раскалённость морской воды

      Горячая до пограничья с кипятком вода плавно, почти лениво, точно густые сливки, колышется при малейшем порыве ветра — Скарамучча на правах самого прекрасного и сильного Предвестника отбил себе покои с купальней под открытым небом. С тех пор он неизменно каждый раз, когда находится в Снежной, ежевечерне отмокает в самой чистой и ароматной воде, раскинув руки по краям каменной чаши и запрокинув голову, пока взгляд блуждает по насыщенно-синему ночному небу — стеклянный купол, усыпанный алмазной крошкой, и Скарамучча отчаянно хочет его проломить и наблюдать, как разойдутся трещины от звезды к звезде, прежде чем лживое небо лопнет.       Скарамучча неторопливо развязывает пояс юкаты и едва ведёт плечами, позволяя скользкому цветастому шёлку — многочасовой труд лучшего ткача из Ли Юэ, подаренный Царицей за безупречно выполненную миссию по устранению затесавшихся во Дворец шпионов — с вкрадчивым, едва различимым слухом шорохом стечь с тела на землю. Переступив через смятую юкату, Скарамучча плавно входит в воду и шумно вздыхает, на секунду прикрыв глаза — его тело невосприимчиво к температурам и не улавливает тонкости их смены, поэтому раскалённая вода купальни, которую для него исправно наполняют каждый вечер невидимо скользящие по Дворцу слуги, ощущается идеальным теплом. Лодыжки, колени, бёдра — Скарамучча опускается в воду по подбородок и прислоняется затылком к краю чаши, пока намокшие концы волос щекотно задевают шею, а всё тело, вплоть до кончиков пальцев и каждого миллиметра внутренности, наполняется тёплой тяжёлой истомой.       Тихий плеск воды о края чаши, шелест листьев и цокотание сверчков — прикрыв глаза и медленно выдохнув, Скарамучча сам не замечает, как губы растягиваются в улыбке, потому что в этом моменте всё идеально соотнесено и гармонично до того, что границы собственного тела размываются, становятся зыбкими и полупрозрачными до ощущения взаправдашней возможности вовсе раствориться в купальне и окружающей обстановке.       А потом ветер приносит пронзительный запах моря — насыщенный и солёный, что почти горький и кажущийся физически ощутимым на вкус языком.       Скарамучча дёргается и едва не уходит под воду с головой, распахнув глаза и взмахнув судорожно руками, чтобы вцепиться в края чаши. Сердце колотится оголтело — долбится в рёбра с такой силой, что, мерещится, может действительно проделать выбоину и прогнуть, точно тонкие прутья изящной и совершенно бесполезной птичьей клетки. Обычно ощущаемый вполсилы жар воды сейчас ударяет в голову со всей силы, и Скарамучча прижимает влажные ладони к щекам, пытаясь унять его, но кожа такая же раскалённая. Сглотнув, он оглядывается вокруг. Взгляд мечется между деревьев и кустов, чутко замирает в направлении каждого мало-мальски подозрительного шороха.       И ничего не находит.       Скарамучча проводит языком по стремительно пересохшим губам и медленно выдыхает, повторяя себе, что показалось. Громкий учащённый стук сердца постепенно сходит на нет и выравнивает свой ритм. Выдохнув ещё раз — коротко и резко на этот раз, — Скарамучча опускается обратно в воду, но привычная и обожаемая истома не возвращается — напряжение дрожит в поджатых ногах, стиснутых в кулаки руках и вытянутой струной спине. Нос фантомно подразнивает воспоминание о запахе моря, от которого пробирает крупной дрожью, и Скарамучча в буквальности заставляет себя вновь откинуться на край чаши и расслабить пальцы, едва касаясь ладонями бёдер.       Ветер вновь приносит запах моря — настолько сильный и кажущийся близким, что Скарамучча таки вскакивает и крутится вокруг своей оси, пока на пальцах опасно подрагивают и трещат искры. Он высматривает знакомый силуэт среди теней, и в горле клокочет полупридушенный — яростный и испуганный одновременно — вопль: «Выходи, давай, хватит дурака валять!»       В момент, когда судорожно ищущий взгляд останавливается на привалившемся к дереву Чайльде, Скарамучча понимает, что на самом деле не способен выдавить из себя ни слова.       — А говорил, что ты не из неженок, — хмыкает Чайльд, усмехаясь одним уголком рта, и проезжается по Скарамучче таким пристальным и внимательным взглядом, что у того подводит колени, грозясь подкоситься и уронить в воду — его будто рассматривают вплоть до подноготной, видят насквозь и не оставляют ни шанса спрятаться. Язык намертво прилипает к нёбу, а в преддверии горла — там, где начинается корень языка — хлюпко сдавливает. — Всё-таки и тебе человеческие удовольствия не чужды, да? — не дождавшись ответа, выгибает бровь Чайльд и неопределённо обводит рукой в воздухе силуэт Скарамуччи, словно тот должен сам догадаться, что имеется в виду.       — Какого… — силясь, выдавливает из себя Скарамучча и умолкает, потому что воздух в лёгких стремительно заканчивается, и ему отчаянно сильно сжимает грудь, перехватывая дыхание. Усмешка Чайльда становится шире, занимая половину лица — у него должно бы свести челюсть, но сводит у Скарамуччи. Искры на его ладонях жалко, почти предсмертно трепыхаются, не в силах разрастись, но и исчезнуть неспособные, потому что Скарамучча не отпускает — мысленно рисует картинку, как вскидывает руку и выбрасывает в сторону Чайльда молнию, и не шевелит ни единым мускулом, чтобы воплотить это в реальность.       Смотреть на Чайльда подобно тому, чтобы смотреть на призрака — настолько же жутко и в то же время не верится в реальность.       — Мне казалось, что Сказитель должен быть более красноречивым, — Чайльд уже откровенно насмехается, отлипая от дерева, и чужое движение откликается в Скарамучче — вздрогнув, он сразу делает резкий шаг назад, опасно пошатнувшись и едва не упав, а потом и вовсе бросается к оставленной на земле юкате, торопливо набрасывая её. Ткань мгновенно липнет к влажной коже — обыкновенно Скарамучча не спешит одеваться после купания, сидя на краю чаши и расслабленно болтая ногами в воде, пока ветер шёлково скользит по его телу и высушивает все оставшиеся на нём капельки.       Сейчас, когда кожа ещё разгорячена и размягчена водой, и юката мгновенно промокает и облепляет тело, Скарамучча задыхается в омерзительном ощущении того, что выглядит абсолютно жалко: он взъерошен, точно неоперившейся птенец, от растрёпанных волос до неопрятно полупромокшей юкаты, и не в состоянии управлять собственной стихией, которая истерично то вспыхивает яркими искрами вокруг, то затухает — ничего общего с образом и званием Предвестника Фатуи.       — Ты не можешь просто брать и заявляться ко мне, — с усилием вытягивая голос в ровное и почти не дрожащее звучание, фыркает Скарамучча, поведя раздражённо бровью — пальцы, спешно перекидывающие один через другой края пояса юкаты, запинаются, что приходится остановиться и через силу медленно выдохнуть, заставляя предательски подрагивающие руки уняться, прежде чем предпринять новую попытку завязать его.       — Неужели? — Чайльд издаёт смешок, и Скарамучче необязательно смотреть на него, чтобы в точности знать, как именно губы растягиваются в самодовольную ухмылку или как прищурены глаза.       Глаза, которые неотрывно смотрят на Скарамуччу, сбивая ему дыхание, сердцебиение и всякую выдержку.       — Разумеется, ведь я мог бы атаковать тебя и убить, — губы кажутся резиновыми, когда Скарамучча дёргает их в ответной ухмылке и, наконец, окидывает Чайлда беглым взглядом — на лицо его при этом не смотрит, не решаясь подняться выше обманчиво-покатого, словно чуть размытого, контура взаправду растянутых в улыбке и обнажающих зубы губ, да и то оказывается ловушкой, потому что взгляд припечатывается к ним и не желает отрываться.       Выглядят всё такими же мягкими и тёплыми.       — Я видел, как ты разделываешься с врагами. Если бы ты действительно хотел это сделать, то уже сделал бы аж несколько раз, ещё и на оставшейся горстке пепла успел бы попрыгать, — Чайльд с откровенным вызовом выгибает бровь, продолжая невыносимо и физически ощутимо сверлить Скарамуччу взглядом — он чувствует электрический импульс, проносящийся от середины груди вниз по рукам, но так и не вспыхивающий искрами на кончиках пальцев, точно собственное тело окончательно взбунтовалось и желает подтвердить слова Чайльда, быть перед которым — особенно перед которым — слабым хочется наименее всего.       — Просто жаль расходовать на тебя силы, — криво усмехнувшись, с катастрофически провальной и с головой выдающей заминкой отвечает Скарамучча, а потом распахивает глаза и вскидывает, наконец, испуганный взгляд, когда ловит движение: нетерпеливо и вместе с тем уверенно, точно неумолимое наступление грозы, Чайльд шагает в его сторону, заставляя Скарамуччу пятиться, пока не налетает на крыльцо террасы и не плюхается позорно на ступени, застыв на них и почти затравленно наблюдая за приближающимся Чайльдом. Остановившись напротив — в считанных до смешного сантиметрах, — тот опускается на корточки, с улыбкой кладёт руку Скарамучче на талию, прямо на узел пояса юкаты, и медленно тянет за него, заставляя Скарамуччу стиснуть зубы и порывисто накрыть своей рукой, придерживая. — Ты не можешь делать всё, что тебе заблагорассудиться и чувствовать себя абсолютно имеющим право на это, — сдавленно бормочет он свистящим шёпотом, а широко распахнутыми глазами таращится на пальцы Чайльда, сжимающие хрупкий узел пояса, который чуть подковырни ногтем — развяжется.       — Повторишь, глядя мне прямо в глаза, куколка? — двумя пальцами Чайльд цепляет его подбородок, призывая запрокинуть голову — Скарамучча стискивает упрямо зубы и хмурится, но с паузой всё-таки поднимает на него глаза, чтобы моментально задохнуться.       В Снежной нет моря, но Чайльд пронзительно и терпко пахнет им. Глаза у него тоже совершенно морские — такая синева существует лишь там, где вода километровыми толщами, а не мелководье реки или озера.       — Ты… — послушно хрипит Скарамучча и запинается. Он не чувствует рук и ног — не чувствует даже того, как болезненно ноют упёртые в ступени крыльца локти и спина, зато отчётливо чувствует каждый удар сердца и каждый толчок крови по венам, пока смотрит Чайльду прямо в глаза. — Я тебя ненавижу, — дёрнув кадыком, выдыхает он, в то время как в уголках глаз начинает покалывать и печь. Улыбка Чайльда становится шире, и только всемогущие боги Селестии могут предположить, насколько Скарамучча злится из-за этой улыбки, потому что она — доказательство его бесповоротного проигрыша.       Чайльд подаётся вперёд — впервые с момента его появления сердце Скарамуччи перестаёт бешено колотиться и застывает, будто распухнув и пытаясь своими новыми размерами раздвинуть полозья рёбер. Кристаллически-солёный, почти взаправду царапающий стенки ноздрей и вызывающий своей нестерпимой насыщенностью зуд запах забивается Скарамучче в нос, а сам он прикрывает глаза и делает глубокий вдох, вгоняя запах ещё глубже в себя, чтобы можно было в нём захлебнуться.       — Я тоже скучал, куколка, — щекотно и горячо шепчет Чайльд, задевая губами его ухо, и Скарамуччу передёргивает всем телом — из горла против воли и вне осознанности вырывается громкий всхлип, который он сразу же давит, прижав ладонь ко рту.       — Ты, ты… — лепечет Скарамучча, часто сглатывая и изо всех сил стараясь заставить челюсть перестать заедать и выдать что-нибудь более осмысленное. — Ты отвратительный, — язык едва шевелится, когда Скарамучча выпихивает с него эту реплику. Смешок Чайльда проезжается прямо рядом с ухом, обжигая, пока он неторопливо — с нескрываемым чувством собственной власти — прижимается губами к чужой шее и втягивает кожу губами, посасывая. — Ты… ты нахальный и… и… — Скарамучча ненавидит себя за то, что заикается и действительно не может вспомнить больше пары слов.       «И ты бросил меня».       Мысль формулируется внезапно, и струна в области живота Скарамуччи мгновенно лопается с оглушительным хлопком, оставляя внутри ощущение вакуумной бездонной пустоты.       Все две недели, что Чайльд отсутствовал на миссии в Ли Юэ, Скарамучча успешно игнорировал его присутствие в своей голове, а теперь все старательно возведённые перед воспоминаниями стены были разнесены вдребезги одним буквальным дуновением ветра, принесшим запах Чайльда, а вместе с тем — весть о его возвращении, и от мысли о том, что Чайльд первым делом прямо с воздушного корабля направился навестить Скарамуччу, в действительности разбивала сердце в такие же дребезги.       Пробная партия одуванчикового вина, привезённая в Снежную из Мондштадта в рамках переговоров о налаживании торговых отношений, была щедро разделена Царицей между её доверенными Предвестниками, и всё прошло бы отлично, не рвани Чайльд следом, когда словивший ватную голову Скарамучча поднялся и попрощался, собираясь идти к себе. Чайльд догнал его в коридоре за поворотом от зала, где остались остальные Предвестники, и опасно — безрассудно и бестолково — взмахнул только откупоренной бутылкой, ехидно поинтересовавшись: «Значит, второй любимчик Её Величества слабак в выпивке?». Это была провокация — откровенная и неприкрытая. И Скарамучча, один из самых здравосмыслящих Предвестников, по-человечески, оправдывая это своим опьянением, повёлся на неё: они распили эту бутылку прямо в том коридоре, сидя на подоконнике и не сводя друг с друга косых взглядов во время каждого глотка. Пить с одного горлышка с Чайльдом оказалось не так отвратительно — стекло после его губ было тёплым и чуть влажным, и мысль об этом каждый раз, когда наставала очередь Скарамуччи прикладываться к бутылке, отзывалась внутри всё более сильным сердечным толчком и ощущением вспыхивающего в груди жара. Ближе ко дну бутылки Чайльд со смехом заявил, что Скарамучче уже хватит — он и сам это знал, Скарамучче было хватит ещё в тот момент, когда он покидал компанию других Предвестников, а теперь и подавно, но признать это перед щеголеватым и вечно раздражающим Чайльдом было выше его сил и гордости, поэтому Скарамучча замотал головой, упёрся, отказываясь отдавать бутылку, и в пылу заранее проигрышной полупотасовки уткнулся лицом в плечо Чайльда.       Тогда он впервые почувствовал пронзительный запах моря.       Дыхание разом замершего Чайльда щекотало его висок и вызывало целый бесшуточный табун мурашек по телу. А ещё Чайльд был по-человечески мягким и тёплым — сидеть, прижавшись щекой и уткнувшись в него носом, оказалось до жути приятным. Несколько мгновений они сидели замерше. Потом Скарамучча с кряхтением и мычанием попытался оторваться, а ладони Чайльда заскользили по его плечам — в следующую секунду они сбивчиво и мокро от пьяной расслабленности и взаимной неожиданности целовались, и Скарамучча цеплялся за воротник рубашки Чайльда, а Чайльд обхватывал его за талию настолько крепко, что мог бы переломить.       Скарамучча не помнил, кто первым слез с подоконника, зато отчётливо помнил, как ныли ступни, потому что он старался устоять на цыпочках, а Чайльд сгибался в три погибели — и всё ради того, чтобы не разрывать поцелуй. Их шатало от стены к стене — они взаправду врезались в них, пока добрались до двери покоев Чайльда, а за ней на ощупь и буквально вслепую стягивая друг с друга одежду, лишь бы как можно скорее остервенело вжаться тело в тело, жадно впитывая чужой жар.       От воспоминаний каждый раз вело, пока он не доходил до момента, когда спросонья и в тягучей полудрёме увидел, как Чайльд стоял у двери и с кем-то разговаривал. Скарамучча тяжело моргнул — Чайльд торопливо одевался.       Когда Скарамучча моргнул снова, то остался в комнате наедине с россыпью багровых засосов по телу, гулом похмельной мигрени и новостью парой часов позже, что Чайльд отправился на миссию в Ли Юэ.       А теперь он появился, словно они виделись лишь вчера.       — Разве это не ты тогда первым поцеловал меня? — Чайльд с тихим причмоком целует Скарамуччу в шею — его трясёт едва ли от холода стремительно испаряющейся с тела воды. Близость Чайльда похожа на яд, обманчивой сладостью распространяющийся по телу и доставляя ни с чем не сравнимое наслаждение перед тем, как убить. Во рту сухо и нечем сглотнуть, пока Скарамучча находит в себе силы поднять руки и слабо стукнуть Чайльда кулаками в грудь.       А тот берёт и наклоняет голову, перехватив одну из рук за запястье, чтобы чмокнуть костяшки.       — Разве не ты первым свалил? — голос прорезается также внезапно, как пропал. Скарамучча смотрит на то, как Чайлд распрямляет его пальцы и нежно касается губами фаланги каждого, и ненавидит его с такой силой, что хочется разрыдаться — странное выжигающее всё изнутри чувство. Взять под контроль свои мысли и чувства, будто стерев из головы произошедшее, легко, когда его виновник не маячит перед глазами даже в отдалении, но когда Чайльд рядом, касается, смеётся, пахнет, заигрывает, то Скарамучча ощущает себя обнажённым вплоть до отсутствия кожи.       — Обиделся? — с улыбкой спрашивает Чайльд и смотрит исподлобья, пока целует в основание ладони, и губы Скарамуччи невольно размыкаются в томном вздохе — точно также Чайльд целовал его порывисто вскинутую руку в прошлый раз, только тогда его лицо состояло из множества полумраковых мазков синего и серого, а он нависал сверху, находясь между податливо разведённых ног Скарамуччи, который, на самом деле, ужасно хотел бы развести их перед ним опять. Выражение лица Чайльда неуловимо меняется — вздрагивают и опускаются уголки губ, а потом он с паузой серьёзно произносит: — Ты серьёзно решил, что я тебя кинул?       Испытывать вину Скарамучча не умеет — не заложено в программе его сознания и не воспитано, но в эту секунду он переживает нечто смутно похожее, потому что ком в горле махом разрастается до чрезмерных размеров и душит, а в переносице начинает настойчиво свербеть.       Следом сразу выплёскивается злость.       — А ты не кинул? Трахнуть кого-то и втихую свалить, ни словом не обмолвившись, на две недели, вроде так и называется, — вздёргивает он подбородок и щурится, готовый теперь одним змеиным броском вцепиться Чайльду в горло — зубами и ногтями, стискивая до хрипоты и кровотечения, выплёскивая скопленные ярость, обиду и боль, потому что за эти две недели он мог заставить себя не думать о Чайльде во время тренировок новых членов Фатуи, во время выполнения поручений Царицы или во время кропотливого заполнения отчётных бумаг, но был не в силах выгнать Чайльда из своей головы по ночам, когда оставался в одиночестве холодного постельного белья, каждое шероховатое прикосновение к коже и шуршание которого вызывали мгновенные ассоциации с их сексом. Скарамучча ёрзал и переворачивался с боку на бок, утыкался лицом в подушку и выл, молотя по ней кулаками, сворачивался клубком под одеялом, накрываясь по нос, и молитвенно требовал от себя засыпать, однако сознание продолжало и продолжало подсовывать воспоминания об ощущении прерывистого дыхания Чайльда на своей коже, в томном переплетении их ног и пальцев, о звучании чужих — с щедрой примесью собственных — стонов.       Эти воспоминания заставляли рычать от бешенства, потому что Скарамучча ловил себя на том, что скучает.       А скучать по Чайльду — худшая перспектива из худших. Он чрезмерно громкий, он бестолковый и суетливый в своём вечном стремлении кидаться в бой с головой и с кем угодно, он плоско шутит и небрежно взмахивает рукой, когда проваливается или абы-как справляется с миссией. До того вечера, когда Скарамучча позволил себе слабость прислониться к нему, вдохнуть его запах и почувствовать его живое тепло, он не мог реагировать на Чайльда никак иначе, кроме как закатыванием глаз и громким показным фырканьем. Чайльду всегда хотелось хорошенько втащить, вжав его пустую и полную ветра голову ступнёй в пол и вынудив жалостливо скулить.       Теперь желание втащить перемешивалось с желанием трахнуть — поведя бровью и досадливо цыкнув, Чайльд крепко обхватывает Скарамуччу за челюсть, удерживая, и бесцеремонно, всё также неотвратимо наступающе, наклоняется к нему, почти касаясь мазками его губ своими, чтобы выдохнуть:       — Шестой Предвестник такой нежный, что у него от полутора бутылок одуванчикового вина напрочь отбило воспоминания? Какое счастье, что не умение целоваться спросонья, — хмыкнув и покачав головой, Чайльд проводит кончиком языка по губам Скарамуччи, который не успевает отследить, как моментально отзывчиво приоткрывает их и унизительно по-щенячьи тянет шею навстречу. — Ты был таким очаровательным, когда лежал совершенно голым в моей постели и хныкал между поцелуями, что я могу пойти отсосать геовишапу, если уйду куда-то, — тихо смеётся Чайльд, с широкой улыбкой наблюдая за тем, как руки Скарамуччи, готовые ударить его по груди, теперь цепляются судорожно за воротник, а сам он, не замечая этого, вытягивается всем телом и дрожит в плохо сдерживаемом желании поцелуя.       — Можешь уверенно отправляться туда прямо сейчас, — шипит Скарамучча, сведя брови. Слюна скапливается под языком и вязко скатывается вниз по гортани — жажда поцелуя растёт из секунды в секунду, становясь почти физической. Возможно, он правда припоминает, возможно — подсознательно охотно достраивает воспоминание о том, как между одеванием и уходом Чайльд действительно опирался коленом о кровать, наклоняясь к нему, заключая его лицо в ладони и целуя, одномоментно шёпотом предупреждая о своём внезапном отъезде. В любом случае, это не имеет значения, потому что сейчас Чайльд — это не смутный, утопающий в пьяной темноте, образ из воспоминаний, а реальное телесное тепло и уверенная хватка на подбородке Скарамуччи.       Чайльд издаёт короткий смешок и плавно вбирает его нижнюю губу в рот, размеренно посасывая, а затем проскальзывая языком дальше, расслабленно и медленно, как издеваясь, целуя Скарамуччу, вжимаясь рот в рот и не позволяя перехватить инициативу, что в принципе трудно, когда во время поцелуя держат за челюсть.       — Твой член мне больше по вкусу, — вполголоса и с придыханием бормочет Чайльд прямо в рот Скарамучче и тихо смеётся, ловя его отзывчивое мычание. Тогда Скарамучча порыкивает и кусается, льнёт, наконец, в возвратном поцелуе к губам Чайльда — действительно таким же мягким и тёплым, как он запомнил с той ночи, и по-прежнему тяготеющим к вышептыванию и смакованию глубоко развратных комментариев. Он отчётливо ощущает, как Чайльд возобновляет движение пальцами: захватывает узел пояса безымянным и средним, придерживая, а большим поддевает край и протискивается под него, ослабляя. Застигнутый врасплох и растерянный его появлением Скарамучча едва ли постарался завязать юкату, так что узел расходится мгновенно, как и полы юкаты расползаются в стороны, обнажая бёдра, тяжело вздымающуюся грудь, подрагивающий живот и прижатый к нему возбуждённый член. — Судя по всему, ты ничуть не против этого, — хмыкает Чайльд, прищурившись, и проходится бесстыдно-открытым, прямым и изучающим взглядом по телу Скарамуччи, у которого вся кожа вспучивается мурашками, и он машинально теснее сдвигает ноги, перетирая бёдра в желании хотя бы на каплю удовлетворить возбуждение и вместе с тем — в желании будто прикрыться от этого пристального взгляда.       — Пошёл в жопу, — обречённо выдыхает Скарамучча, сгибая одну ногу в колене и напряжённо, до судорожной дрожи в мышцах голени, упираясь ступнёй в ступеньку крыльца. Чайльд сразу же этим пользуется и втискивает колено между его ног, нависая сверху и со смешком касаясь приоткрытыми губами ключицы Скарамуччи:       — К этому мы обязательно вернёмся.       Скарамучче нестерпимо, аж до зуда в костяшках, хочется вмазать ему по-человечески кулаком прямо в самодовольную ухмылку. Но вместо этого Скарамучча запрокидывает голову и втягивает носом воздух так глубоко, что грудь распирает до боли, смотря на стык навеса террасы и звездного неба, пока Чайльд в буквальности вылизывает его ключицы и прикусывает кожу под самым подбородком, пройдясь по изгибу горла и кадыка языком. Чайльд умеет это делать — стремительно и вместе с тем до жути неторопливо расплавлять Скарамуччу на маленьком и в то же время всеохватывающим по площади огне — и умеет настолько виртуозно, что невозможно не задаваться вопросом о том, где он этому научился, а как только этот вопрос возникает, то Скарамуччу безжалостно обхватывает за горло и душит, опаляя раскалённым сухим дыханием, ревность, потому что думать о том, что Чайльд спал ещё с кем-то и касался кого-то так же, как касается сейчас Скарамуччу, отдаётся пронзительной тянущей болью под сердцем.       И осознание этого чувства бесит, вынуждая сдавленно рычать, вскинув руку к губам и прикусив запястье в жалкой попытке отрезвить себя.       — Надеюсь, это звуки твоей едва сдерживаемой страсти, — коротко смеётся Чайльд, исподлобья кинув тёмный от возбуждения взгляд на Скарамуччу, и не отводит его, пока вбирает в рот напряжённый заострённый сосок, обхватывает плотно губами и оттягивает, чтобы с причмоком отпустить, а второй уже прихватить мягко зубами и надавить кончиком языка на вершинку. — Займи рот делом, хорошо? — и с этими словами Чайлд подносит руку к губам Скарамуччи, утыкаясь в них основанием ладони. С секунду — или чуть больше — они смотрят друг на друга, и если Чайльд безмятежно и чуть озорно улыбается, то Скарамучча недоверчиво щурится.       Потом размыкает губы и, не отводя взгляда, подцепивает край перчатки Чайльда зубами и стягивает её, откидывая в сторону.       За одной перчаткой следует вторая — сухие и мозолистые от постоянного обращения с оружием ладони проходятся беглым поглаживанием по бёдрам Скарамуччи, после обхватывая член у головки и уверенно проводя по нему сверху вниз и обратно. Скарамуччу пробирает, что пальцы на ногах поджимаются, а мышцы бёдер напряжённо сводит судорожным подрагиванием. Хочется зажать Чайльда между ног — обхватить за пояс, прижаться к нему, скользнуть пятками по его ногам, древесно-гибко оплетаясь вокруг, но вместо этого всего Скарамучча только обхватывает его одной рукой за шею, отчаянно цепляется, сжимая пальцы в кулак, что ногти до боли врезаются в ладонь, и прерывисто, упрямо вполголоса, почти хнычуще стонет, потому что движение руки Чайльда на его члене невероятное, то есть мучительное в своей неторопливости и абсолютной правильности.       Скарамучча может быть слабо восприимчив к чему угодно, но не к Чайльду, и от этого хочется скрипеть зубами и рычать. А ещё кусать. Вцепливаться ногтями. Колотить ногами. Выть во весь голос.       Когда большой палец с нажимом неторопливо проезжается по головке члена, то Скарамучча взаправду воет, а перед глазами всё плывёт. Если быть честным хотя бы с самим собой, пускай даже этого не хочется, потому что признать для самого себя — наполовину признать вслух и всеуслышанье, — то Скарамучча завёлся ещё с того момента, когда ветер принес запах Чайльда, безжалостно и неизбежно навевающий воспоминания об их первом и на тот момент единственном сексе.       — Ты так мило поскуливаешь, — шёпот Чайльда влажный и прямо в шею. После этих слов Скарамучча распахивает глаза и обнаруживает себя позорно уткнувшимся в него носом и действительно скулящим от зашкаливающего восторга, что к нему вновь притрагиваются и ласкают — так верно и восхитительно в нужном ритме. — Мне нравится, — бормочет Чайльд, ответно скользя кончиком носа по виску Скарамуччи и чмокая туда, пока его рука продолжает вести по члену, в темпе надрачивая и в буквальности вынуждая Скарамуччу со стоном выгибаться и подаваться бёдрами навстречу, утопая в удовольствии. Сам к себе он не притрагивался на протяжении этих двух недель ни разу, хотя думал о Чайльде чересчур часто и много, чтобы в один момент поверить, что способен сойти с ума от недостатка его тепла.       В секунду, когда оргазм подступает максимально близко, а у Скарамуччи начинает звенеть в ушах от сведённости всех мышц в сладком предвкушении, Чайльд вдруг останавливается. Ощущение неудовлетворённой переполненностью возбуждением вызывает у Скарамуччи короткий всхлип. Он откидывает голову и тщетно пытается сдуть прилипшую ко лбу чёлку, тяжело сбивчиво дыша, в то время как с трудом фокусирующейся на улыбающемся Чайльде взгляд не сулит ничего хорошо. Не сулил бы, не будь Скарамучча растаявшим и расплывшимся по ступеням.       — Так ты скучал по мне? — спрашивает Чайльд, приподняв с вызовом бровь, и склоняет голову. Пальцы тесным давящим кольцом обхватывают член Скарамуччи у основания, не позволяя кончить, и у него стискивает до боли грудь от желания жалко умоляюще заскулить.       — Было бы по кому, — буркает хмуро он, торопливо смещая взгляд ниже и сверля плечо Чайльда. Скарамучче душно и мокро, потому что тело — предательски отзывчивое, горит и мелко дрожит, истекает смазкой для проклятого самодовольного Чайльда, который свободной рукой гладит его костяшками по губам и наклоняется настолько близко, что они почти целуются снова, выдыхая:       — Честное слово, куколка, я дам тебе кончить, если ты будешь хорошим мальчиком и признаешься, что скучал.       Будь это ложью, то Скарамучча без промедления выполнил бы просьбу, потому что солгать для него во имя собственного удовольствия и выгоды ничего не стоит. Но слова застревают в горле, как бы сильно он не трясся и не исходился от возбуждения — сглатывая и беззвучно немощно шевеля губами, Скарамучча силится выдавить хоть слово, но каждый звук затухает на корню. Выражение лица Чайльда безмятежное и даже участливое, но он нетерпелив, и Скарамучча получает тому подтверждение, когда посреди затянувшейся паузы Чайльд медленно проводит ладонью по его члену и зажимает в ладони головку, размеренно массируя её и замирая чутко каждый раз, когда по телу Скарамуччи проносится предоргазменная судорога.       — Неужели ни капли не скучал? — огорчение в голосе Чайльда кажется настоящим.       И Скарамучче по-настоящему больно долбится в рёбра сердце на этих словах, потому что он…       — Я… — слюна скатывается по саднящему горлу, когда Скарамучча опускает низко голову, лишь бы не смотреть в глаза Чайльду, и обхватывает его обеими руками за шею — жмётся практически всем телом, пряча лицо в изгибе чужой шее. — Я очень… — каждое слово приходится из себя в буквальности выпихивать, и это нестерпимо мучительно, а щёки горят, словно он делает нечто самое постыдное из возможного в этом мире. — Я очень ждал тебя, — в паре слогов голос Скарамуччи ломается в писк, однако он выговаривает реплику до конца и всамделишно всхлипывает, вместе с тем втягивая морской запах в лёгкие.       Оргазм, до которого его доводит Чайльд, самый сладкий на свете. В нем в буквальности можно захлебнуться, и Скарамучча захлёбывается: жмурится до густой сплошной россыпи цветных искр перед глазами, полустонет-полувсхлипывает и цепляется за Чайльда с отчаянием утопающего, потому что он и есть утопающий, а произошедшее — самое шквальное стихийное бедствие в его существовании.       Скарамучча не успевает отдышаться, а цветное сверкающее полотно перед его глазами не успевает рассеяться, когда Чайльд собирает его со ступеней крыльца и подхватывает на руки, прижимая к себе. Если бы Скарамучча соображал, то взбрыкнулся бы, но он не соображает и только безвозвратно тонет в пьянящем запахе Чайльда и крепком ощущении его рук на себе — в общем-то, этого достаточно, чтобы вдруг почувствовать себя на своём месте и будто дома.       Чайльд неуклюже опускает его на кровать, оперевшись на неё коленом и покачнувшись, а Скарамучча сразу же тянется обратно нему, прикусив губу и умоляюще замычав. В Селестию гордость, от которой теперь есть только осколочные мелкие остатки — делать вид, словно между ними ничего нет и не было бесполезно, а ощущать тело Чайльда на себе, рядом с собой, под собой почти жизненно необходимо, чтобы Скарамучча мог дышать полной грудью. И то, как Чайльд отзывается, не отрывая от него взгляда и поспешно расстёгивая свой пиджак и рубашку, окончательно разбивает Скарамуччу, что на мгновение кажется, будто внутри него действительно что-то трескается и стеклянно осыпается. Он не опускает руки и терпеливо ждёт, пока будут расстёгнуты все пуговицы, а Чайльд впервые на памяти — трезвой памяти — Скарамуччи смущается, сбившись и тихо чертыхнувшись себе под нос, когда путается в петельках. Штаны и бельё мигом летят на пол следом за рубашкой и пиджаком, после чего Чайльд нависает над Скарамуччей, секундной заминкой разглядывая его в лунном свете, для самого себя так постыдно заплаканного и перепачканного в смазке и сперме.       Скарамучча делает то, чего не ожидал от себя: с коротким требовательным хныканьем он протягивает к Чайльду руки ещё настойчивее.       — Ty takoi krasiviy, — с широкой улыбкой выдыхает Чайльд на языке Снежной, который Скарамучча едва понимает и терпеть из-за этого не может, однако эти слова распознаёт без малейшей запинки и не может сделать вдох — лишь смотрит оторопело на Чайльда, потому что говорить на родном языке что-то подобное — это об особенной привязанности, принимать которую Скарамучча боится как сам для себя, так и от других. С ответом не находится, но оно и не нужно, потому что Чайльд затем без промедления целует его и напирает ртом, наваливается всем весом своего тела, принимать тяжесть которого для Скарамуччи внезапно оказывается про безопасность и ощущение защищённости в момент одновременной полной уязвимости перед кем-то. Перед Чайльдом, который разрывает поцелуй, чтобы с улыбкой пихнуться в Скарамуччу носом и шёпотом попросить перевернуться, а он — теперь беспрекословно — подчиняется. Мысль о полумраке вокруг немного успокаивает, потому что показывать своё обнаженное тело страшно, так что Скарамучча непривычно ёжится, когда Чайльд мягко высвобождает его руки из рукавов юкаты и спихивает её на пол. Краем глаза он видит блик на боку стеклянного пузырька, который Чайльд наощупь вытаскивает из кучи своей одежды, и тот факт, что он очевидно готовился к их встрече и сексу такой щемящий и зашкаливающий, что Скарамучча утыкается горящим лицом в подушку и молитвенным повторением приказывает себе не вслушиваться в то, как откупоривается пробка и как хлюпает смазка, перетираемая чужими пальцами. — Даже не знаю, рад ли, что ты такой узкий для меня, или предпочёл бы обнаружить, что ты вспоминал и фантазировал обо мне, — хмыкает с несдержанным ехидством Чайльд, покрывая поцелуями плечи, загривок и спину Скарамуччи, пока рука проскальзывает между их телами, бережно оглаживая влажными и прохладными кончиками пальцев и надавливая на вход.       — Заткнись, — шипит Скарамучча. Ему не страшно и не больно — ему долгожданно, вытанцовываемое кончиком языка по слогам, когда скользкие пальцы Чайльда проникают в него и наполняют, распирают, тянут, словно проникновение в него — это про реальное и неподдельное, всамделишно желание близости Чайльда с ним, потому что ему не брезгливо спать со Скарамуччей.       — А мне казалось, что тебя заводит, когда я говорю о том, какой ты горячий внутри, — хмыкает ничуть не обидевшийся Чайльд, добавляя второй палец и заставляя Скарамуччу шикнуть — мягкий поцелуй тут же приходится за ухо прежде, чем он возобновляет движение, и от этой нежности хочется громко и безобразно разрыдаться. Сглотнув, Скарамучча закрывает глаза и приподнимает бёдра, толкаясь навстречу пальцам и буквально напрашиваясь, потому что говорить вслух об отчаянном и выжигающем изнутри желании, чтобы Чайльд взял его — выше всяких сил.       Когда он добавляет третий палец, то Скарамучча ударяет кулаком по подушке и с трудом удерживается от того, чтобы не повернуться и клацнуть зубами в ответ на очередной поцелуй в загривок. Ожидание и чужое промедление освобождают время и место для дурацких мыслей — например, о том, что Чайльд намеренно оттягивает момент, чтобы войти, и это отдаётся болезненной пустотой внутри. Неосознанно Скарамучча переворачивает руку, чтобы хотя бы с ним переплелись пальцами и сжали, обнадёживая, что всё в порядке. Он сам не понимает это желание, рефлекторно тянется за малейшим контактом и выпрашивает близость, поэтому слова Чайльда заставляют на мгновение перестать дышать:       — Я обязательно возьму тебя за руку, когда войду, — заверяет он, заметивший и верно истолковавший этот жест, а сердце Скарамуччи способно неиронично разорваться в эту самую секунду, потому что не существует и не может существовать во всём Тейвате и за его пределами более трогательных слов. Поджав губы и с силой прикусив нижнюю, он глухо угукает и кивает, хотя грудь распирает умирающим восторженным писком. Ощущение усиливается, когда тесная наполненность пальцами исчезает и сразу же, точно в спешке и действительном нежелании надолго переставать соприкасаться, сменяется тугой наполненностью членом — Скарамучча подкатывает глаза и протяжно, долго, от сердца стонет. Особенно, когда Чайльд взаправду перехватывает его руку и переплетает их пальцы, начиная двигаться, и Скарамучча сжимает руку в ответ, давясь собственным вздохом. Тяжесть чужого тела, налегающая со спины, ощущается всепокрывающей, такой защищающей, что теряется понимание того, как он существовал раньше с одной только беззащитностью своих собственных плеч. Скарамучча жмурится и прикусывает губу, простанывая, едва не до крови, потому что каждый толчок Чайльда в него — натяжный и глубокий, что прошибает до кончиков поджимающихся чувствительно пальцев, и чем дальше — тем сильнее скручивает и выворачивает восхитительно-сладкими судорогами каждую мышцу.       И это зашкаливающее чувство правильности и слитости, словно их тела, архонтыкакбыабсурдноэтонезвучало, подходят друг другу всеми изгибами, что разорвать соприкосновение кожи мерещится противоестественным — это то чувство, которое Скарамучча определённо помнит с прошлого раза.       Свободной рукой он комкает пальцами подушку, остервенело стискивая её в кулаке, а потом отпускает и взахлёб молотит им по постели, позволяя пружинисто закрутившемуся во всём теле напряжению дойти до самого пика и лопнуть, разливаясь расплавленным тёплым наслаждением оргазма от живота во все стороны и заполняя руки и ноги разомлелой слабостью. Горячий взмокший лоб Чайльда прижимается к плечу, а потом вокруг смыкаются зубы, когда он хрипло мычит и кончает парой секунд позже, успев несколько раз толкнуться в чувствительное после оргазма нутро Скарамуччи и заставив его жалобно, по-котячьи пискнуть, вскинув руку и закусив собственные пальцы. Глаза и щёки жжёт — это самое яркое ощущение Скарамуччи, обостряющееся, когда Чайльд выходит из него, и внутри — во всех смыслах — становится до ужаса пусто.       Словно брошено.       Скарамучча пытается собраться — дышит через рот, часто моргает и трёт глаза, заставляя себя перестать плакать из-за того, как тягуче хорошо ощущать себя вновь желанным и прижатым к чужому тёплому телу и как пронзительно больно от мысли, что в любой миг его вновь оставят, выскользнув из постели и, в лучшем случае, оставив напоминаем о себе запах моря, впитавшийся в простыни.       Это попросту слишком для Скарамуччи, который не умеет и боится в привязанности.       — В тот раз ты тоже плакал после секса, — Чайльд оставляет насколько расслабленных тёплых поцелуев на плече Скарамуччи и особенно бережно касается отпечатка укуса, потом жмётся к нему со спины и обнимает поперёк живота. Глубокое и ещё немного сбитое дыхание Чайльда щекочет затылок и ухо. — Я делал тебе больно? — уточняет старательно ровным тоном, но виноватые нотки всё равно с лёгкостью прочитываются, и это абсолютно разбивает Скарамучче сердце, казавшееся по умолчанию не умеющее что-либо, кроме перекачивания крови.       — Durak, — отчаянно трёт горящие от слёз глаза и криво, с жутчайшим акцентом, огрызается на снежном Скарамучча, а кожей ощущает, как расплывется в донельзя широкой и счастливой улыбке Чайльда, обнимая его только крепче и утыкаясь носом в загривок. Обниматься после секса — пожалуй, что-то новенькое, и Скарамучча понятия не имеет, как себя вести. Проглотив склизкий комок слёз, он опускает взгляд на руку Чайльда, обнимающую его поперёк живота, и вздрагивает кончиками пальцев, представляя, как касается её. — Завтра утром опять свалишь в Ли Юэ? — собственный голос едва узнаваем и звучит словно со стороны — такой сиплый, сорванный и заплаканный.       Наступающая пауза сама по себе, без помощи лезвий и ножей, вспарывает Скарамуччу.       — В прошлый раз… для тебя это было впервые? — тихо спрашивает Чайльд, будто невпопад, и Скарамучча скорее задохнётся, чем ответит, так что поджимает губы и утыкается носом в подушку. Ему не зябко как непосредственно ощущение, а кожа покрывается мурашками и хочется поёжиться, потому что влажно от смазки, спермы и пота. И горячо от вплотную прижимающегося тела Чайльда. — Поэтому так разозлился, что я сразу уехал в Ли Юэ? — если бы у Скарамуччи были силы, то он развернулся и ударил Чайльда кулаками по груди, чтобы глупости не болтал, но каждое слово отзывается внутри такой протяжностью, что хочется съёжится до размера мельчайшей частицы мироздания и вовсе исчезнуть. Архонты свидетели, что Скарамучча предпочтёт умереть, чем признаться, что лежал тем утром в чужой постели, смотрел в чужой потолок и чувствовал себя также растерянно, как когда впервые покинул владения Райден Сёгун и в полной мере и ясности осознал свою ненужность ей. Чайльд терпеливо молчит, пока Скарамучча силится заставить себя разозлиться, зло хохотнуть, отпустить едкое замечание — и ничего из этого даже не старается получиться, потому что Чайльд и правда был тогда его первым, раздражающим и вместе с тем притягивающим своими энергичностью и теплотой. Своей живостью, от которой Скарамучча тоже чувствует себя живым, даже если это желание пихнуть Чайльда в бок и заставить заткнуться во время дипломатического приёма. — Я был очень-очень рад, когда ты тогда поцеловал меня, — нарушает, наконец, он молчание.       — Тар… — не выдерживает Скарамучча и поворачивается к нему, однако договорить не успевает, потому что Чайльд ловит его за подбородок и целует — мягко и ненапористо, не толкаясь языком и лишь слабо причмокивая со скользящей улыбкой. Рука Скарамуччи спускается вниз, едва ведя кончиками по руке Чайльда, лежащей на его талии.       — Я останусь на ночь. И на утро. И на день, — шепчет Чайльд между поцелуями и окончательно разбивает Скарамучче сердце. Он шмыгает носом и крепко сжимает запястье Чайльда.       В конце концов, после того, как он заставил Скарамуччу плакать от удовольствия и одновременной тоски, пусть только попробует не остаться.