Blue Stahli — Enemy
Тома помнил всё слишком хорошо: лёгкие пальцы, будто невзначай пробегающие по затылку, взгляды из-под длинных ресниц, просьбы заглянуть как бы по надобности, но на деле за сущим пустяком. Десять лет назад это швырнуло его на колени перед человеком, который спас его и подарил ему новую жизнь, — а после и в его объятия. Теперь всё это повторялось в Мондштадте, и единственное, что Тома мог сказать в своё оправдание: он питал слабость к определённому типажу. — Это нужно будет передать Итэру, — сказал Кэйа, неторопливо запечатывая письмо. Не было никакой необходимости делать это в присутствии Томы, как не было её и в долгих играх с бумагой, но Кэйа с преувеличенной аккуратностью сгибал лист за листом, наливал сургуч и медленно, со вкусом отпечатывал в нём герб Ордо Фавониус. В любом из этих действий не нашлось бы ничего странного, но Тома зачарованно следил за каждым движением пальцев и с трудом вспомнил, как моргать, когда Кэйа поднялся, чтобы передать ему все послания. — А эти два — Аяке. Для госпожи только одно письмо было официальным — на втором стояла личная печать, павлин в четырёхконечной звезде, и, может, что-то похожее на беспричинную ревность и толкнуло Тому на неожиданно смелое предложение. — Я уезжаю утром, — проговорил он, улыбаясь как ни в чём не бывало, — составишь компанию за ужином? — Хочешь где-нибудь выпить? — осведомился Кэйа так живо, будто ждал этого вопроса. — У меня есть постоянная бронь в паре мест. — Веди, — согласился Тома. Алкоголь ему не друг, но в этом городе, положа руку на сердце, он уже никого не мог назвать другом. В Иназуме многое стало родным, но всякий раз Тома с особой теплотой встречал людей из Мондштадта. Направляясь сюда по просьбе Итэра и госпожи, он думал, что не упустит шанса окунуться в прежнюю жизнь, — но от неё ничего не осталось, как и от прежнего Томы. Не было смысла грустить о том, чего не вернуть, и Тома отпивал по глотку вина из одуванчиков, ожидая, пока привыкнет к яркой горчинке и сладковатому, чуть травянистому послевкусию. — Сколько лет назад ты был здесь в последний раз? — спросил Кэйа. Он снял китель и закатал выше локтей рукава белой рубашки; корсет лежал рядом с Томой на стуле, поверх меховой накидки, и Тома всё ещё помнил, что это значит по местным обычаям. — Десять. — Тома салютовал бокалом, чтобы отвлечься от грустных мыслей. — Мне было шестнадцать, когда я отправился в Иназуму. Кэйа прищурился, и Тома почувствовал холодок страха и предвкушения, ползущий по позвоночнику. Он не мог хотеть того, кого не боялся, и сам не понимал, почему. Почему бы ему не влюбляться в простых и хороших ребят, таких, как Казуха, как Горо, как… — Выпьем за твоё возвращение, — мягко, мурлыкающе рассмеялся Кэйа и дотронулся своим бокалом до его. По всем правилам флирта он должен был задеть пальцами о пальцы — но он скользнул костяшками по внутренней стороне запястья, вниз от края перчатки, и улыбнулся шире. Тому пробрала дрожь, улыбка сползла с лица, а Кэйа опустил ресницы и отпил вина. Его было крепче и слаще, Тома, наверное, захмелел бы с одного бокала. Только когда Кэйа допил и потянулся за бутылкой, до Томы дошло, что надо бы ответить, но он растерял все слова, да и желание говорить, если честно, тоже. — Забавно, — продолжил Кэйа непринуждённо, покручивая в пальцах бокал; должно быть, именно это место в таверне он держал для себя, потому что свет из-за его спины красиво подсвечивал вино и прозрачный камень в длинной серьге, — я, чужак, в этом городе живу как свой, а ты, мондштадтец, словно бы гость… Он приподнял уголок губ, ожидая реакции, и от этой кривой улыбки и зовущего взгляда у Томы свело в паху. Может, он и был молод, когда уехал, но кое-что ещё помнил. Сглотнув, он стащил перчатки и бросил поверх накидки Кэйи, а после стянул намотанное вокруг пояса хаори. Кэйа наблюдал за ним одобрительно, словно ожидая, что ещё он выкинет, и Тома, подстёгнутый этим, решительно стащил куртку. Куртка и вызвала лавину — все вещи посыпались со стула. Тома поспешно потянулся их подобрать — и так и остался, потому что ладонь Кэйи тяжело легла на затылок, под собранными в хвостик волосами. — Заглянешь ко мне? Чувствуя, как пылают щёки, Тома с трудом сглотнул и торопливо покивал. — Тогда идём. Выпрямиться Тома посмел, только когда Кэйа поднялся и небрежно подхватил со стула все вещи, а потом вскочил, едва не опрокинув стул, и поспешил следом. Кажется, проходя мимо стойки, Кэйа расплатился за них обоих. Тома хотел предложить вернуть мору за своё вино, но слова, как всегда, если он был возбуждён, застряли даже не в глотке — где-то в груди, а Кэйа подцепил его за ремень и вытащил за собой в холодную ночь. После жарко натопленной таверны Тома задрожал. Кэйа с усмешкой укутал его плечи своей меховой накидкой и, держа за неё, коротко и крепко поцеловал в губы. — Потерпи, — прошептал он, — мой дом в двух шагах. Но Тома встал бы перед ним на колени прямо здесь, если бы он попросил. В доме у Кэйи было ещё темнее и холоднее, чем на улице; поднимаясь по узкой лестнице на второй этаж, Тома окончательно продрог, пришлось сжать зубы, чтобы не клацали. В тесной комнате, где почти всё место занимала кровать, Кэйа бросил охапку одежды на кушетку и зажёг единственную свечу. — Что предпочитаешь? — спросил он. Опустив взгляд, Тома встал на колени и склонил голову. — Я привык служить, — сказал он, только потому что его спросили. — Вот как, — протянул Кэйа, и Тома узнал эту интонацию. Пальцы сами собой сжались на коленях, а член уже и так был твёрдым настолько, что яйца подобрались. — Такое мне по вкусу. Тома выдохнул с облегчением — и вздрогнул, когда Кэйа сгрёб его за волосы и уткнул лицом себе в пах. Под тонкими кожаными штанами он тоже был твёрдым. Трясясь от возбуждения, Тома потёрся о его член щеками и носом, попытался обхватить губами, но это не получилось, и он робко поднял взгляд, ища одобрения или порицания. Кэйа улыбался — вероятно, ему пока что всё нравилось. — Отправляйся в постель, — сказал он. В его тоне не было приказа, но Тома поспешил встать. Господин тоже никогда не приказывал ему, но Томе и в голову не пришло бы ослушаться. — Сними с себя всё. Я пока найду, что нам потребуется. Он отвернулся к маленькому комоду, открыл один из ящиков. Было слишком темно, чтобы рассмотреть что-нибудь, но тихий металлический лязг и скрип кожи Тома узнал — и у него снова сладко подвело низ живота. Стянуть майку и расстегнуть штаны почти не заняло времени, выполнить приказ мешали только сапоги, и Тома сел на край кровати, чтобы растянуть шнуровку. Озябшие пальцы слушались плохо, и когда кровать просела под чужим весом, стало ещё холоднее от страха. Он не послушался. Он нарушил волю господина. Его накажут. С этой мыслью возбуждение стало только сильнее, и Тома заёрзал, пытаясь найти удобную позу. — Иди сюда, — вопреки его ожиданиям, прошептал Кэйа и за плечи потянул его к себе, заставил закинуть голову, надавил на челюсть. Тома покорно открыл рот и сразу застонал — на язык лёг гладкий толстый жгут. — Вот так. И это, не возражаешь? Кэйа показал ему плотную повязку на глаза, и Тома сам подался под неё. — Если что-то не понравится, что ты сделаешь? — спокойно продолжил Кэйа, затягивая узел у него на затылке. Тома сделал то, что привык делать всегда, — поднёс сложенные руки к лицу. — Я запомню, — пообещал Кэйа и накинул ему на запястья ремень. — А теперь дай я тебе помогу. Тяжело дыша, Тома откинулся на кровать. Он уже забыл, какими мягкими бывают перины и большие подушки, и о том, как ему не хватало этого, тоже забыл. Кэйа сел верхом ему на бёдра, обнажённый и удивительно горячий для такого холода, и его ловкие руки заскользили по бёдрам и лодыжкам. Со шнуровкой он расправлялся ловко — должно быть, каждый день надевал и снимал корсет, не похоже, чтобы у него были слуги, — и Томе захотелось попросить о чести ему помочь, но это была мысль на потом, а сейчас Кэйа подался назад, потёрся задом о его член, довольно сказал: — Какой большой, — и Тому унесло, как не унесло бы даже от огненной воды. Вне того, что Тома называл служением, господину нравились прикосновения. Пока он носил длинные волосы, Тома несколько раз в день переплетал ему косу, а теперь расчёсывал его, подносил ему полотенце в купальне, готовил ему одежду, перестилал его постель и кормил его с рук, когда он болел или слишком сильно уставал. По-настоящему тесная дружба у Томы сложилась с госпожой, но с Аято… пусть внешне их разделял статус, они были очень близки. И тем сильнее горячило то, что, когда Тома служил, господин отказывался его касаться без лишней нужды. У него были десятки способов избежать контакта — верёвки и ремни, полосы гладкого шёлка, плети и хлысты, перчатки из тонкой кожи, и всё это одним своим видом лишало Тому рассудка. Когда он просил нежности, Аято охотно дарил ему объятия и поцелуи, но это всегда было между делом, утром после или вечером до, и Тома довольствовался этим. Господин любил его и заботился о нём, способен был за него убить — это Тома тоже знал, — но того, что было сейчас, с господином никогда не случалось. Не спеша, двигаясь медленно и аккуратно, Кэйа принял его член целиком, и от того, как срывалось его дыхание, всё в Томе пело от ликования. Он был хорошим и служил тоже хорошо, и каждый одобрительный стон Кэйи служил подтверждением. Сильнее всего Томе нравилось угождать, и даже холод в комнате, от которого кожа покрылась мурашками, не доставлял ему неудобств. Он ждал, что всё будет как всегда — его доведут до грани и запретят её переступать, а после, когда он в изнеможении осмелится умолять, позволят удовлетворить себя руками или путами на них. Но Кэйа лёг ему на грудь, поцеловал в шею, в щёку, обвёл языком растянутые губы; на контрасте его кожа казалась раскалённой, и Тома выгнулся, весь трясясь, толкнулся в него сам — и тут же замер, испуганный собственной дерзостью. — Да, — прошептал Кэйа и потянул его за бёдра, требуя повторить, — так хорошо. Можно ещё. Пытаясь сдержать стон, Тома закусил жгут, но он был слишком толстым, чтобы зубы сомкнулись, и утаить ничего не удалось. — Мне нравится, как ты стонешь, — похвалил Кэйа; от возбуждения его голос стал ещё ниже, прерывистое дыхание пахло терпким вином, и Тома, не задумавшись, сделал то, чего прежде себе не позволял — обнял его за шею связанными руками, как мог зарылся пальцами в волосы. Кэйа взял его за подбородок, но вместо того, чтобы отвесить пощёчину, поцеловал, глубоко скользнув языком в рот, и Тома вскрикнул и вскинулся под ним, запоздало поняв, что не сможет сдержаться. Было уже поздно — семя брызнуло внутрь, но и за это пощёчины не последовало. Кэйа зарычал ему в рот, прижался теснее, и Тома, почувствовав, что он тоже кончает, обнял его крепче, изо всех сил пытаясь ответить на поцелуй. Кэйа подсунул руку ему под затылок, но вместо того, чтобы больно оттянуть за волосы, развязал жгут и отбросил в сторону. Томе осталось только провалиться в поцелуй — и этот поцелуй был мокрым и жарким, глубоким настолько, что возбуждение стало только сильнее, и член не успел обмякнуть даже немного. — Прости, — выдавил Тома, но Кэйа только усмехнулся и подался назад, заставляя его сесть. — Вот так, — сказал он и приподнялся, чтобы развернуться у Томы в объятиях. Теперь убрать руки нечего было и думать; запоздало чувствуя вину, Тома постарался сесть так, чтобы касаться его меньше, но Кэйа нетерпеливо прильнул к нему спиной, подставил шею под поцелуй, а связанные руки опустил на свой член, медленно повёл вверх-вниз. Тома послушно повторил — и, быстро сжав его пальцы в знак одобрения, Кэйа опёрся на его колени и снова начал опускаться на его член, короткими плавными толчками. Из него текло, и Тому снова начало трясти от возбуждения. Это было слишком хорошо, чтобы быть правдой, он не заслужил, он не… — Как приятно, — промурлыкал Кэйа, и Тома притиснул его к себе и яростно толкнулся в него сам. За такое он готов был понести любое, самое неприятное наказание, но пока Кэйа вскрикивал и извивался в его хватке, подаваясь навстречу и подставляясь под каждый поцелуй так, будто от этого зависела его жизнь, наказание казалось настолько далёким, что о нём можно было не задумываться. Пощёчины Тома ждал — после того, как Кэйа уложил его на подушки, и после того, как развязал руки, и когда снял с него повязку, — но её всё не было и не было, и наконец Тома осторожно приоткрыл глаза без разрешения. Сидя рядом на скомканном одеяле, Кэйа задумчиво разбирал перекинутые на грудь волосы и не демонстрировал никакого намерения наказать Тому за излишнюю дерзость. — Можно, я? — спросил Тома тихо-тихо. — Пожалуйста, — улыбнулся Кэйа и, потянувшись всё к тому же комоду, достал гребень, тяжёлый, с редкими зубьями, глянцево блестящий в тусклом отблеске пламени. Тома поднялся, сел рядом, бережно пропустил длинную прядь между пальцами. — Ненавижу делать это сам. Он опустил голову Томе на плечо и, прикрыв глаз, вскользь коснулся губами мочки уха, где блестела единственная серёжка. — Ты не злишься? — спросил Тома нерешительно, хотя игра уже закончилась, и ему не требовалось быть почтительным. — На что? Если бы ты сделал что-то не так, я бы сказал. — Хорошо, — вздохнул Тома. Расчёсывать кому-то волосы успокаивало; всё шло правильно, пока он держал гребень, или чью-то одежду, или тряпку для пыли, или садовый инструмент, или копьё, чтобы защитить тех, кого любит. Даже если на сердце было неспокойно, занять руки всегда помогало. — Рано уезжаешь? — спросил Кэйа и сладко потянулся. — Можем попробовать что-нибудь ещё, если не спешишь в гостиницу. — У меня всё с собой, — неловко признался Тома; это выдавало его планы с потрохами, но Кэйа не подал виду, что заметил, а может, не придал значения. — Я могу остаться до полудня. — Тогда, — усмехнулся Кэйа и, потянувшись к свече, щипком затушил фитиль, — как насчёт… Тома задохнулся, когда на бедро капнул воск — горячий, но горячий приятно, а не обжигающе. Холод перестал существовать; всё перестало существовать, потому что следом за первой каплей была ещё одна, а потом воск полился, потёк вниз, к колену, медленно застывая, а Кэйа снова прихватил двумя пальцами за подбородок и поцеловал, и Тома сам протянул ему сложенные руки. На этот раз повязки на глазах не было, и, когда свеча загорелась снова, Тома, не удержавшись, зажмурился. В Мондштадте стыд не был в моде, но до Иназумы с Томой не случалось ничего серьёзнее неловких поцелуев, а потом… потом был Аято, и Аято не любил, чтобы на него смотрели без разрешения. — Посмотри на меня, — попросил Кэйа. Тома подчинился. Воск на бедре был ещё мягким, грел, подстёгивая возбуждение, тянул чувствительную кожу, и когда Кэйа надавил поверх подушечками пальцев, Тома вскрикнул и тут же сжал зубы — никто не разрешал ему нарушать тишину. — Ты ведь любишь, когда тебя трогают? Тома уставился на него, не зная, что сказать. Конечно, он любил; Аято нечасто позволял ему своеволие, и оттого Тома ещё сильнее дорожил моментами его доверия. Но Аято здесь не было, и в конце концов Тома неуверенно кивнул. Кэйа наградил его искренность очередной кривоватой улыбкой и грациозно склонился к его груди, подцепил ремни на запястьях, требуя завести руки за голову. Тома подчинился, шире развёл бёдра, чтобы ему было удобнее, и Кэйа немедленно прильнул всем телом, потёр пальцами основание члена, слегка пошлёпал по ягодицам, по очереди сжал их. Тома растерянно кусал губу, не зная, что лучше сделать. Он привык слушаться: Аято всегда озвучивал свои желания, Кэйа же не давал никаких подсказок, только целовал его грудь и живот, медленно и сладко, вылизывал соски и продолжал тискать за зад, а от этого Тома всегда терял волю. — Что мне сделать? — наконец, решился он. — Получай удовольствие, — хмыкнул Кэйа и закинул его ноги себе на плечи. — Ты в городе романтиков, забыл? Огонёк свечи заметался, когда Кэйа снова наклонил подсвечник, на этот раз над животом. Тома вскрикнул и вцепился в кованое изголовье кровати. — Вот так, — поощрил Кэйа и невозмутимо подпихнул Томе под спину одну из подушек. — Если удержишь руки там, — он указал на изголовье, — получишь дополнительную награду. Едва он коснулся языком члена, Тома стиснул пальцы изо всех сил. Нет, он не посмел бы даже двинуться навстречу, не то что надавить на затылок, как обычно Аято делал с ним, хотя ему самому это, конечно же, нравилось. Но Кэйа заставил его двигаться, потянул за себя, впиваясь ногтями в бёдра так сильно, что Тома разгорячённо подумал: останутся следы, и ещё несколько дней, раздеваясь и одеваясь, он сможет вспоминать… Исподлобья посмотрев ему в глаза, Кэйа маняще опустил ресницы, и Тома отчаянно толкнулся в его расслабленное горло и задвигался, вскрикивая на каждом вдохе, не помня ни о послушании, ни о возможном наказании. Было так хорошо, что он продержался совсем недолго, а когда открыл глаза, Кэйа с довольной ухмылкой вытирал губы тыльной стороной ладони. — Уже можно отпустить, — напомнил он весело, — ты заслужил свой приз. Он лёг рядом, натянул на Тому одно из одеял, прижался под ним тесно-тесно. Затаив дыхание, словно даже легчайшее дуновение могло спугнуть этот хрупкий момент, Тома снова обнял Кэйю связанными руками, нежно потёрся носом о нос, поцеловал. Кэйа потянул его к себе, обхватил ногами, провёл ногтями от лопаток до ягодиц, и Тома подставился под его ласку, углубил поцелуй. — Что хочешь в награду? — прошептал Кэйа. — Остаться с тобой до утра, — неловко попросил Тома, и Кэйа бархатно засмеялся. — Это я разрешил бы и так. Иди сюда. Устроив голову у него на плече, Тома жалел, что слишком устал за день и волей-неволей засыпает: обняв за плечи, Кэйа аккуратно счищал с него застывший воск краем гребня, и это стоило засчитать за ещё один приз.***
— А Мондштадт на тебя хорошо влияет! — расхохоталась Бэй Доу, когда Тома поднялся на борт «Алькора» и сердечно пожал ей руку. — Выглядишь отдохнувшим. Как сделать, чтобы ты туда ездил почаще? — Когда-нибудь возьму отпуск, — со смехом пообещал Тома. — Но ненадолго. Я успел соскучиться по Иназуме. — Дом там, где сердце, да? — Усмехнувшись, Бэй Доу бросила короткий взгляд на парящий высоко в небе Нефритовый дворец. — Понимаю. Тома подошёл к борту, опёрся на отполированные штормами деревянные перила. Царапины на спине и бёдрах обещали саднить ещё пару дней, слабое жжение от воска прошло ещё в пути до Ли Юэ, и сердце звало в Иназуму, в спрятанное среди гор имение, где сотни дел уже ждали его возвращения. Но всё же, слушая плеск волн, Тома на мгновение прикрыл глаза и разрешил себе думать, что попробует снова приехать в Мондштадт — и на этот раз остаться подольше.***
Кислые лица охраны и слуг ещё на подходе дали знать — у Аято отвратительное настроение. Аяка, по слухам, отправилась на Рито улаживать какие-то дела, и Тома не стал заходить к ней, поспешил сразу в покои господина. — Войдите, — отозвался Аято на лёгкий стук в стену. Отодвинув дверь, Тома вошёл и остановился на пороге, ожидая, что последует за его появлением. Аято был переменчив как вода — недаром ему был дарован Гидро Глаз Бога. — А. Ты вернулся. Звучало равнодушно, но взгляд из-под ресниц был жарким, и у Томы сердце заколотилось от предвкушения. — Хотел поскорее увидеть тебя, — мягко сказал он и подошёл, положил на край стола письма — двумя руками, как всякую ценную вещь. — Здесь послания от всех, кому я должен был передать твои слова. — Хорошо. Ты проделал большую работу, — Аято кивнул только слегка, будто Тома был обычным слугой, и Тома любил эту игру. — А какое послание привёз мне ты сам? Он видел Тому насквозь, да Тома и не собирался ничего скрывать. Не спеша, он избавился от запылившейся дорожной одежды, повернулся спиной, завёл руки за голову. — Хм, — выдохнул Аято, и от жадности в его голосе Тому захлестнуло бурлящим, невыносимо сильным возбуждением, — этот человек. Кем бы он ни был, я хочу с ним познакомиться.05.02.2022