Blue Stahli — Throw Away
Прикрыв глаза, Тома слушал, как тикают часы. В моменты, когда господин позволял ему оставаться рядом вот так, положив голову себе на колени, время замедлялось. Спроси его кто-нибудь, Тома не смог бы сказать, день сейчас или ночь. Пришёл он перед рассветом, а дальше… дальше минуты потекли иначе. Одной рукой разбирая письма, второй Аято обнимал Тому за шею, ласково перебирал короткие волосы на макушке, и всякий раз, как длинный рукав накрывал лицо целиком, Тома довольно вздыхал. Что бы ни случалось, здесь было его самое безопасное место. Место, где защищал не он, а его, и он не знал ничего приятнее этого чувства. — Тома. — Аято легонько похлопал его по щеке, выводя из полузабытья. Щурясь, Тома поднял голову и сразу уткнулся господину в грудь. Тихо засмеявшись, Аято подарил ему короткий поцелуй в висок и бережно подцепил пальцем под подбородок, прося поднять голову. — Что скажешь, если я попрошу тебя снова отправиться в Мондштадт? Тома растерянно моргнул. Мондштадт был далеко, и путь туда означал разлуку. — Что предпочёл бы остаться с тобой, — честно сказал Тома и повернулся, чтобы коснуться губами ладони Аято. Он был готов, что господин не позволит больше одного поцелуя, но на этот раз ошибся. Аято не отнял руку. — Ты знаешь, как я ценю твою преданность. — Говоря искренне, Аято всегда казался внешне отрешённым, но его выдавали глаза. В такие мгновения они казались бесконечно глубокими, и даже их холодный цвет будто бы делался теплее. — Как я ценю тебя. У меня нет никого ближе тебя и сестры. — Знаю, господин, — улыбнулся Тома. За такие слова он вошёл бы в огонь и в воду — и он входил, не чтобы доказать свою храбрость или силу, а потому что считал это правильным — делать всё для своих близких. — Потому я и дорожу каждой минутой с тобой. — Тома, — Аято повернул его к себе, поцеловал, и Тома не смог удержать ещё одного довольного вздоха. — Я бы и сам хотел задержаться здесь и проводить дни в праздности, но ты знаешь, что это невозможно. Пока, — выделил он, и его лицо ожесточилось, — невозможно. Кто-то другой мог бы его упрекнуть за такие слова — но только не Тома. Не Тома, прошедший с ним бок о бок долгий путь к той вершине, где сейчас шатко держался клан Камисато. Не Тома, наблюдавший сотни подковёрных игр, в каждой из которых на кону была жизнь — его, Аято, госпожи и всех людей, которые доверяли им свои судьбы. Не Тома, знавший, что за ноша лежит на этих плечах. — К делу, — продолжил Аято совсем другим тоном; мыслями он был уже не здесь, и Тома с неохотой отодвинулся от него, поднялся, размял онемевшие ноги, потянулся. — Путешественник будет у нас через несколько часов. Я попрошу его провести тебя через портал, чтобы не тратить силы на дорогу. Разумеется, за эту услугу он получит причитающееся вознаграждение. Ты должен будешь передать несколько писем. Всех, кроме Эолы и Дилюка, ты уже встречал лично. Подарки подготовила Аяка, я прошу преподнести их вместе с письмами от имени клана Камисато. Только одно послание ещё не готово. Тома трудно сглотнул. От страха и предвкушения задрожали руки, и он сжал кулаки. Он знал, что это будет за послание и для кого. Все остальные письма и подарки были шелухой, пылью, затуманивающей взор; настоящей целью путешествия и главным посланием был он, Тома, и Аято собирался его подписать, как надлежит вежливому дарителю. — Я готов, господин, — прошептал Тома, ожидая приказаний. Медленно поднявшись, Аято позволил шёлковой юкате упасть с плеч. На груди и боку вспыхнули бледно-голубым узоры татуировки — камелии, рассыпанные по волнам, — и у Томы захватило дух так же, как когда он увидел господина обнажённым впервые. — Я не разрешал смотреть, — с усмешкой напомнил Аято, и Тома спешно потупился. — Мондштадт тебе на пользу, друг мой. Он подошёл ближе — так близко, что Томе пришлось зажмуриться, чтобы не нарушать приказ, — его прохладное дыхание коснулось лица, а за ним последовала пощёчина. Аято умел бить; Тома сотни раз видел его в бою, учился у него и знал, что не Глаз Бога сделал его сильным. Когда хотел, пощёчиной Аято мог сбить с ног или свернуть челюсть. Тот удар, что получил Тома, заставил кожу гореть, и всё же это была скорее ласка, чем наказание. — Смущение тебе идёт. — Господин обошёл по кругу, коснулся затылка, взъерошил волосы надо лбом, прильнул со спины. Тома стиснул зубы. Невозможность чувствовать кожа к коже сейчас казалась невыносимой. Зачем только он опять явился сразу с дороги, не переоделся в тонкую домашнюю юкату? — Расскажи, тебе было с ним хорошо? Конечно, Тома знал, о ком речь, и не собирался лгать, да это и не было по правилам. — Хорошо, — пробормотал он и запылал уже не от пощёчины. Аято притёрся к нему сильнее, обнял за плечи, сцепил пальцы перед лицом, и Тома едва не застонал от желания покрыть поцелуями его руки, его всего целиком, вылизать его везде, где он разрешит, а после выкупать его и расчесать ему волосы, и до следующего рассвета не отходить от него ни на шаг. — Мы… много целовались. — Вот как. — Господин запечатлел на его шее, над воротником куртки, нежный поцелуй, и Тома задрожал от невыносимого желания. Близость Аято жгла его без всякой Пиро стихии, даже чувствовать на себе одежду было почти больно. — Хотел бы я на это посмотреть. Не выдержав, Тома развернулся и всем телом притиснул Аято к стене, сгрёб в объятия, уткнулся лицом в шею, слепо целуя. Вцепившись ему в плечи, Аято обхватил его ногами, подтянулся выше, прошептал заклинание, и когда Тома расстегнул штаны и высвободил крепко стоящий член, Аято был внутри таким влажным, будто им обладали минимум трое. — Господин, — прошептал Тома, ища губами его губы. Аято поцеловал его сам и сам направил в себя. Даже сейчас, когда он был почти на пике, его дыхание оставалось прохладным, а щёки лишь слегка тронул прозрачный румянец, и только глаза блестели сильнее обычного и казались тёмными, как омуты. Если бы Тома мог утонуть в них с головой и раствориться без следа… — Господин, — повторил он и тихо, моляще вскрикнул, когда Аято впился ногтями ему под лопатки, — пожалуйста… позвольте остаться… Сдёрнув с его волос красный жгут, Аято растрепал длинные пряди на затылке, потянул, вынуждая отстраниться. Тяжело дыша, Тома покорно застыл. — Мне придётся уехать, и я не смогу взять тебя с собой. Не хочу, чтобы ты тосковал здесь в одиночестве. Он дополнил свои слова ласковой улыбкой и коснулся губ Томы кончиком пальца. — А когда я улажу самые срочные дела, отправлюсь с тобой. Я хочу посмотреть на твою родину. Надеюсь, она так же хороша, как в твоих рассказах. — Если бы я мог передать словами, как там красиво, — проговорил Тома и снова позволил себе вольность: обнял Аято крепче. В ответ Аято сжал его внутри, двинулся, потёрся грудью о грудь, и этого было достаточно, чтобы Тома потерял голову. Чем больше вольностей Тома себе позволял, тем изощрённее Аято придумывал ему наказание, и это можно было считать комплиментом. — Тебе идёт красный, хорошо, что ты часто его носишь, — улыбался Аято, протягивая верёвки через кольцо в потолке. Часто дыша через нос, чтобы не стонать, Тома поднялся на носочках, но господин остановился, только когда Тома остался стоять на кончиках больших пальцев, невольно дёргая руки. От каждого движения верёвки въедались в кожу так, будто вот-вот сдерут её, и одного этого было достаточно, чтобы почти кончить, — но без разрешения Тома не посмел бы. — Что касается послания, — тон Аято снова стал деловым, будто шла подготовка к важным переговорам, — тебе придётся потерпеть. Пройдясь вдоль стола, на котором Тома предварительно разложил всё, что могло понадобиться, Аято задумчиво покрутил в руках сначала плеть, потом хлыст, но не удовлетворился ни тем, ни другим, а потом его взгляд упал на тонкую деревянную трость. Тома часто заморгал — от одной мысли о том, что ему предстоит, выступили слёзы. Хотел ли он остановиться? Нет. Ни за что. — Тома, — протянул господин, постукивая тростью по ладони. Если бы только Тома мог описать словами, насколько привлекательным Аято делает оружие в руках — а в его руках всё что угодно могло быть оружием, — но Аято и сам всё понимал. Он был умным, хитрым и смертельно опасным. От этой мысли у Томы сами собой поджались пальцы на ногах, и он повис на верёвках всем телом. Всхлип вырвался из груди помимо воли, на ресницах повисли слёзы. Часто дышать больше не помогало. Кое-как совладав с собой, Тома попытался вернуть себе опору, но Аято не дал ему времени. Скользящими шагами, словно на тренировке в оружейной, он обошёл Тому по кругу, встал за спиной. Трясясь, Тома попытался уцепиться за верёвки, подтянуться, избежать разъедающей боли в запястьях и той новой, неотвратимой, которую готовила ему трость. Страх затуманил его рассудок, сделав не лучше загнанного в ловушку животного, которое слышит приближение охотника. А потом был удар по ступням, мгновенный и жгучий. Очищающий от сомнений и страха. Дарящий абсолютную свободу. Может, этого чувства Тома боялся даже сильнее боли, — но когда падал в него, не мог поверить, что страх существует. Забывал, что это такое. — Да, господин, пожалуйста, — попросил он. Он хотел ещё боли и той лёгкости, к которой она вела, хотел парить в пустоте, где существовал только его господин, любимый и мудрый, знающий, чего Тома хочет, лучше него самого. — Ещё, я хочу ещё. Господин подарил ему ещё четыре удара, и каждый следующий был сильнее. От последнего слёзы потекли ручьями; не в силах больше держать спину, Тома безвольно повис на верёвках. Где-то за пеленой наслаждения ему было больно, очень-очень больно, и он не хотел возвращаться к этой боли, к своим обычным делам, к одиночеству и ожиданию, к пустой спальне Аято, где каждая вещь помнит прикосновения своего хозяина и тоскует по ним, и где сам Тома, как вещь, обречён на безмолвное ожидание. Свобода не была желанной. Свобода швырнула его на футон, как тряпичную куклу, и он упал бы лицом вниз, но господин подхватил его и бережно уложил рядом с собой, завернул в свою юкату, пахнущую духами, травяным мылом и маслом для тела. От прикосновения к верёвкам хотелось взвыть, но сил не осталось даже на это. — Сейчас станет легче, — пообещал господин, осторожно ослабляя узлы, и Тома ему поверил, как верил всегда. — Я о тебе позабочусь. Уткнувшись в него, Тома закрыл глаза. Слёзы всё ещё текли, но стыдно не было. Рядом с господином и стыд, и страх переставали существовать. — Спасибо, Аято, — прошептал Тома, и даже эта дерзость была ему прощена. — Открой рот. Тома с трудом поднял отяжелевшие веки, встретил встревоженный взгляд господина и попытался улыбнуться, чтобы дать знать: он в порядке. Пересохшие, искусанные губы не послушались. — Тома, — мягко упрекнул господин. Он сидел на футоне, уложив Тому головой себе на колени, пахло молоком и сладостями, и у Томы заурчало в животе. Последний раз он ел вчера… кажется, но у него и мысли не возникло о еде за все те часы, что он провёл с господином. — Нужно поесть. Это были слова, с которыми Тома входил в рабочий кабинет Аято, неся самые любимые угощения, чтобы скормить их с рук. Никого другого, пока был загружен работой, господин не впускал, и Тома ценил такое доверие. Говорили, у Аято тяжёлый характер, неуживчивый, колючий, эгоистичный, жестокий. Тома не пытался обелить его: всё это помогало удержать клан на плаву даже в самые тяжёлые времена. Но Тома знал своего господина и совсем другим. Таким, как сейчас. Таким, каким он позволял увидеть себя только самым близким. — Пожалуйста, — прошептал Аято, и Тома со вздохом приоткрыл рот. Ему хотелось только оставаться вот так и не помнить ни о чём больше. Аято провёл по его губам пальцами, смоченными в зелёном чае, и положил на язык крохотный кусочек данго. — Будь для меня хорошим. Я не отпущу тебя голодным. «Не отпускай меня никогда», — печально подумал Тома, прижавшись щекой к его ладони, и заставил себя жевать. Ещё тёплые, данго таяли на языке. С каждым проглоченным кусочком тело словно бы оживало, а с тем возвращалась и боль, но она не пугала, скорее, напоминала о произошедшем, и это тоже было наградой. Одевался Тома неохотно. Итэр был на пути к имению, времени оставалось немного, но приближать неотвратимое расставание желания не было. Целебный бальзам приятно холодил кожу на руках, там, где краснели следы от верёвок, и, подумав, перчатки и наруч Тома надевать не стал. Всё равно от Итэра ему было нечего скрывать. — Подожди, кое-что ещё, — подал голос Аято, когда Тома поднял с пола куртку. — Чуть не забыл. Он приблизился, снова подцепил Тому за подбородок, обвёл большим пальцем нижнюю губу, ласково глядя в глаза, поцеловал под челюстью, склонился ниже и сжал зубами кожу между шеей и плечом. Эта лёгкая боль отозвалась в теле сладостью, и Тома, не сдержавшись, застонал в голос. — Вот моё послание, — прошептал Аято, коварно улыбаясь, — передай его поскорее. — Да, господин, — поклонился Тома, и Аято наградил его глубоким поцелуем и крепкими объятиями. Разлука сразу стала предвестницей новой встречи, а путешествие — скорее желанным отдыхом, чем важным делом, и Итэра Тома встречал уже с искренней, а не вымученной улыбкой. Он рад был всему, что его ждало, — и так воодушевить его способен был только господин.06.02.2022