Вечерело. Макс поправил потёртую джинсовку на плечах, слегка ёжась от прохладного ветра, и поднял взгляд к небу: оно восставало над городом, нежно-голубое и невероятное высокое, с перьями золотисто-розовых закатных облаков. В каждом вдохе ощущалась свобода позднего мая — свежая, сладковатая, с привкусом кофе и ментоловых сигарет. Заяц счастливо улыбнулся, подмигнув случайному прохожему, и под удивлёнными взглядами стремительно зашагал по переходу в сторону Арбата — оттуда привычно доносилась музыка и шум сотен голосов.
Максим был уверен: весной и летом в центре Москвы наушники носят только те, кто устал и хочет абстрагироваться от мира. Или те, кто спешит. Таких в этом безумном городе было невероятно много. Счастливые же люди шагают по улицам, широко распахнув глаза, крутя головой и переключаясь с мелодии на мелодию: вот популярный трек этого года грохочет над шаурмечной, вон там из кафе доносится старая ненавязчивая песенка на английском, а каждые сто метров, заглушая и перебивая друг друга, играют уличные музыканты. Их репертуар самый разный: дуэт в начале улицы распевает "Реку" Павлюченко и Кривдина — неплохо, но Заяц такое не любит; у табачки мужчина с гитарой орёт "Короля и шута" — вот за это респект и последние монетки из глубины кармана. А в центре улицы собирается толпа — зрителей намного больше, чем в других местах, — и Макс заинтересованно притормаживает. В кольце счастливых молодых людей стоят гитарист и солист, а чуть поодаль, на ящике, заменяющем барабан, сидит ударник. Они шутят о чём-то со зрителями, поправляют провода и настраивают колонку, ударник затягивается электронной сигаретой, перекидываясь фразами со стоящей рядом девушкой с шапкой в руках — для сбора пожертвований. Заяц ждёт. Он чувствует внутри какое-то волнительное напряжение: ток прошивает весенний воздух, заставляя кончики пальцев подрагивать, подхватывая всеобщее возбуждённое настроение. Солист возвращается к микрофону, улыбаясь тонкими ямочками на щеках, и спрашивает толпу, поправляя чёлку: "Ну что вам ещё спеть?" Нестройный крик заявок почти оглушает Максима, вызывая у него шальную улыбку: "Вау, а этого парня любят!" Пока солист смеётся, прося говорить по очереди, Заяц неприкрыто пялится на чужие спавшие на лицо пряди, выдающийся нос и игривые искры в глазах. Кажется, он начинает понимать этих визжащих девчонок. Он отходит чуть в сторону, вальяжно опираясь на фонарный столб, и поджигает тонкую ментоловую сигарету. Главное, чтобы это чудо в мятой толстовке ещё петь умело. Заяц не слышит, чьё предложение принимают парни, только замечает, как гитарист с солистом, переглянувшись, кивают друг другу, а ударник начинает слабо набивать ритм. "Давай, Серёж!" — слышится из толпы, и Максим делает пометку в мозгу: солиста зовут Сергей. Тот опять улыбается, беря микрофон со стойки: "Сейчас, Тёма даст мне музыку", — и оборачивается к гитаристу. Тот закатывает глаза и ударяет по струнам.
Приземлила ударом тока,
Слышал, что больно, но...
Не думал, насколько
Чужой, ещё пока тихий, голос пробирает до костей, и Заяц заворожённо замирает, не донеся сигарету до губ. Ох. Кажется, он понимает, почему все прохожие останавливаются именно здесь. Серёжа будто вкладывает в музыку всего себя, сгибается почти пополам, цепляется тонкими пальцами за грудь, сжимая белую ткань, — кажется, пропускает каждое слово через своё сердце. Гитарист медленно ходит позади него, прикрыв глаза, раскачиваясь в такт музыке. Ударник тоже полностью отдаётся происходящему, ловит ритм, расслабленно отбивая его по ящику — всё громче и громче. И вдруг — тишина. И остаётся только голос.
Если это чувство —
Просто выброс эндорфина,
Скажи, почему так больно сильно?
Почему так больно сильно, Макс?!
Заяц вздрагивает. Ему кажется, Серёжа спрашивает именно его — надрывно, звуком, идущим из самого сердца. Гитара набирает обороты, Артём сверлит взглядом спину солиста — хмурится. Повторив припев, Серёжа резко оборачивается к нему, крича слова почти в лицо, — и тот в ответ бьёт со всей силы по струнам. Истлевшая сигарета выпадает из руки Зайца и катится по асфальту, — но тот не видит, зачарованно смотрит на дуэт. Парни будто забыли обо всём вокруг, рвали связки уже вместе, стоя рядом, отдаваясь музыке и друг другу без остатка.
"Скажи, почему так больно сильно?!" Рядом гремели ударные, заставляя всё внутри дрожать. Мир сжался до этого круга зрителей, каждая нота сквозила в воздухе, ударяла в грудь, заставляя душу откликаться, выть и страдать. Вздох — и буйство сменяется куплетом, Артём делает шаг назад, а Серёжа вновь обращает лицо к публике.
Заяц прерывисто выдыхает, понимая, что задержал дыхание. Сердце колотится как бешеное, и он дрожащими руками тащит ещё одну сигарету из пачки. Поджигает, снова смотря на солиста, и вдруг ловит его взгляд:
Теперь никому не нужен нахер,
Гадаешь, любовь это или привычка
Карие глаза полны неожиданной боли — и Максим давится затяжкой, закашливаясь, — но этот звук тут же тонет в хоре голосов, подхватывающих припев. Он даже не замечает девушку с шапкой, пока она не дёргает его за рукав, глядя снизу вверх: "Поддержите музыкантов?" Заяц, не глядя, кидает пару купюр из кошелька, и возвращает внимание Серёже. Тот раскачивается, цепляется обеими руками в микрофон, игнорирует спавшие на глаза прядки тёмных волос и
поёт. Этот миг принадлежит только его голосу, его движениям. Весь Арбат — принадлежит ему. Силясь оторвать взгляд, Макс смотрит наверх и видит множество людей в окнах дома напротив — замерших, вслушивающихся, зачарованных, как он сам. Когда песня кончается, улица взрывается аплодисментами, а солист снова тонко улыбается, слегка поджимая губы. Артём, подходя, хлопает его по плечу и протягивает бутылку воды, на что Серёжа благодарно кивает и что-то шепчет другу на ухо.
— Не поделишься сигаретой?
Заяц вздрагивает, услышав чужой голос справа от себя, и, дёрнув головой, оборачивается. Рядом, спрятав руки в карманах, стоит ударник — добродушный блондин с круглым лицом. Он улыбчиво глядит из-под кепки, а потом возмущённо поясняет:
— Элка села, а эти ж не дадут сбегать до табачки перед следующей песней.
Макс понимающе кивает и тянется в карман за пачкой. Над головой неожиданно загорается янтарным светом фонарь, разгоняя клубы серо-синих сумерек и привлекая взгляды парней. Ударник смотрит на часы на запястье и недовольно пожёвывает губы:
— Главное, чтобы ментов не вызвали.
— С чего вдруг? — удивляется Заяц, протягивая сигарету и зажигалку. Блондин благодарно кивает и затягивается. А затем отвечает, выпуская облачко дыма:
— Шуметь вечером нельзя. Могут соседи вызвать. Да и точка у нас не самая законная.
Максим понимающе мычит, а сам уже ловит взглядом, как Серёжа натягивает капюшон на голову и дует на ладони, разогревая. Да, и правда похолодало, — думает Заяц, чувствуя пробегающие по спине мурашки. Хотя внутри всё ещё растекается жар эмоций после песни.
— Ладно, спасибо за сигу, — напоминает о себе ударник, выбрасывая бычок в урну. — Кстати, я Серёжа.
Макс непонимающе хмурится, бросая взгляд на солиста, а новый знакомый только усмехается:
— Да, у нас два Серёжи, не удивляйся. Он Шевелев, а меня просто Горохом зовут для удобства.
— Максим, — протягивает руку Заяц и тут же получает ответное пожатие. Горох улыбается на прощание и возвращается к друзьям, ловя брошенную гитаристом бутылку воды.
Макс решает задержаться подольше.
Арбат окрашивается в пастельно-малиновый и золотой, фонари сияют, прогоняя ночную тьму, а где-то далеко вверху разливается синее небо. Заяц присоединяется к зрителям и садится прямо на пыльную плитку дороги, подложив под себя рюкзак — ради такого зрелища не жалко. Он буквально в полутора метрах от микрофонной стойки и зачаровывающего вокалиста. Слушатели приходят и уходят, громкие песни сменяются лиричными, новые — старыми, хором звучат "Сансара" и "Кукушка", Горох ещё пару раз подходит за сигаретой, делясь какими-то краткими фактами о группе и предлагая обменяться инстаграмами. Максим чувствует себя так, будто нашёл второй дом, — и пусть посреди улицы, главное, что песни отзываются в душе, вокруг люди — совершенно чужие, но такие близкие сейчас, а напротив — Серёжа. Заяц перекатывает чужое имя на языке, смакует, заворожённо любуется чужими эмоциями: напряжением, счастьем, лёгким безумием за янтарными радужками, даже болью.
Красивый. Шевелев сам по себе будто сигареты с ментолом и сладкий кофе — любимое сочетание Максима. Так же убивает сердце и лёгкие.
Но Заяц не может не заметить, как близко Артём стоит к Серёже. Как тот опирается о его плечо, когда они вместе кричат текст малознакомой песни с экрана телефона. Как некоторые строчки они будто посвящают друг другу — воплем, глазами, полными боли, жадным вдохом перед припевом. А ещё Максим видит взгляды, которые никто не должен был заметить: прожигающие затылок, несчастные, разбитые — в проигрышах между строк и паузах между песен. В каждом слове, в надрыве струн — он слышит огрызки чужой истории. Он уверен: истории несчастной любви и разбитого сердца. И Зайцу бы в это не лезть, но Серёжа заполняет собой всё его сознание: хочется услышать его историю, хочется спасти после плохого финала, притянуть, обнять и снова научить петь мажорные песни. Но тенью за Шевелевым следует Артём — такой же разбитый, но почему-то совсем не вызывающий тех же бурлящих внутри чувств. Макс крутит в пальцах опустевшую пачку и думает: влип. Как школьник влюбился в незнакомого парня на Арбате, которого он, возможно, больше никогда не увидит. Который, вероятно, до безумия любит своего гитариста.
Над головой неожиданно начинает грохотать новая песня, вызывая одобрительные вопли со стороны публики. Заяц выныривает из мыслей, поднимая взгляд.
Устрой дестрой, порядок — это отстой,
Круши, ломай, тряси башкою пустой
Шевелев скачет с микрофоном, заражая всех вокруг безумной энергией, Артём бьёт по струнам, качая головой в такт, Горох отбивает ладони, задавая бешеный ритм. Люди вокруг подхватывают песню, прыгают, кричат. Макс тоже вскакивает, закидывая на плечо рюкзак, присоединяется ко всеобщему безумию. К чёрту скучные и грустные мысли — они живут один раз. Скорость того, как Серёжа зачитывает куплет, поражает. Солист уже немного хрипит, но от этого не звучит хуже, несколько человек в толпе подхватывает текст, — и Арбат грохочет, заставляя кровь быстрее бежать по венам. Заяц закрывает глаза, трясёт головой, полностью отдаваясь чужому голосу, пританцовывает. Чувствует свободу каждой клеточкой тела и шально улыбается.
Но вдруг музыка резко обрывается. Макс распахивает глаза, ловя такие же растерянные взгляды публики. Шевелев недовольно оборачивается на зажавшего струны Артёма, но тот хмуро качает головой и что-то быстро шепчет другу на ухо. Вокалист понятливо кивает и оборачивается к зрителям с неловкой полуулыбкой:
— Друзья, за нами приехала полиция! Так что, прошу, сейчас быстренько все расходимся — и встречаемся здесь же через сорок минут, окей?
Макс теряется, ещё оглушённый своими чувствами и чужой музыкой. Люди вокруг спешно разбегаются — кто в магазин, кто в кафе, кто на другой конец улицы. Артём перекидывает гитару на спину и, отсоединив провода, хватает колонку. Горох стаскивает с фонарного столба их куртки и берёт под мышку свой ящик, тут же спеша за гитаристом куда-то в сторону входа во двор. Шевелев закидывает оставшиеся провода и микрофон в чехол от гитары и резким движением вешает его на плечо, а потом на секунду тормозит, глядя Максиму прямо в глаза.
— Не тупи, побежали! — и хватает Зайца за ладонь, уже слыша полицейскую сирену за спиной и видя отблески сине-красного на стенах домов. Максим выныривает из оцепенения, сжимает чужую холодную руку и позволяет утянуть себя вдоль по улице — за решётки ворот в соседний двор.
Они перестают бежать, только оказавшись во мраке перед каким-то одиноким подъездом, над дверью которого тускло помигивает желтоватая лампочка. Шевелев тяжело дышит, опираясь на стену. Его грудь вздымается под белой толстовкой, скулы горят, а на щеках пролегают тени ямочек. Макс чувствует, что его дыхание остаётся где-то там, на освещённом Арбате, — и совсем не от забега на короткую дистанцию. Просто парень напротив смотрит
только на него, искрит своими невозможными глазами, кажущимися во тьме чёрными, и вдруг улыбается с лёгким осуждением, качая головой:
— Ну и что ты там замер, а? Хотел, чтобы менты забрали? Они и зрителей берут, если не знал, — и Серёжа должен звучать строго, но Заяц слышит в осипшем голосе нотки нежности и заботы — и от этого сердце благодарно сжимается, заставляя губы растянуться в улыбке.
— В таком случае, спасибо, что спас... — он замирает, пытаясь придумать забавное прозвище, но голова отвратительно пустая, пока рядом это воплощение искусства. Говорят, любовь делает дураками? Верьте.
— Серёжа, — протягивает ладонь парень, неверно поняв чужую заминку. Заяц ухмыляется:
— Макс, — и крепко сжимает чужую руку, удерживая касание на пару секунд дольше, чем позволяют приличия. Солист неловко поджимает губы, улыбаясь, и Максу мерещится румянец на чужих щеках. Или это просто неверный свет тусклой лампочки? Неожиданным бабочкам в животе всё равно: они начинают биться о рёбра, явно пытаясь попасть в ритм недавно звучавшей песни. — Кстати, ты охуенно поёшь. Я аж забыл, куда вообще шёл, — так и остался с вами несколько часов сидеть, — тараторит Заяц, снова сияя широкой улыбкой. Шевелев смущённо опускает голову, а потом поджимает губы:
— Лучше бы я так же хорошо умел проблемы решать.
Макс чувствует никотиновую горечь в чужих словах: парень будто резко выцветает, сливаясь с серой стеной. Зайцу такое не по душе.
— Знаешь, тебе очень повезло, ведь я в этом хорош! — игриво задирает нос и ловит чужой косой взгляд из-под ресниц. А про себя бормочет: "Сердце, не бесоёбь, мы ему нужны". Шевелев вдруг мягко смеётся и натягивает рукава на кончики замёрзших пальцев.
— Такое никто не решит, Макс, — и Заяц задыхается напевностью своего простого имени в чужих устах. Совсем не так безлико-надрывно, как пару часов назад в песне Коржа. Почти ласково, немного даже сочувственно. Будто Максим — ребёнок, который не понимает. Но Загайский всё понял, прочитал во взглядах, интонациях, хриплом крике и выбранном репертуаре.
— Это ведь связано с Артёмом? — срывается само с языка, заставляя Шевелева шокированно дёрнутся. Заяц хочет дать себе по роже. Ляпнул так ляпнул...
— Да, это связано с Тёмой, — свистяще выдыхает Шевелев, и Макс вдруг замечает, что тот подрагивает от холода. Он тут же стягивает джинсовку, надетую поверх малиновой толстовки, и протягивает Серёже. Тот косится недоверчиво, но Заяц просто всовывает ткань ему в руки:
— Тебе нельзя болеть. Я хочу ещё послушать твоё пение.
От входа во двор доносится хмурое покашливание, заставляющее обоих парней, вздрогнув, обернуться. В пучке света появляется Артём, из-за чьей спины выглядывает гриф гитары. На его лице даже в полумраке читается неприкрытое недовольство, хотя юноша пытается выглядеть расслабленным. И Заяц не знает, что им движет в этот момент — правда не знает, но он оставляет руку, не позволяя Серёже сделать шаг, и загораживает его плечом.
— Мы ещё не закончили.
— Ты вообще кто? — наконец хмурится Артём, скрещивая руки на груди. Макс шально улыбается, слегка кланяясь:
— Макс Заяц — не к вашим услугам, — и, обернувшись к шокированно замершему Шевелеву, добавляет. — Надень уже куртку, совсем замёрзнешь.
Максим знает, что, вероятно, выглядит и действует как сумасшедший. Но внутри ещё звучат чужие песни дрожащим голосом, а под веками выгравирован тёмный взгляд, полный боли, — и у Зайца срабатывает вечный инстинкт героя. Хотя он не уверен, кого здесь надо защищать. Из-за спины доносится обречённый вздох:
— Прости, Тём: кажется, он всё неправильно понял.
Серёжа отстраняет чужую руку — Макс замечает, что джинсовку тот всё же натянул, — и подходит к Артёму, положив ему ладонь на плечо. Заяц не видит лица Шевелева, не слышит, что тот говорит своему гитаристу. Зато он видит, как на лице Артёма секундно пробегает гримаса отчаяния, тут же сменившаяся пониманием. Парень слегка вымученно улыбается, а потом кивает.
Когда Артём подходит к нему, Макс настораживается и инстинктивно сжимает кулаки, но гитарист лишь протягивает ему руку:
— Я Артём Гаус, — и после недоверчивого пожатия тихо добавляет, наклонясь вперёд. — Сбереги его.
Заяц совсем теряется, но понимает — что-то изменилось в парне напротив. От него уже не хочется никого защищать. Его даже хочется понять и пожалеть — за этот грозовой взгляд с тысячью разбитых льдин на поверхности холодной реки. Макс не идиот: видит принятие поражения в чужих глазах. Только пока не знает: с чего вдруг?
Гаус забирает чехол от гитары и уходит, махнув на прощание рукой и крикнув: "Можешь не возвращаться", — и Заяц не понимает, кому это адресовано. Но Серёжа остаётся рядом, и это единственное, что волнует его сейчас. Солист присаживается на ступеньку подъезда и, откинувшись назад, смотрит вверх: на окружённое тенями домов синее небо. Его лицо освещается тускло-жёлтым, подчёркивая острые скулы и длинные ресницы, выделяя линию идеальных губ. Максиму кажется, это всё во сне, — иначе почему вдруг становится так тихо и спокойно? Шевелев чарует, будто прекрасное видение, сливается с сине-оранжевыми оттенками дворика — часть картины, часть Арбата, часть какой-то другой реальности, где царствует музыка. Заяц садится рядом и чувствует коленкой чужое тепло. Что-то изменилось в Серёже после ухода Артёма: плечи расслабились, пальцы больше не сжимали рукава толстовки. Вдруг он опускает голову Максиму на плечо, пряча взгляд за отросшей чёлкой.
— И откуда ты такой пришёл, герой? И почему мне кажется, что я в тебя влюбился с первого взгляда?
Сердце заходится таким сбивчиво-быстрым стуком, что грозится выпрыгнуть из груди и поскакать вниз по Арбату, пугая прохожих. Заяц чувствует, как всё его нутро тянется к парню справа, так что он мягко опускает ладонь на чужую голову, проводя по волосам.
— Знаешь, — сбивчиво-игриво шепчет он Серёже на самое ухо, заставляя того слегка вздрогнуть всем телом и прижаться ближе, — есть такая теория — о родственных душах...
***
Горох удивлённо встречает вернувшегося в одиночестве Артёма и непонимающе разводит руками:
— А где наша певчая сирена?
— Утянула очередного моряка на дно, — едко отзывается Гаус, заваливаясь на скамейку и прикрывая рукой глаза. Горох отдаёт гитару друга своей девушке, помогающей им собирать деньги, и жестами просит её отойти на пару минут, а сам подсаживается к Артёму на край скамейки.
— Расскажешь? — Серёжа не видит чужих глаз, но криво изогнувшиеся в смешке губы передают эмоции едва ли не лучше.
— Он наконец смог сделать шаг вперёд. Серьёзно, Серый, видел бы ты его взгляд, когда он сказал, что что-то чувствует, и попросил меня их оставить... Как эта маска в тиктоке с сердечками в глазах.
Горох видит, что друг слегка дрожит, и поддерживающе сжимает его плечо.
— Всё к лучшему, Тём. Вы же разошлись уже как месяц, а до этого год друг друга мучили своей любовью.
—
Теперь никому не нужен нахер, гадаешь, любовь это или привычка, — напевно тянет Артём с хрипотцой, а потом отнимает руку от лица и смотрит в небо. — Я рад за него. Мы бы друг друга в конце концов сожгли.
— Вот и хорошо, — наигранно-бодро хлопает Серёжа по коленям, вставая. А потом добавляет тихо, едва перекрывая уличный шум. — Ты тоже обязательно кого-то найдёшь.
Гаус только болезненно ухмыляется в ответ, кулаком сжимая ткань над ноющим сердцем.
А Макс с Серёжей в это время уже схватили по стаканчику латте в ближайшем "Кофиксе" и шагали в сторону Чистопрудного бульвара, неловко задевая кисти друг друга, сияя восторженными карими глазами и делясь тысячей историй и секретов за раз.
Если однажды встретишь родственную душу в толпе, ни в коем случае её не упускай.
***
— А почему ты именно ко мне подошёл тогда? — вдруг вспоминает Макс, оборачиваясь к Гороху. Они сидят на ступеньках закрытого магазина на Арбате, наблюдая, как мимо проходят десятки людей: старых, молодых, уставших, гиперактивных, весёлых и грустных. Пару раз мелькают знакомые лица — владельцы и работники близлежащих магазинов и жильцы окружающих домов. Максим сидит на ступень ниже Шевелева, откинув голову ему на колени и наслаждаясь перебором спутавшихся кудряшек. Солист нежно улыбается, щекоча Зайца за ухом и ловя смеющийся взгляд снизу, но тоже заинтересованно оглядывается на друга. Даже Артём наконец отрывается от переписки со своим парнем, с любопытством навостряя уши.
Горох расслабленно пожимает плечами:
— Из-за того, как ты на Серёжу смотрел. Будто готов его спасти от всего мира.
Заяц смущённо опускает взгляд на руки. Неужели у него было такое лицо?
— Я тоже почувствовал, — кивает Шевелев сверху и тепло проводит костяшками пальцев по чужой шее. — Что ты особенный слушатель, — и оставляет лёгкий поцелуй на кудрявом затылке.
Артём фыркает, тут же получая за это подзатыльник от Гороха, а потом смеётся: "Ладно, ладно, я понимаю это чувство", — и вдруг энергично машет рукой в толпу людей, привлекая внимание высокого парня.
С Антоном Гаус тоже познакомился на их выступлении — месяц назад, когда неловкий парень, не найдя налички, оставил им в шапке две бутылки вишнёвого пива. Артём просто не мог проигнорировать такой креативный жест и тут же предложил слушателю распить алкоголь — за знакомство. Так и завертелось. Горох до сих пор шутит, что Арбат нужно назвать улицей влюблённых.
Шастун подсаживается к ним, едва умещая длиннющие ноги на ступеньках и, удостоверившись, что никто не смотрит, быстро чмокает Гауса в щёку, следом удушливо краснея. Макс с Серёжей тихо смеются в кулаки: Тоха, бывший всего на год их младше и выросший чуть ли не на улицах Воронежа, становился до смешного милым, оказываясь рядом с их гитаристом. Горох закатывает глаза, не впечатлённый, и ворчит: "Скорее бы моя девушка уже пришла, вы все просто невозможные".
Осень подступает запахом жухлой листвы и прохладно-свободным ветром. Вокруг разливаются синие арбатские сумерки, парни сидят на ступеньках подъезда, потягивая ягодное пиво из стеклянных бутылок, затягиваясь тонкими сигаретами с ментолом, смеясь и вслушиваясь в далёкую песню, звучавшую с другого конца улицы. А завтра снова будет их вечер — и снова над головой будет грохотать "устрой дестрой", будут визжать струны гитары, а толпа зрителей будет орать слова, застрявшие в крови пополам с ностальгией. И всё совпадёт — маршруты, затасканные джинсовки поверх толстовок, вкус никотина во рту и шальные, совершенно влюблённые искры в глазах.
