Ежели Бездна — имя твоё...

Самыми страшными и жестокими представителями человечества последние пятьсот лет с лёгкостью можно назвать Фатуи. Огромная военная организация, поклоняющаяся Крио Архонту и её идее Апокалипсиса. Высокий уровень технологического развития, потрясающая дисциплина, личный состав, исчисляемый в тысячах солдат, и абсолютное отсутствие морали в её общепринятом понимании. Холодная, бездушная машина для уничтожения всех, кто хочет противиться воле госпожи Белет. Чайльду всегда казалось ироничным, что при всей мощи каждого отдельного солдата и организации в целом практически все Фатуусы до усрачки боятся пурпурно-белой формы. Впрочем, их можно понять. Дисциплинарная комиссия Фатуи, сравнительно небольшой отдел численностью всего в пять сотен солдат под началом самого принципиального человека в Снежной, с момента своего появления проявляла чудеса эффективности. Она отделилась от внутренней разведки пятнадцать лет назад, но за это время архив комиссии расширился из маленькой комнатки в дальнем углу Дворца до огромного хранилища с талмудами правил, ящиками личных дел и отчётами о дисциплинарных взысканиях, число которых знал только главный архивариус комиссии. Но даже это не пугало так, как люди, носящие форму Дисциплинарной комиссии. Марк Олегович Ланцов за годы работы собрал у себя под крылом последних отморозков в Фатуи. Он находил их в разведке, возвращал на фронт убийц и дезертиров, набирал в кадеты самых неуправляемых сирот, с которыми не могла справиться даже госпожа Арлекино. Мошенники, душегубы, террористы и прочие малоприятные личности в обмен на возможность сохранить жизнь хотя бы немного дольше позволяли вдолбить себе в голову Дисциплинарный Устав. Никто не знал, как у Ланцова это получалось, но в его руках любой рецидивист за рекордные сроки превращался в совершенный винтик системы Фатуи и выполнял все задания безупречно, не гнушаясь испачкать руки в крови сослуживцев и забыть о морали ради довольства начальника комиссии и Царицы. Чайльд слышал даже о том, что однажды каратели казнили нескольких детей из Дома Очага, что, впрочем, не мешало ему постоянно нарушать правила и попадать на ковёр к Ланцову хотя бы раз в две недели. Кажется, так он и познакомился с Лив. Очередная драка в казармах обернулась для него и других агентов вызовом в кабинет главы, где монотонным голосом Марк Олегович зачитывал им правила, а потом отправил каждого, кроме Тартальи, чистить свою территорию замка, приставив к ним кадетов для контроля. Чайльд смотрел на уходящих сослуживцев и думал о том, придумает ли уставший от его выходок глава комиссии какое-то особенное наказание, или же просто отберёт жетон и удостоверение, навсегда закрыв путь к битвам и признанию. Как выяснилось несколькими минутами позже, Марк Олегович наказывал не только его: он специально приставил к Тарталье Лив, чтобы та отработала свои грехи, зачитывая ему дисциплинарный устав от корки до корки, так, что слова въедались ему в мозг едкой жижей, пока он вычищал примёрзший навоз в конюшне. А она, закончив и, видимо, разглядев в нём что-то, сначала задала ворох на первый взгляд бесполезных вопросов, а потом принялась рассказывать о порядках во Дворце, желая выжечь эти слова в его памяти навечно, заставляя его научиться выживать и адаптироваться в творящейся при дворе вакханалии. Тарталья вспоминает об этом с усмешкой, но она тут же исчезает, когда его подкидывает от резкой остановки поезда и он почти впечатывается в багажную полку. «Кажется, не стоило мне занимать верхнее место в купе», — думает он, потирая ушибленный при ударе бок. Алая рубашка неприятно липнет к потной коже, но снимать её и сверкать перед соседями голым торсом, или спать в холодном поезде без шерстяного одеяла он не будет, поэтому приходится терпеть небольшое неудобство ради сохранения приличий и тепла. Он поворачивается к стенке, впиваясь взглядом в узор на обоях, и снова погружается в воспоминания, пытаясь найти причину столь провокационного поведения подруги (стоило ли вообще называть Лив своей подругой, если знакомы они были от силы месяцев пять, а после она сбежала из дворца, прихватив с собой брата и пару реликвий из хранилища?), но все, что находит — это тьму Бездны, нескончаемый мрак, пробирающий до костей мороз и привкус железа на языке. До него доносится приглушённый хохот, и Чайльд окончательно теряет надежду разобраться сегодня в своих мыслях и чужих мотивах. На нижних полках устроилась компания из трех человек в той самой пурпурно-белой форме. Они сели в поезд до границы на следующей станции после него, и так как пускать к себе упырей никто не захотел, они, не имея выбора, заняли последние свободные места — в отведённом для Предвестника купе. Тарталья был не против, его каратели не пугали и никак ему не мешали, но ощущение от них все равно было жуткое. И дело не в их грозности или силе, нет. Просто все они ещё вчера были детьми. Самая старшая из них — офицер Лидия Громова, тонкая и похожая на ходячий труп девушка с короткой стрижкой светлых волос и серыми глазами. Когда она зашла в купе, Чайльд невольно вздрогнул, а интуиция завопила страшным голосом быть начеку и не убирать оружие слишком далеко. Сопровождают Громову младший лейтенант Иван Подольский, коренастый мальчишка с огромным горбатым носом, и старший инспектор Катерина Лосева — удивительно милая и вежливая девушка для человека, который одним росчерком пера по бумаге может отправить целый отряд карателей на охоту за чьей-то головой. Она единственная была обеспокоена тем, что их троица помешает спокойной поездке самого Одиннадцатого, и Тарталье пришлось весь вечер улыбаться аж до боли в щеках, чтобы она наконец расслабилась. Чайльд никогда не был фанатом лицемерных выражений лица и вынужденного веселья, но нервные люди рядом не нравились ему сильнее, а служба в Фатуи развила его актерские навыки, и, как ему показалось, никто и не увидел фальши в его ухмылках. Тарталья переворачивается на другой бок в пятый раз за последние двадцать минут, трёт глаза и, вздохнув, сдаётся своему желанию сбежать из этого душного купе на свежий воздух, глотнуть никотина и мороза так, чтобы лёгкие заболели. Он ловко спускается вниз, натягивает сапоги и, застёгивая ремни, на всякий случай спрашивает: — Стоянка долгая? — Говорили, что полчаса, — Лидия мельком смотрит на него и поворачивается к сослуживцам, продолжая что-то шептать. Чайльд хмыкает, забирает висящее на двери пальто и почти выбегает из купе. Ему приходится преодолеть половину вагона, прежде чем он добирается до выхода и наконец оказывается на перроне, тут же доставая из кармана портсигар и зажигалку. Луна горит на чёрном небе лампочкой, и северное сияние невольно напоминает Тарталье об ажурных салфетках и абажурах матери. Он прикуривает, втягивает горько-обжигающий дым, чувствуя дурацкое удовольствие от такого простого действия, и устремляется к лесу. Платформа вся усыпана скрипящим под ногами снегом, ветер завывает и хлопает ставнями домика дежурного по станции, отчего создаётся ощущение мрачного одиночества, но стоит Тарталье обернуться и увидеть горящие окна поезда, как оно исчезает, испуганное светом. Чайльд идёт к лесу, делая глубокие затяжки, и хочет уже остановиться посреди дороги и докурить здесь, как замечает две линии следов: широкие тяжёлые ботинки наступают на пятки изящным маленьким сапожкам. Тарталья внимательно осматривает совсем свежие следы и, втоптав окурок в снег, устремляется по ним в чащу, постепенно ускоряясь. Что-то ему подсказывает, что этих людей нужно найти. Дорожка ведёт его вглубь леса, и Чайльду часто приходится отмахиваться от еловых лап, преграждающих путь и бьющих ему по лицу. Несколько ночных птиц, испуганно крича и ухая, улетают с деревьев, и Тарталья недовольно цыкает: он не то чтобы пытается быть тихим и незаметным, но лишний шум тоже ни к чему. Следы, петляя, приводят его к небольшой полянке вокруг горелого дерева. Обожжённая пожаром земля припорошена тонким слоем снега, пепел сыпется на него при любом порыве ветра, словно песок, и, хоть огонь и потух не меньше чем день назад, в нос тут же забивается запах гари. Тарталья слышит чьи-то шаги и предусмотрительно прячется за широкий ствол ели, а та ласково обнимает его своими широкими лапами. Голоса приближаются к поляне: видимо, решившая прогуляться в тёмном бору парочка возвращается к поезду тем же путём. — Лиза, это задание — самоубийство! — мужчина, сказавший это, прочищает горло и сплёвывает на землю, и его спутница реагирует на это лаконичным «фу». Чайльд осторожно выгибается и видит застрельщика Фатуи, размахивающего руками. — Господин Панталоне, наверное, с ума сошёл, раз решил пойти на такие меры. «А это уже интересно», — Тарталья почти перестаёт дышать и весь превращается в слух. Для него не секрет, что его коллеги, мягко сказать, ёбнутые необычные личности, но отдавать суицидальные задания всегда было больше в стиле Синьоры или Скарамуччи, но уж точно не расчётливого Панталоне, для которого даже самый глупый кадет из пехоты был потенциально неплохим активом. Хотя бы с точки зрения продажи этого кадета Дотторе на органы. — Девчонка опозорила господина и обязана поплатиться за это! — названная Лизой женщина почти шипит, произнося эти слова. — Приказ был предельно простой: найти девчонку в Мондштадте и удостовериться, что она больше не сможет никого побеспокоить. Если тебе не хватает яиц, чтобы это сделать, я сама ей займусь. — Эта девчонка — дочь господина Педролино! Ты предлагаешь пойти против Первого Предвестника? — продолжает настаивать застрельщик. Лиза, истерично всплеснув руками, отходит от него, и Чайльд разглядывает на ней форму электро цицинов. И вместе с тем слышит в голове маниакальный голос, призывающий его разодрать их на части голыми руками, но сдерживается, пытаясь узнать хоть немного больше. Застрельщик вздыхает и коротко матерится под нос, пока цицинка раскачивается словно в трансе, собираясь с духом. По лицу понятно, что она сама не в восторге от этой идеи, но все равно вынуждена следовать приказу. — Серёж, я понимаю, что это рискованная затея, но и мы жили во дворце не год и не два. Помнишь, что случилось пять лет назад? Как эта девчонка обернулась тварью из Бездны прямо во дворце и убила кандидата на должность Одиннадцатого? — Лиза говорит тихо и вкрадчиво, подходит к застрельщику и кладёт руку на его щёку, заставляя посмотреть на себя. — Ходят слухи, что Тарталью отправили не арестовать её, а вернуть в Снежную и восстановить в чине. Представь, что случится, если это отродье Бездны решит напасть на Предвестников или Царицу?! Разве не лучшим решением будет избавиться от неё в Мондштадте и не допустить катастрофы? Серёжа смотрит на неё усталым взглядом и кивает. А Тарталья в этот момент понимает, что услышал он достаточно. Расстояние между ними исчезает за три широких шага. Цицинка оборачивается, но не успевает вскрикнуть — лезвие из бурных потоков окрашивается в алый от капель крови, а на её горле возникает глубокий разрез. Застрельщик реагирует быстро и успевает отразить первый удар, но Тарталья тут же меняет тактику и подныривает под него. Гидро клинок рассекает плоть, кости и сухожилия под коленями без всяких проблем, будто проходит сквозь вату, и лес заполняет крик. Застрельщик валится на землю, захлёбывается в слезах от боли, а из расчленённых ног фонтаном льётся кровь, пачкая сапоги Предвестника. Удивительная способность Тартальи создавать крепкое и крайне эффективное оружие из потоков воды обнаружилась и развилась в Бездне, но отточил он это искусство до совершенства именно на службе в Фатуи. И нельзя сказать, что ему это не нравится. — Ты кто вообще… такой, — сквозь хрипы, шмыганье и слёзы прорывается голос неудачливого убийцы. Чайльд переворачивает застрельщика на спину ударом в бок и опускается на корточки почти изящно, как приседают у станка фрейлины Царицы на занятиях балетом. Расплывается в улыбке, отчего веснушки на его щеках становятся будто бы ярче, и приставляет клинок к горлу жертвы. — Вообще, меня зовут Тарталья, но можешь называть меня Чайльд, — и, закончив эту фразу, слитным движением перерезает застрельщику горло.

***

Столетия назад, еще до Падения Каэнри’ах, великий алхимик одарил четырёх Лордов искусственными Глазами Бога. Реликвии передавались наследникам Благородных Домов, создавались семейные гримуары, полные секретных заклинаний, но Падение перевернуло все с ног на голову, и теперь за силу, украденную у Божеств, потомки Лордов расплачиваются своей душой и жизнью.

Вель трясёт Лив за плечи, судорожно шепчет её имя, но та не откликается, только лежит у него на руках, а он смотрит на её синее лицо и никак не может поверить, что это его сестра.

Любой, кто посягнёт на силу Божеств, рано или поздно обратится в проклятого Зверя. Благородные Лорды смогли найти способ не терять разум от использования силы, но каждого после смерти настигнет страшная участь — он превратится в нечисть из Бездны.

Солёная вода захлёстывает ему ноги, когда он тащит Лив к ближайшему островку, чтобы попробовать откачать. Действовать нужно быстро, а потому он направляет волну, чтобы её вынесло прямо на землю, и, присев рядом с ней, взваливает тело себе на бедро так, чтобы лицо сестры было ниже живота. Несколько раз ударив по лопаткам, Вель дожидается вытекания воды и прощупывает пульс, замечая хоть и крайне редкие и слабые, но толчки. Он приступает к искусственному дыханию, иногда сливая воду, считает секунды и ждёт, когда же сестра проявит хоть какие-то признаки жизни. И чуть ли не давится воздухом, стоит ему понять, что даже редкий пульс пропал.

Зверь внутри будет страшнее всех чудовищ, что мы знаем. Безжалостней суда, более жестокий, чем судьба и Боги. Зверь апокалипсиса родится в увядающей жизни, и никто не сможет это предотвратить.

Слова, которые когда-то Вель услышал от Педролино, только сейчас обретают смысл. До этого момента половина истории казалась ему сказкой, но теперь, видя, как мёртвое тело его сестры покрывается чёрными перьями, а в открывшихся пустых глазах загорается нечеловеческий огонь, он осознаёт, что бежать ему некуда.

Для Зверя нет ни любви, ни счастья, ни родных, ни близких. Зверь знает лишь кровь, его цель — уничтожить все, пока он не доберётся до Богов. И лишь когда они падут, а ткань мира разрушится, залитая Золотом, Зверь остановится и вкусит плоть своих врагов.

Зверь делает рывок, и Вель пытается убежать, но не успевает, чувствует, как когти пронзают его грудь, прежде чем шея звонко хрустит и мир забирает тьма.

***

— Ве-ель… Вель подскакивает, ошалело смотрит на незнакомую комнату и пытается понять, где он находится, пока память выискивает нужную информацию и убирает очередной кошмар куда подальше. С другого конца помещения раздаётся стон. Лив, разбуженная криками брата, ворочается в кровати, пытаясь не повредить зашитую рану. Гёрлейст плохо помнит последние сутки: она отключилась у Каменных Врат, очнулась на импровизированном операционном столе, пока женщина с добрыми глазами накладывала ей швы, потом снова вырубилась и проснулась только сейчас. Но даже в таком состоянии она понимает, что произошло что-то плохое. — Сейчас, сейчас, я подойду. Вель вылезает из-под одеяла и, шлёпая босыми ногами, подходит к кровати сестры. Наливает стакан воды, приподнимает её голову, помогая сделать несколько глотков, и поправляет сбившееся одеяло. Лив морщится: ей жарко, а дырка в её коконе позволяла почувствовать хотя бы лёгкое дуновение свежего воздуха, но она не сопротивляется, понимая, что она не в том положении, чтобы выдвигать условия. — Что случилось? — голос у Лив хриплый и говорить ей сложно, но она все равно задаёт этот вопрос, прикрывая глаза. Голова от недостатка крови кружится жутко, и ей приходится концентрироваться, чтобы не отключиться снова. — У тебя рана в боку, ты потеряла много крови и повредила заживающие ткани, когда мы ехали в Монд. Возница подбросил нас до винокурни, тут тебя зашили и выделили нам комнату, чтобы ты в себя пришла. Вель тянется к тумбочке и берёт с неё бутылёк с болотно-зелёной жижей, откупоривает его и вливает содержимое в воду, отчего по комнате распространяется мерзкий запах водорослей и кровоцвета. Желудок Лив делает поворот, но она терпеливо, мелкими глотками выпивает раствор кроветворного, тут же упав на кровать, стоило стакану опустеть. Вынужденная мера, которая приносит больше страданий, чем пользы, но иначе её восстановление займет слишком много времени, которого у них нет. — Ну-ну, не кисни, — Вель убирает бутылёк и треплет сестре волосы. — У тебя ещё снижена регенерация после пойманной молнии, лучше уж выпьешь лекарства и сможешь встать на ноги через пару дней, чем своими силами неделю будешь восстанавливаться. — Регенерация у меня снижена не из-за молнии, а из-за грёбанных подавителей. Вель со вздохом поворачивается и смотрит Лив в глаза. Её лицо искажено оскалом, которому могла бы позавидовать любая собака из Бездны, а в мутных глазах яркими огнями светится ненависть. Ещё одна неприятная вынужденная мера, отравляющая их жизнь чуть ли не ежедневно: подавители, которые они принимают в огромных количествах. Педролино, чересчур обеспокоенный неконтролируемой магией приёмных детей, поручил Дотторе разработать препараты, способные заглушить зов Бездны в них, и безумный доктор не придумал ничего лучше, чем выписать им лошадиную дозу экспериментальных таблеток, предназначенных для контроля количества элементов у больных элеазаром. Влияние подавителей распространилось не только на неудобные и внезапные проявления их сил, но и на регенерацию: если раньше кости у обоих срастались за пару дней, то сейчас оба лишь немного превосходят по скорости заживления обычных носителей Глаза Бога. И полностью прочувствовать все минусы подобного положения дел они смогли только после того, как оказались посреди гражданской войны в Инадзуме. И, к своему ужасу, обнаружили, что препараты больше никогда не смогут уйти из их жизни. — Ты же помнишь, что было, когда мы решили перестать их принимать? — Вель хмурится, отчего его лицо становится слишком взрослым для его шестнадцати лет. — Два дня без таблеток, а тебе снесло крышу так, что при столкновении с самураями сёгуната ты их вполне буквально распотрошила. Нам даже пришлось покинуть Наруками и направиться в сторону Сангономии, чтобы избежать проблем. Лив жмурится от разрастающейся тупой боли за правым глазом, словно кто-то вбил ей в череп гвоздь, и удобнее устраивается на кровати. Мутное сознание услужливо подкидывает кадры окровавленных тел с вывернутыми наружу рёбрами и разбросанными органами, кровавой каши, укрывшей дорогу в лесу Тиндзю, и Лив практически чувствует запах крови, мокрой от дождя земли и вспоротых желудков. Полная потеря контроля, животный голод, вкус сырого мяса на языке и непрекращающийся гул в ушах — Зверь, сидевший на цепи за семью замками долгие годы, решил устроить пирушку. Нутро снова переворачивается, и Лив предусмотрительно ложится так, чтобы её вырвало на пол. После минуты в подвешенном состоянии, не получив результата, она с помощью Веля возвращается в лежачее положение. — Это не отменяет того факта, — она делает паузу, чтобы глубоко вдохнуть, — что эти ебучие таблетки травят нам жизнь. — Поразительно, как быстро ты приходишь в чувство, стоит заговорить о Предвестниках или о подавителях, — Вель посмеивается и осторожно переводит тему, надеясь, что сестра с её поистине бараньим упрямством не будет продолжать разговор. Лив щурится, видя напряжение на лице брата и понимая, что он просто убегает от этого диалога, но решает его пощадить. Вель может казаться хрупким, но думать о нём как о беспомощном мальчике без характера и собственного мнения — преступление против логики и здравого смысла. Во дворце он вертел нянечками и гувернантками как хотел, улыбкой растопил ледяное сердце Царицы так, что мог сидеть у неё на коленках часами, и сама Крио Архонт даже не думала возразить. И теперь он манипулирует Лив, сам того не замечая, а она хоть и понимает, что происходит, не может противиться младшему брату. Осуждать его тоже не получается: именно такой видимой хрупкостью она воспользовалась, когда Педролино приказал ей узнать информацию об Аяксе. — У меня профессиональная деформация — злиться, когда я вижу несправедливость. Выдаёт совершенно бредовую фразу, которая звучит как шутка, и сама же над ней смеётся. Работа в карательных отрядах Дисциплинарной комиссии никогда не имела отношения к справедливости, а дослужиться до майора там мог только тот, у кого от морали и честности не осталось и капли, зато руки испачканы в крови сослуживцев полностью. И Лив прекрасно понимает это, но все равно продолжает лгать всем (и, прежде всего, самой себе), что резать глотки Фатуусам по приказу Марка Олеговича или же Педролино — не жестокое убийство и предательство, а всего лишь соблюдение законов и уставов. — Ты точно не ударилась головой, когда падала? — хмыкает Вель. — Нет, а что? — Просто тогда у меня нет другого объяснения твоему ужасному чувству юмора, кроме того, в котором в тебя плюнул Аякс и заразил тебя своей дурной комедией. Лив мотает головой и с трудом улыбается. От разговоров у неё усиливается головокружение, а от начавшейся регенерации побаливают раны и ушибы. Она снова ворочается, пытаясь устроиться комфортнее, и облегчённо вздыхает, когда находит нужное положение тела. Вель тратит пару минут на то, чтобы проверить качество перевязки и, убедившись, что рана внезапно не раскроется и зелье начало свою работу, поправляет ей одеяло и целует в лоб. Лив жмурится от нежного жеста, как кошка, и медленно проваливается в сон. Вель смотрит на лицо сестры и на то, как через белую кожу пробиваются жёсткие вороньи перья, украшая уши, макушку и скулы чёрными узорами, и с его губ сходит улыбка. Он никогда не сможет смириться с этим, но все же вынужден признать: Его сестра не скончалась от потери крови лишь потому, что уже как два месяца мертва.

***

Если в Снежной луна похожа на лампочку, а в Ли Юэ — на застенчивую аристократку, то в Мондштадте, смотря на луну, люди невольно вспоминают о течении времени. Луна, словно огромные часы, отсчитывает по небосводу каждый праздный час в городе Свободы, и даже самый пропитый пьяница по её положению способен определить, сколько длится его кутёж. Луна становится невольной соучастницей всех стыдных, романтичных и печальных историй Мондштадта, наблюдая за народом в королевстве Анемо Архонта издалека, освещая все самые яркие моменты и позволяя скрыться в тени тому, что не должно выставляться напоказ. И именно под её холодным, изменчивым светом чаще всего проливается кровь. Лагерь похитителей сокровищ у Драконьего Хребта заполнен красным цветом. Кровь и огонь смешиваются, создавая непередаваемый запах горящих трупов, и ни один луч лунного света не способен пробиться сквозь яркую демонстрацию торжества жестокости и справедливости. Лязг мечей и звон тетивы арбалетчика давно затих, и только потрескивание горящих ветвей ближайших кустов заполняет могильную тишину. Дилюк сидит прямо на припорошенной снегом земле, закрывая рукой рану на боку, и собирается с силами, чтобы встать. Рана неглубокая, у него были повреждения в разы хуже, но общая усталость после нескольких дней зачистки лагерей похитителей и использования Глаза Порчи вместе с силой элементов дают о себе знать. Но ему никто помочь не сможет, а потому надо… — Какая приятная встреча, господин Полуночный Герой! Ему приходится сосредоточиться, чтобы увидеть, кто перед ним стоит. Взгляд цепляется за длинную прядь синих волос, рубашку с крайне неприличным вырезом, и только потом поднимается к лицу. Дилюк смотрит на нежелательного свидетеля так злобно, как может, но Кэйа только улыбается, демонстрируя нечеловечески острые клыки, и приседает на корточки. — Пришёл меня добить? — Ну что вы, господин Полуночный Герой, как я могу позволить Мондштадту потерять кого-то столь важного, как вы? — Кэйа чуть качает головой, и Дилюк наконец замечает, что повязки на капитане кавалерии нет, и он может разглядеть ожог вокруг правого глаза. И синий звёздчатый зрачок на чёрной склере. Он знает, при каких обстоятельствах Кэйа снимает повязку намеренно. И это знание вопит ему одну простую мысль: «Бей или беги». — Что, еда закончилась, решил сожрать меня? — вскидывается и тянется рукой к его шее, словно пытаясь придушить, но Альберих с лёгкостью уклоняется от такого неуклюжего жеста и возникает у него за спиной, подхватывая Дилюка под коленями и одним слитным движением поднимая на руки. — Я бы не отказался от такого предложения, но, прошу прощения, уже сыт, — посмеивается он, а Дилюк от резкой смены положения интуитивно хватается за плечи рыцаря. — Но ведь неплохо было бы доставить многоуважаемого Полуночного Героя домой, раз уж он ранен? Как тебе такая мысль? В конце концов, мой последний ужин был обеспечен только благодаря тебе, так что можешь считать это оплатой своего труда. Кэйа воркует, вплетая в шутливые фразы самые страшные смыслы, и Дилюк позволяет себе отключиться в тот момент, когда спину принимаются царапать когти, а под пальцами из плеч выбиваются переливающиеся северным сиянием белые перья. Пол под ногами пропадает на несколько секунд, кожу обжигает морозом, но это ощущение тут же уходит, и он слышит потрескивание поленьев в камине и чувствует, как его опускают на мягкий диван. Мозг почти не работает, отдавая бразды правления усталости, и Дилюк уже готов уснуть на пару суток на этом мягком диване, забыв и о делах, и о своём долге, как Кэйа выдаёт злобно и совершенно по-собственнически: — Почему здесь пахнет другой птицей?