Сопричастные

Чанель влетел в квартиру на рассвете и сразу же отправился в ванную. Горячий душ помог ему избавиться от продрогшего состояния после мокрой одежды. Стиральная машинка тихо жужжала, рядом с ней сохли кроссовки с вытащенными стельками. Чанель согрелся в душе, насухо вытерся, переоделся в чистую одежду и сходил на кухню выпить воды. У него не было уверенности в том, что по возвращению Бэкхен поедет именно к нему, а не к себе, но отчего-то казалось, что все так и произойдет. Чанель боролся со сном сидя за ноутбуком, когда услышал копошение в коридоре. Он тотчас вышел встречать Бэкхена. Настроение у певца было спокойное и благодушное. Несмотря на непривычный ранний час, он выглядел свежим, отдохнувшим. - А ты чего не спишь в такую рань? – вместо приветствия удивился Бэкхен. Чанель собрался было начать серьезный разговор, но, видимо, вопрос был риторическим, потому что Бэкхен подхватил тяжелую на вид сумку и потащил ее в спальню, не дожидаясь ответа. Чанель проследовал за ним. Бэкхен бросил ношу посреди комнаты, опустился на пол и принялся потрошить содержимое. - Нам в Китае дали время прибарахлиться, - пояснил он свои действия, вынимая одну вещь за другой. - А мне ничего не привез? – ухмыльнулся Чанель, поддерживая случайный, еще пока мирный, разговор. - Обойдешься, - беззлобно улыбнулся Бэкхен, - ничего в глаза не бросилось, а тащить сувенир ради сувенира… Ну… Шатен махнул рукой и вновь углубился в разбор вещей. - Ну и как все прошло? - На удивление хорошо. Менее напряжно, чем я думал. И переводчики были нормальные, не как в прошлый раз. Бэкхен оторвался от своего занятия и улыбнулся такой светлой добросердечной улыбкой, что Чанель чуть не вздрогнул с непривычки, ему тут же стало нехорошо, потому что рушить редкое настроение было подобно убийству, а молчать и откладывать признание сродни лжи. Сердце Чанеля охватило сожаление, но он сделал выбор в пользу скорейшего разрешения. Он не мог долго терпеть ситуацию, его темперамент требовал прояснения. - Бэк, ты мне очень нравишься, - абсолютно искренне начал Чанель. - А ты мне, - просто и от всего сердца ответил Бэкхен без всяких шуточек и подначек. - Это правда. Но нам придется расстаться. Сказать это было сложно, Чанель даже сделал паузу. Бэкхен смотрел на него все тем же безмятежным взглядом и то ли не осознавал сказанного, то ли не верил, а может, вообще ничего не услышал, пропустив мимо сознания. - Если это правда, то почему? - Потому что я встретил девушку и сегодня переспал с ней. На лицо Бэкхена набежала тень. - Она тебе нравится больше меня? – тихо спросил он. - Она женщина. Меня тянет к женщинам больше. Но я не променял тебя на рядовую девчонку. Она умная, с характером, красивая. Не будь ее, я бы… - Хватит, - оборвал Бэкхен, вновь склоняясь над сумкой. Его голос прозвучал бесцветно, так что Чанелю даже подумалось, что он все понял и принял с покорностью перед обстоятельствами. Шуршание пакетов заполняло комнату звуковым фоном, а на гладких каштановых волосах играли яркие блики от лампы – наверное, волосы артиста перед вылетом сбрызнули особым спреем. - Мне с ней очень хорошо, Бэк, - чувствуя неловкость, все же попробовал пояснить Чанель. - А как тебе было со мной? - Удобно, - сказал Чанель прежде, чем успел умственно выбрать между этим ответом и «тоже очень хорошо». Бэкхен издал тихий звук: то ли рассмеялся, то ли прошептал что-то. - Ты хорошо поду… мал, это конец? – на середине фразы голос Бэкхена сорвался, и он прокашлялся. - Пока я не встретил эту девушку, не думал о том, чтобы ходить налево. Но переспав с ней, понимаю, что даже если продолжу с тобой встречаться, однажды совру. Бэкхен с размаху ударил набитое тряпьем нутро сумки, судорожно выгреб оттуда очередное шмотье и истерично выбросил в неопределенном направлении. - Ну что ты за человек, Пак Чанель! – проорал Бэкхен, комкая футболку. – Да я вообще от тебя не ждал, что если ты начнешь изменять, то тут же сознаешься! Ходил бы себе налево, я бы, может, даже не заметил, жил бы себе спокойно! Чанель задавил в себе желание отойти от него на пару шагов. - Заметил бы. Ты бы точно заметил, - разуверил Чанель. И они оба понимали: Бэкхен выяснил бы все быстро. Он и сейчас бы сразу почуял, откуда ветер дует, если б не его необычное настроение. - Уходи. Чанель автоматически сделал шаг назад – так внушительно прозвучал голос. - Да уходи же! – надломанно взмолился Бэкхен, его плечи тряслись, и Чанелю почудилось, что сейчас он услышит всхлипы. Тут до легкомысленного ведущего дошло, что не так уж просто Бэкхен все воспринял. Начиная осознавать масштаб происходящего, Чанель шагнул обратно, намереваясь коснуться, помочь успокоиться, но Бэкхен резко развернулся, вскинулся и прожег насквозь озлобленным волчьим взглядом. - Вон отсюда! Убирайся к черту! – во всю мощь тренированных связок проорал певец, судорожно раздирая попавшуюся под руку кофту. Не веря своим глазам, Чанель издал нервный смешок. - Ты выгоняешь меня из моей квартиры? – попробовал он пошутить, но сразу понял, что ошибся, уже только открыв рот. Бэкхен раскачивался и издавал странные рычаще-хрипящие звуки. - Убирайся, пока я не убил тебя! Бэкхен поднялся на ноги, не отрывая отчаянного полузвериного взгляда, в котором самой страшной составляющей была человеческая, и шагнул вперед, но, к счастью, запутавшись ногой в ремне сумки, запнулся и чуть не упал. Чанель попятился, а потом и вовсе бросился из квартиры, пока Бэкхен восстанавливал равновесие и пытался вызволить ногу из плена ремней, что получалось у него плохо ввиду его неадекватного состояния. Чанель обулся в первые попавшиеся кроссовки, схватил куртку (впоследствии выяснилось, что она бэкхеновская) и выбежал из дома. Бэкхен до одури напугал его. Он выглядел так, будто действительно способен был убить. Даже зная взрывной темперамент своего друга, Чанель не представлял, что тот способен разъяриться настолько. Да и не думал, что расставание послужит спусковым механизмом, вызволяющим из заточения скопившиеся чудовищные силы. Чанель не понимал, что произошло и что вывело из себя Бэкхена: расставание ли само по себе или весть о девушке, или же все вкупе… Пребывая в полной растерянности он мчался куда подальше от его гнева мимо заспанных, спешащих на работу людей. Бэкхен смог отцепить ремень, только когда услышал хлопок двери. Этот звуковой сигнал перевел его из бешеного состояния в отчаянное. Он запустил дрожащие руки в волосы, собирая челку со лба, и закрутился на месте. Он глотал воздух, силясь унять боль, но попытки были безнадежны. Жгло, как в адском пекле. Конечно, он не смог бы сознательно совершить убийство, но чувствовал, что мог сделать это случайно, потому что на момент разговора больше всего на свете ему хотелось со всей дури ударить Чанеля, пригвоздить к стене и размозжить губы в кровь, причинить ужасную боль, чтобы он хотя бы на мгновение понял, что заставил испытывать, чтобы понял, что иногда чувствуют люди, у которых не все всегда безалаберно прекрасно. Но Чанель ушел, срываться стало не на ком, и все разрушительные чувства, которые он не выплеснул на другого человека, ударили по самому Бэкхену. Он сгибался пополам, вцеплялся в собственные запястья, ходил, как пьяный, из стороны в сторону, но легче не делалось. Пак Чанель наступил на его сердце, и все энергичные действия, когда Бэкхен бродил по комнате и не мог остановиться, были предсмертной агонией. В конце концов, он забился в угол, обхватил себя, и все, что осталось от его мира, - вопросы «за что?» и «почему?», которые он беззвучно повторял. И ведь он действительно не понимал, почему все это происходит именно с ним, почему тогда, когда он только-только залечил прошлые раны и поверил в то, что с новым человеком откроется новый сценарий, нужно лишь попробовать отпустить страхи. Теперь он окончательно удостоверился, что жизнь неизменно выбирает самый садистский вариант, и чувствовал встречу с бетонным тупиком в конце рельс. Просто Бэкхен полюбил Чанеля, а его любовь не была нужна. Бэкхен полюбил бы его, даже будь тот девушкой, настолько ему нравилось быть именно с этим человеком, но Чанелю оказался важен пол. Вряд ли Чанель сумел бы понять всю силу чувств, даже если бы Бэкхен объяснил ему. Раньше Бэкхен просил больше, чем давали, и безумно страдал от этого, теперь же он дал больше, чем другой человек захотел взять, и это оказалось еще больнее. У него все болело, но под этой болью была только пустота: казалось, исчезла душа, сбежала, не вытерпев. Он ощущал себя как оболочку, которая еще почему-то живет, когда уже нет содержимого и, как следствие, смысла. Даже не понимал, почему при сильном нажатии на грудь она не проминается, когда внутри ничего нет, и его можно схлопнуть, как пластмассового полого человечка. Он не понимал, для чего еще живет. Пробовал вспомнить моменты, когда был по-настоящему счастлив, так, чтобы без всяких «но», волшебным солнечным счастьем, когда ни одна беда не способна причинить вред, и не мог. Даже если когда-то ему и казалось, что все прекрасно, катастрофа наступала в следующий момент, как за днем наступает ночь. Но вот ночь всегда была длиннее дня. Бэкхен сидел без сил на малейшее движение, как старинный жестяной солдатик с кончившимся заводом: такой же холодный на ощупь и жесткий, но помятый, с облупившейся краской и вызывающий жалость. С такими игрушками не играют: от них веет безнадежностью и тоской, а дети очень чувствительны и нетерпимы к ощущению отчаяния. Вот почему такие, как Бэкхен, обычно лежат в коробке, прикрытые брезентом, и находят их лишь случайно, когда новый ребенок лезет исследовать содержимое ящика в поисках чего-нибудь интересненького. Бэкхен больше не хотел, чтобы его находили. Его сердце не просто сломалось – его не стало. Он знал, что больше никогда никого не полюбит, как очевидный факт. В конечном итоге не осталось даже злости. Потому что глупо злиться на человека, который чувствует все настолько иначе, на другом, более мелком уровне. Это как если бы профессор злился на новичка, который не может осилить уравнение, методы решения которого еще не изучал. Злость, тоска, сожаление, непонимание – человеческих чувств было слишком много, и все они долго давили на Бэкхена изнутри, так что в конечном счете он сломался. Остались только фантомные боли на месте испепеленного сердца. Бэкхену казалось, что он слишком быстро избавился от эмоций и сидит в своем темном углу не так уж долго – это его даже позабавило. Встать его побудило нежелание находиться в месте, которое больше ему не принадлежит. Он хотел исчезнуть из квартиры Чанеля и не оставить в ней и следа. Он ходил по квартире и тщательно собирал свои вещи, вплоть до самых мелочей, освобождал шкафы, выкидывал мусор. Даже собственноручно запустил в стиральной машинке стащенное с кровати постельное белье. Когда ему показалось, что больше исправлять в чужой квартире нечего и когда его уже ждала в коридоре набитая до отказа сумка, Бэкхен зашел в ванную, чтобы умыться, перед тем как выходить на свет божий. Пущенная не в раковину, а в ванну, мощная струя заворожила его своим течением и низким грохотом, разбивающимся о дно. В сущности, это было прекрасно, и он мог бы целый час просидеть, наблюдая, как быстро и безвозвратно утекает вода. Бэкхен подставил руку под массажную еле теплую струю. Она била в запястье, скользила по ладони и срывалась вниз с кончиков пальцев. Бэкхену глухо подумалось, что если бы вот так же стремительно и густо с его руки падала кровь, это было бы красиво. Не зря же она пульсирует и бегает по телу, ищет прореху, чтобы вырваться наружу, каждый день, каждый час, с каждым ударом сердца. И если выскользнула душа, гуманнее дать сбежать и этой циркулирующей беспокойной силе, потому как без целого она просто пленница. Бэкхен с сожалением вынул руку из-под воды и принялся открывать душевые шкафчики и ящички. Но лезвий у Чанеля не оказалось – этот любитель современности пользовался исключительно электрическими безопасными бритвами, которыми при всем желании пораниться невозможно. Бэкхен неспешно прогулялся до кухни, где выбрал подходящий нож, вернулся и присел на край ванны, задумчиво рассматривая лезвие. Он бы предпочел элегантный скальпель, но рассчитывать на нечто подобное не приходилось, и нож, которым он часто нарезал овощи, был единственным достойным вариантом. Бэкхен никогда всерьез и надолго не задумывался о самоубийстве, но знал, что существуют даже техники правильного ухода из жизни. В курсе тонкостей он не был, однако не сомневался, что пустить себе кровь сумеет. Для начала, его целью было полюбоваться чем-то ярким, живым и бегущим, а расставание с миром – просто сопутствующий финал. Бэкхен с любопытством надрезал подушечку безымянного пальца и сжал ее, как это делали медсестры. Проступившие красные капельки смотрелись красиво, он раскатал их между пальцев, наслаждаясь приятным теплом и завораживающим цветом. Уставился на ладонь. Внезапно хрипло рассмеялся и хлопнул себя по лицу. - Нет, Бэкхен, из ума ты еще не выжил и не станешь умирать из-за кого-то, - вслух, как полоумный, пробормотал он, потому что в его странном состоянии проще было формулировать мысли вслух, чем в уме. – Это слишком просто. В самом деле, пусть его уже сломало, пусть он никогда не будет прежним, но рок еще не забрал его дыхание и, если он еще двигается, а нервные окончания на кончиках пальцев не онемели, значит, для него еще не все кончено. Бэкхен не вкладывал в это «не все кончено» позитивный смысл. Он вполне допускал, что в дальнейшем не ждет его ничего светлого и радостного. Но если судьба постоянно испытывала на прочность, то природа с самого начала наградила его чертовой живучестью. Бэкхен сам себя ощущал механизмом, собранным в девятнадцатом веке, когда все делалось на совесть и на века. Такие вещи не выходят из строя, даже когда корежатся истертые со временем поршни, - не то, что тонкие современные устройства, которые практически сразу после выхода с конвейера не выдерживают пользования. У Бэкхена больше не было сердца. Он чувствовал, что даже любимая работа не сумеет оживить его эмоции. И все же не думал, что имеет право слабовольно уйти. В конце концов, нездорово задумывался он, неизвестно, что ждет после. Хорошо, если что-то другое или ничего, а если религия предков не врет, и урок, не пройденный в этой жизни, придется отработать в следующей? В этой он еще мог идти по инерции, но страдать по тем же причинам в следующей слишком жестоко. Бэкхен чувствовал себя психически больным, всерьез задумываясь о таком с окровавленным ножом в руке и полной рассудительной готовностью убить себя, но разве при нелюбви длинною в жизнь можно было остаться здоровым? Бэкхен отложил нож на край раковины. В конце концов, покончить с собой в квартире Чанеля… тот, конечно, глупый и потому жестокий ребенок, но кошмара на всю жизнь не заслужил. Бэкхен решительно закрутил кран. Он и приблизительно понятия не имел, что ждет его дальше, ничего и никого не хотел, отказывался соприкасаться с миром. Он ощущал себя безумно старым, старше всех, кто его когда-либо окружал, ему нечего было делать в этом кишащем лягушатнике, а ничего нового он еще не видел. Он словно за одно мгновение вырос над собой и над всеми и посмотрел сверху вниз. Людские отношения, проблемы и жизни вызвали у него скуку. Вся эта мелочь не касалась его больше. И даже блестящая карьера певца предстала в другом свете: он и его недалекие сотоварищи выполняли пустую зацикленную работу перед чудовищно огромной толпой, которая и до их-то уровня не доросла. Акты абсурда, будто вот он – ад бессмысленности на земле. Мгновения эйфории во время выступлений были столь краткими, что никак не оправдывали многолетнюю кабалу. В общем-то, если подытожить, у него ничего и никого не осталось, и он даже не ждал, что откроется какой-то новый путь. Он не думал, что у жизни есть какой-то смысл вообще, а если так и не существует никакой высшей справедливости, то и пенять не на что. Он понял, что надежды, смысл, привязанности и чувства – якори, удерживающие тех, у кого нет сил и прочности жить без этих костылей. Зачем – другой вопрос. Но Бэкхен больше не собирался задаваться вопросами вообще. Он вышел в прихожую, зашнуровал кеды, не нашел свою куртку, подхватил сумку и ушел.