или скрыть улики — четыре. Манипулировал бывшим комиссаром Кандзе, Хийраги Синсукэ и бывшим чиновником Сандаю Сабуро, чтобы связаться с фатуи — пять. И всё это зачем? Правильно! Устранить власть двух комиссий, выставить Ясиро спасителем страны от хаоса, посеянного фатуи и их скверной».
Чем больше она говорила, тем больше меня начинало трясти. Любые факты переписывались с лёгкостью каллиграфического иероглифа, если то было угодно.
«
Пожалуй, этого уже хватит на обвинительный приговор. Провернуть такую сложную схему это, конечно, нужно уметь, но как кстати для его «друзей» из Тэнсюкаку, что комиссар Ясиро — человек почти всесильный, верно? А тут ещё ты, сообщница Кимуры, так красноречиво ворковавшая с лордом пять секунд назад прямо перед носом у генерала».
Я вздохнула, а выдохнуть не могла.
Больше всего на свете Камисато Аято боялся упустить контроль. Но вот он стоит, такой спокойный. Кипарисово-стойкий. Сросшийся со своей маской.
Больше всего на свете Камисато Аято боялся себя. Потому что он единственный, кто мог бы уничтожить его самого. Он не проиграл бы больше никому, но вот офицер генерала Онами достаёт оковы.
Больше всего на свете Камисато Аято боялся не защитить свою семью: всех, кто когда-либо на него полагался. И вот он, говорящий «я заключил сделку с генералом». Сделку, что лишь он один должен стать мишенью?
— Вы не можете так просто… Так нельзя, — вместо решительного возгласа у меня получился какой-то скулёж, я подняла глаза, уставилась на лорда и позвала так тихо, будто бы хотела, чтобы время остановилось на минуту и он обратил бы внимание лишь на меня. — Милорд?..
Он видел меня боковым зрением, абсолютно точно видел, но лицо у него было такое, словно я не существую. Он смотрел прямо в глаза генералу. А потом вдруг еле заметно двинул головой. Почти невидимый кивок. Не стой я так близко, не заметила бы.
Грудь у Онами опустилась. Он не повернул головы, только открыл рот и резко рявкнул:
— В наручники её!
Отдалённо сверкнула молния. Предвестник уже случившегося.
Первую секунду я даже не поняла, что он сказал. А потом офицер шагнул ко мне и схватил меня за запястье.
— Что?..
Я, наверно, не звучала вовсе. Иначе как объяснить, что Камисато Аято даже не двинулся. Словно редкие, кружащиеся снежинки в воздухе, песок, гоняемый ветром, дрожь маслянистого света и щелчок стали на моём одном запястье — всё одно.
— Постойте… я не понимаю… вы не…
«
Он тебя продал».
О-Кику сформулировала раньше, чем я смогла собрать мысли.
«
Сделал то, что собирался сделать давно».
Нет. Нет, нет. У этого должна быть причина.
«
Спасти свою паршивую аристократическую шкуру — вот его причина».
Второй щелчок. Холодная калёная сталь. Шум в ушах становился всё сильнее. Я не могла моргнуть, хотя глаза болели от неотрывного взгляда в одну точку.
— Лорд Камисато?
Не повернулся. Ничего не сказал.
«
Я знала. Я говорила тебе. Они все одинаковые. Они все используют тебя и оставляют только пу-сто-ту».
Это слово. Повторялось в сотнях и сотнях голосов. Пустота. Ничто.
Он не смотрел на меня. Почему он не смотрел на меня?
Каждое слово, каждый взгляд — пустота.
«У вас и вправду прекрасный голос», — пустота.
«В самом деле я хотел сказать, что вы очень красивая», — пустота.
Что-то тёмное вдруг дёрнулось. Стало оживать. Тонкая полоска красного цвета.
«Не позволяйте кому-то решать за вас, чего вы достойны, а чего нет», — пустота.
«Вы могли умереть», — пустота.
Оно всё росло, ширилось с каждой секундой, когда он не поворачивался.
«С тех пор, как ты здесь, вещи удивительным образом ощущаются иначе», — пустота.
И в конце концов кроваво-красная струна разрослась до размера поля, неба и столь любимой сёгуном вечности. Она заполняла собой каждый уголок, словно голова наливалась кровью. Она просочилась мне в нос и в рот. Я чувствовала металлический привкус на языке. Я прокусила щёку изнутри до крови.
— Что я сделала не так?.. — и вся
пустота вдруг оказалась алого цвета, я повысила голос и спросила ещё раз, будто проблема была лишь в том, что он меня не расслышал: — Что я сделала?!
Офицер одёрнул меня, бросил резко: «Не дёргайся, тебе же хуже будет». Но я слышала только: «Всё, что было сказано сегодня — правда. Чтобы ты не думала, я не соврал тебе».
Сосущая пустота сдваливала мне череп. В конце концов, его маска стала его лицом.
«
Она и была его лицом. Ты просто не хотела замечать».
— Вы не можете так со мной поступить… Пожалуйста, — хоть знак, хотя бы что-то в этой пустоте. Только бы знать, что это всё ещё один план. Просто спектакль. Я бы перенесла что угодно, взгляни он на меня лишь на миг. — Пожалуйста, Аято…
Звон офицерской пощечины оборвал меня на полуслове.
— Ты будешь обращаться к комиссару Ясиро с исключительным уважением и только когда тебя спросят, воровка!
Кимура бил сильнее. Но от пустоты звон усиливался. И тогда голос поднялся из глубины и в раз заполнил собой
всю пустоту. Там где ничего нет, должно что-то появиться.
«
Хватит с меня уступок, компромиссов и милосердия. Я тебя предупреждала».
Где-то на переферии кто-то сдавленно вскрикнул. На ударившей меня руке был сломан один палец, но я слышала и ощущала только пульсирующий, всепоглощающий голос О-Кику:
«
Отойди, девочка. Теперь моя очередь».
Я посмотрела на бледное, искажённое болью лицо офицера, которого она покалечила пока ещё моими руками. А потом на фигуру Камисато Аято. Он не отреагировал. Только стоял — высокий и мертвецкий красивый, заложив руки за спину, пока ветер трепал длинные белые рукава. Он больше не был монолитным. Только осколочным, собранным из каждой сказанной им лжи. Я держала в ладошках его последние слова, как мёртвую, усохшую камелию.
«Всё, что было сказано сегодня — правда. Чтобы ты не думала, я не соврал тебе».
Потом Онами произнёс холодно:
— Это было мудрое решение, комиссар. Выходит, вы всё же превзошли своего отца, — кивнул второму офицеру. — Уведите её.
Я закрыла глаза. И безропотно отступив в темноту, уступила место.
🌸
Пустота хуже всего. Не предательство и не отверженность. Только полость там, где громоздились слова. Такая большая и гулкая, что если свернуться в ней калачиком, то останется место для целой жизни, которую ты не успеешь прожить.
Сколько времени прошло? Свет не пробивался в подвальное помещение под дворцом сёгуна. Каждая минута слиплась со следующей и предыдущей.
— Вот же идиоты… — мои губы произносили слова, но голос мне не принадлежал. — Даже не додумались выставить охрану. Любители…
О-Кику. Злобный дух. Моё естество. Изнанка, на которой я сидела, поведала мне о её рождении. Теперь я точно знала, какое чувство произвело на свет мононоке. В тот момент, когда Хигучи увидела силуэт Кимуры в лесу, печать в его руках, её мир раскололся как красивое фарфоровое блюдечко из хозяйского сервиза. Эта трещина — сущность О-Кику.
Она — это знать, что тебе придётся помнить кого-то дольше, чем ты знал их. Она — это протянутая в темноту рука, не нашедшая опоры. Страшнее всего не то, что ты вложил своё доверие в чужие ладони, но то, что не получил его взамен. Ничего не будет, как прежде.
Снаружи скрипнула дверь камеры. О-Кику отворила решётку — не известно как, все звуки и чувства доносились отголосками, обрывками реальности, на которую я смотрела, как на театр теней на ширме. Эврар иногда водил меня смотреть на такое на Рито. Или это было в
другой жизни?
— Кей?..
В другой жизни, потому что Эврар тоже тень на ширме. На фоне стены в одной из соесдних камер, в бледности лица и слабости, едва позволяющей ему поднять голову, когда О-Кику, приодолев коридор, возвышается по другую сторону решётки.
— Здравствуй, Та-ка-си Ки-му-ра, — голос отбивал каждый слог в его имени, настоящем имени предателя, лжеца, преступника, изменника.
Личного повара, гида по островам, защитника, половина на половину отца и брата, наставника, эталона правды, потому что иного я не знала… он был мне всем и всё же — он мне никто. И оттого ещё острее, что наши жизни оказались так странно и болезненно переплетены.
У О-Кику в
моих руках ключи, висевшие прежде у входа в темницу.
— Ты не должна быть здесь.
Он как будто бы… удивлён. Расстроен даже. Или напуган. Его лицо слегко расплывалось, сливалось с полумраком стен и соломенной циновки, на которой он сидел. О-Кику шагнула в камеру, утопавшую в вязкой тишине так сильно, что каждый шаг отдавался от пола.
— Я много чего не должна, Такаси Кимура. И более всего я не должна влачить жалкое существование в этом паршивом теле размазни.
Он тяжело вздохнул. Грудь еле поднималась, словно даже это причиняло ему боль. А потом произнёс почти не слышно:
— Ты не Кей.
Я чувствовала всё, что чувствует О-Кику так же, как до этого делала она. Но именно сейчас каждая жилка, каждый нерв, каждая клетка словно натянулись и рот заполнила горькая желчь. Мышцы сводило от этого нестерпимого желания плюнуть ему в лицо, дотянуться руками и сжать горло пока он не перестанет дышать. Вся злость и ненависть О-Кику, что была её сутью, сконцентрировалась где-то в переносице, и я не могла на это повлиять.
— Какой ты сообразительный! Тебе за это положен приз, Такаси Кимура, — она шагнула вперёд, склонилась и со всей силы, какая была в моих тонких руках, зарядила ему ладонью по лицу. — Это тебе за каждую пощёчину.
Потом ещё раз.
— Это за тупое умрямство.
А затем, присев на корточки, дотянулась и всеми пальцами надавила куда-то ниже ребер.
— А это за Хигучи.
Я узнала место. По глухому вскрику Кимуры, когда он дёрнулся, пытаясь вывернуться, но не находя сил в своём измученном теле, но больше потому, что сама когда-то ударила его туда.
— Для мононоке ты слишком сентиментальная…
Швы под пальцами разошлись, кровь засочилась из разрывов, пропитала его одежду, стала расплываться багровым пятном. Он вцепился в запястье, пытаясь скинуть руку, но О-Кику только сильнее давила, не отрывая взгляда от сереющего лица, пока пальцы не стали входить в мягкую окрававленную плоть открытой раны.
— Если бы не ты и не тупость этой девчонки, меня бы вообще здесь не было. Я ненавижу тебя, Такаси Кимура.
Она была спокойна, почти даже отрешёна, только слышалась сквозившая в голосе злоба. Концентрированная сущность мононоке. Ничего кроме неё. Казалось, умри Кимура прямо сейчас — она бы тут же растворилась, потому что ей не за что было бы держаться в этом мире.
— Но будь спокоен, ты не один в очереди. У меня ещё много дел на сегодня, так что давай не будем затягивать нашу милую встречу.
Я ощущала тёплую вязкую кровь. Ощущала горячее хриплое дыхание. Ощущала запах пота, страха и прелости. Но я ничего не чувствовала, кроме какого-никакого сострадания. Я похоронила Такаси Кимуру в своей голове достаточно давно. Я слышала, как О-Кику сказала: «Уж очень мне хочется разочаровать этих кретинов из верхних залов, жаждущих посмотреть на твою казнь». А потом отвернулась и больше не оборачивалась.
🌸
Когда она появилась, день подходил к концу. Аято отослал слуг, отправил Тому по делам, а Аяка навещала благородные семьи с «дружескими визитами», дабы ненавязчиво выснить, кто из них в случае чего всецело останется предан Камисато. Словом, ничего не тревожило покой песчинок и камелий в саду. В доме царила пустота.
Стих топот, смех и бег. Осталась только мёртвая тишина, замедленное движение времени, словно парализованное. Он не давал себе и секунды задуматься, но теперь часы и минуты были в его распоряжении. Медитируя в саду, наконец освободившись от наплечников, завязок, пиджаков с длинными рукавами и прочего, Аято на мгновение смог вдохнуть полной грудью.
Потом во дворе послышались шаги и он наконец-то выдохнул. Значит, всё было сделано по его указаниям: охраны в темнице не было, ключи были оставлены на видном месте. Мононоке умна и изворотлива в достижении целей, но всё-таки у неё есть слабое место. То чувство, что привязало её к Кейрин.
— Я рассчитывал, ты явишься раньше, — не открывая глаза, произнёс он. — Неужели я тебя переоценил?
Когда на Ватацуми он спросил её: «Так это страх быть использованным или страх быть оставленным?», это было лишь поспешное предположение, выдвинутое скорее от скуки. И всё же оно сыграло свою роль. Аято долго размышлял над этим, всегда где-то на периферии, мимоходом задумываясь о ёкаях и мононоке, пока не понял, что этот дух — такая же важная часть истории, как и печать, и Хигучи, и его отец. И глупо игнорировать одну из фигурок на доске, посчитав её за менее значимую.
— Какой же ты слизняк…
Он не отреагировал. Аяка рассказала ему, что случилось в заброшенном святилище — настолько, насколько могла знать. Он сложил кусочки головоломки и в какой-то момент чувство абсолютной ясности постигло его и освободило от размышлений. То, как Кейрин отчаянно боялась остаться одна, как задел её уход и ложь Кимуры, как поступил с Хигучи её возлюбленный, но больше всего тот факт, что она предпочла смерть. Не только от страха позора, но от того, как отчаянно она цеплялась за свою любовь к его отцу, к Кимуре и, в конце концов, к своей прекрасной в простоте жизни.
А потом не стало ни Кимуры, ни лорда Камисато, ни жизни. Ей осталась только пустота и ей она предпочла смерть.
Мононоке Кейрин — это опустошение. Когда жизнь искажена настолько, что кажется насмешкой и более не имеет смысла.
— И всё же екаи удивительные создания. Даже слегка жаль, что родившись из боли, ничего кроме неё ты принести не можешь.
Поднявшись с песка, держа в руке короткий танто Кейрин, он абсолютно точно с кристальной ясностью увидел это в лице в нескольких шагах от него. Подумал о тихом имении, о саде, полном камелий. О своей сестре и о Томе. О слугах и о комиссии. О приёмах, чайных церемониях и заседаниях. Об отце и матери. О том, что есть простые и страшные вещи, перед которыми ты беззащитен.
А ещё о том, какой маленькой и бесконечно сильной ему вдруг показалась фигура напротив.
— Я убью тебя, Камисато Аято. За каждое лживое слово, которое ты сказал я буду наносить по удару. И в конце концов, от тебя останутся только ошмётки.
Аято прекрасно осознавал, что сделал и вовсе не надеялся на снисхождение. Краткий миг намертво отпечатался у него в памяти: вот её лицо, испуганное и растерянное, а потом внезапно осознающее, хотя до последнего отказывающееся принимать правду. А потом миг — и это уже не Кейрин. Двух птиц одним камнем. Выманить мононоке, но что важнее — не дать им использовать её.
Он протянул руку и швырнул кинжал на песок к её ногам.
— Ты можешь попробовать, — улыбнулся невесело. — Но если проиграешь — тебе придётся оставить Кейрин навсегда.
Он прятал себя за масками, учился мимикрировать, делал вещи, которыми не гордился лишь за тем, чтобы защитить то, что любил, потому что пустота без любви — это страшно, а он привык ничего и никого не бояться. А потом однажды Камисато Аято обнаружил своё сердце в других руках.
