***
Он убивался на полигоне. Убивался в зале. Убивался на стрельбище. День номер один. День номер два. День номер три. — Как ты там? — спросил Итан откуда-то снизу. — Нормально, — ответил Джесси, забираясь по канату, а сам подумал: «Пошел ты в жопу». День номер четыре. День номер десять. День номер ебись оно все конем пятнадцать. День номер o dios mio¹, видели бы пацаны или Эш его на этом вот полигоне, скачущим, как дрессированный терьер, по команде типа из Blackwatch, они бы его закидали булыжниками. Запиздили бы ногами до смерти, как поганую крысу, и совесть их была бы, бля, абсолютно чиста перед господом. Это реально не шутка, что запиздили бы. С братанием с копами, федералами и любой правительственной чернью все было строго, и правильно. Но если уж прикинуть, по чесноку, не врать самому себе и все такое, то Blackwatch бил Deadlock по всем фронтам, перекидывал через колено, пробивал двойку в голову, укладывал в партер и брал в болевой, а потом расстреливал из вот этих блестящих новизной, только со швейцарского завода, укороченных карабинов, которых в пристройке у учебного полигона было столько, что можно вооружить Ватикан. День номер двадцать, а Рейеса все еще было видно только самым краешком глаза, самым дальним уголком бокового зрения, если не палиться и не пялиться, как маньяк; когда он занимался на силовых в другом конце зала. День номер двадцать пять. Если представить, что молочная кислота — это героин, то можно начать получать удовольствие. Каждый мускул, что есть в твоем теле, увязывается с тем, что рядом, сплетается в конструкцию из металлических пластин, перепаянных между собой, крепко сбитых стальными штифтами хрящей и связок, и вот вся эта конструкция пропитывается молочной кислотой, вступающей в опизденную химическую реакцию с ферумом и гемоглобином, превращающую тебя в ломоть кипящего, парного желе. Ты падаешь на кровать. Ты не чувствуешь одеяла. Не чувствуешь матраса. Ты под золотой дозой. Голос Итана звучит в голове: «Это спецназ. Ты справишься или сдохнешь». Джесси ебнулся на третьем круге. Он, натурально, ебнулся на колени, а потом на лицо. Похоронил себя в настиле искусственного рулонного газона. Итан побежал дальше, свободной трусцой, легкой походочкой, эдакий британский в рот его ебать сир, проснулся, попил «Эрл Грея» со сливочными эклерами, почитал «The Times» и вышел в усадебный сад на утреннюю пробежечку. Итан позвонил ему по служебной связи. — Ты совсем говна кусок. Жалкое насекомое, — раздалось в наушнике. — Я, бля… — Три круга сверху. — …твою мать в ресторан водил. — Убогий выпад. Четыре круга. — Ты азиат или мексиканец? Или кубинец? Вообще, бля, сколько у тебя отцов? — Десять кругов. — Ха, сука, ха. — Никаких шуток. — Комендантский час, бля, скоро! — И? — Джесси увидел, как Итан, бегущий уже на другой стороне поля, мельком глянул на часы. — Не забудь про уборку. Я оставлю тебе на полигоне свет. Думаю, часам к четырем утра ты закончишь. Джесси закончил в половину шестого. Левит пять — пять — шесть, если он виновен в чем-нибудь из сих, и исповедается, в чем согрешил, то пусть принесет Господу за грех свой, коим он согрешил. Джесси принес свое уничтоженное тело. Свою перетраханную душу. Это спецназ, это гэнг-бэнг, это снафф. Ты примешь сатанинский хуй или сдохнешь. Исповедывательно-исправительные работы без права на досрочное освобождение, если только не понимать под досрочным освобождением смерть от обезвоживания. День номер тридцать. Новое утречко. Светлые холлы базы. В вашингтонской штаб-квартире обитал сам Джек Моррисон, великий герой Омнического Кризиса. Тот Самый, кто выиграл войну. Сидя в огромной столовой за завтраком, вяло мыча парням о своих успехах, Джесси увидел его фигуру, плавно парящую из помещения кухонь к выходу в холл. Моррисон был блондином, в синем плаще, точная копия изображения на билдбордах в Вашингтоне и Голливуде. За ним семенили секретари и прочие прихлебалы. На минуту все в столовке притихли. Явление Господа миру. Моррисон обитал в кабинете на «директорском» этаже, откуда и рулил этой ужасающей боевой машиной. Коммандер Гэбриэл Рейес обитал на том же этаже. Капитан Ана Амари. Эти и еще какие-то люди, чьими именами террористы пугали детей, если те рассказывали устройство разрывных гранат с ошибками. — Только Рейеса, — покачал Генджи головой, — Overwatch не занимается террористами. Это наша работа. Он это сказал с такой сдержанной ниндзя-гордостью. Интересное наблюдение открылось Джесси: парни из Overwatch трепетали, как влюбленные первокурсницы, при виде Моррисона, и напрягались и притихали, как те же первокурсницы, но если за ними по темному переулку увязался серийный убийца, при виде Рейеса. Парни из Blackwatch обращали на Моррисона меньше внимания, чисто фиксировали в пространстве, как случайное начальственное лицо, а перед Рейесом вытягивались по стойке смирно. Рейес никогда не носил командирскую форму: когда бы Джесси его ни увидел, он был в черном спортивном костюме, как все пацаны из Blackwatch, и, может, у него была целая коллекция черных спортивных костюмов, все равно казалось, что носит один и тот же. Это и дружелюбие, с которым он говорил с подчиненными, не вызывало священного ужаса, и Джесси искренне не отрезал, чего все так напрягаются. Он продолжил давиться завтраком. Он не чувствовал вкуса. Не было ни единого участка в его теле, который бы не болел. Несмотря на это и ни на что, он был в кайфе от жизни. У него была хорошая комната и остоебенная душевая. Вашингтонская база была самым потрясным местом, которое он видел в жизни. На ней были все мыслимые удобства. Только бара с кегельбаном не было, а так даже бассейн был. Два тренажерных зала, доступных в любое время, виртуальное стрельбище, круглосуточная столовка с пятьюдесятью видами блюд. Если бы Джесси знал, что спецуха так устроена, он бы сюда драпанул пять лет назад, а не в Арканзас. Стал бы другим человеком. Разговаривал бы, как Итан. Дрючил бы спасенного командиром из огненной геенны бандитского дрочилу, опирался бы локтем на дверной косяк и говорил бы с эротическим придыханием: «Это спецназ, детка. Мы, как саперы, ошибаемся один раз». День номер тридцать шесть. Выпивая вторую полулитровую бутылку воды, Джесси искоса поглядывал в другой конец зала. Рейес занимался каждое утро с семи тридцати до восьми тридцати. На час позже остальных агентов. Но Джесси был в зале по три часа — утром. Потом еще по три вечером. Днем он убивался на полигоне, убивался на стрельбище, вникал в литературу по оперативно-тактической дисциплине, артиллерии, тактике войск и специальных войск, послевоенной истории, слушал лекции Итана на тему: «Тысяча и один способ убить». Закончив с верхней тягой, Рейес поднялся, утер лицо краем борцовки и коснулся беспроводной гарнитуры, закрепленной на ухе. До Джесси донесся его сухой, протокольный голос. Рейес не слушал музыку во время тренировки: Джесси был убежден, что он разговаривал с президентом. Президент отчитывался о политической ситуации в мире и заискивающе спрашивал, как у него дела. Глядя на его профиль, Джесси сглотнул Мексиканский залив. — Ну и как тебе? — спросил Итан, когда Рейес скрылся в раздевалке. Джесси перевел взгляд на его гладко выбритую креольскую морду. Ноги по ширине плеч, руки скрещены на груди, палец постукивает по бицепсу. Тонкие брови лениво выгнуты над подозрительными щелками глаз. Все это значило: «Ты прихуел». Джесси машинально ухватился за ручки тренажера поплотнее. Он не стал дерганым, но Итан ему объяснил, что такое приказы, устав и субординация. Об этом был целый раздел в лекции «Я разбужу тебя в три утра, скажу: «отжимайся» и уйду, и ты не закончишь, пока я не высплюсь». — Чё? — Командирская задница. Смотрю, она интересует тебя больше, чем чистота выполнения упражнения. Джесси скривил гримасу, набирая воздуха в грудь для язвительного ответа, но он слишком устал. — Охуенная задница, — продышал. — Лучше, чем твоя рожа. — Я ему передам. — Дождись, когда мне вернут, бля, пушку. Итан беззлобно фыркнул. — Ты с тремя дисками хуй управляешься. Пять миль пробежать не можешь. Пушка тебе со мной не поможет, приятель. — Тебя это не раздражает? — спросил Джесси между подходами. — Что тебя поставили… нянчить пиздюка из Deadlock. Долго будешь… со мной возиться? — Столько, сколько потребуется. — Сколько тебе лет? — Работай. — Сколько лет Рейесу? — Закрой рот, — Итан поднял на него взгляд от смартфона, — и жми, или будешь три часа стоять без портков в центре полигона. И он, сука, не шутил. Джесси закатил глаза и продолжил. Он приврал: Итан был вполне симпатичным мужиком, уж насколько Джесси сек в симпатичных мужиках. Метисы вообще часто симпатичные, такой генетический прикол. Но командирская задница — не то, с чем ты можешь тягаться на конкурсе красоты. День номер шестьдесят три. Джесси недавно познакомился с Вильгельмом Райнхардтом, из Overwatch. Ветеран Айхенвальдской битвы. Семь с чем-то футов росту. Широченная груда стальных мышц, слепой глаз и золотые, с проседью, волосы. Он стал порой приходить и наблюдать за тренировками Джесси. Райнхардт мгновенно ему понравился, это была симпатия с первого взгляда куда-то далеко вверх. Райнхардт сказал, что Итана зовут Итан Янг, и он пошел на повышение сюда из «Морских котиков» шесть лет назад. Сказал, что Overwatch — это военно-политическая организация, а спецназ — это Blackwatch. Можешь представить себе элитное подразделение армии, как Дельта, — пояснил Райнхардт, — только секретное. Он немного рассказал о деятельности Blackwatch, но Джесси понял от силы половину. Итан посматривал на Райнхардта с напряжением, но голоса не подавал. Джесси сделал для себя об этом пометку. — Судя по всему, — улыбнулся Райнхардт, садясь рядом с Джесси на скрипнувшую скамью, — коммандер Рейес решил взять тебя под крыло. Будешь работать под его командованием. И — что ж, не стану кривить душой, меня это радует. Ты славный малый, Маккри. — А про него, сэр, — рискнул Джесси, — можете что-нибудь рассказать? Ну, типа… кто он, как стал командиром Blackwatch. Итан переступил с ноги на ногу и беспалевно покашлял в кулак. Взгляд Райнхардта скользнул по его лицу и опустился в пол. Райнхардт подавил вздох, выдох от которого мог бы смести с лица Земли небольшой лесок. — Мы уже достаточно поболтали, Джесси. У тебя ведь, все-таки, тренировка, верно? — Райнхардт подмигнул. — Ага. И всё. За эти недели Джесси дважды видел, как Рейес говорил с Итаном. Оба раза сложились таким судьбоносно счастливым образом, что Райнхардт был рядом и своими добродушными похвалами в адрес Джесси сглаживал оценку Итана, который сцеплял за спиной руки, делал лицо анальным отверстием и говорил разгромными конструкциями: «Не дисциплинирован, работает в сорок процентов от резерва сил, мотивирован, но быстро устает» и что-то про вестибулярный аппарат. Посмотрел бы Джесси, бля, на его вестибулярный аппарат, если бы ему надо было по восемнадцать часов душиться подготовкой от кросса до стрельбы и рукопашки «А Сейчас Убей Меня Предметом, Который Я Дам, Вот Ложка», а у него б не было ни разряда по военно-прикладному, ни мышечной массы, ни здорового организма, не загаженного всеми видами наркоты и бухла, что можно найти за деньги. Он перестал ждать Рейеса. Он перестал искать его взглядом по утрам. Он перестал верить в лучшее, как и охуевать от жизни. Пусть всем этим занимаются молодые, неискушенные, те, кого волнует, будет ли на завтрак пудинг или яйца с беконом. Те, кто стоит перед зеркалом и выбирает между синим и черным галстуком. Джесси сдох на войне, родился и пошел воевать снова. На семьдесят пятый день он лежал, жал полторы сотни фунтов, Итан стоял над ним, копаясь в телефоне, иногда высираясь: «Опусти таз, тут некому принять роды», Джесси крыл его матом в ответ и вдруг понял, что в дверях раздевалки стоит Рейес. Скрестив на груди руки. И наблюдает. Джесси не выронил эту штангу. Он бы ее не выронил, даже если бы за окном пошел кислотный дождь и поднялись взрывы. Рейес заметил, что Джесси на него смотрит, и подошел, сунув руки в карманы спортивных штанов. — Как ты, vaquero? — Нормально, jefe². Джесси не смотрел на Рейеса, он, полностью сконцентрированный, продолжал жать: Итан стоял рядом, как праздно шатающийся турист. — Ну хватит, — сказал Рейес. Не прерываясь, Джесси глянул на Итана. Тот: на него, потом на Рейеса. И расплылся в эдакой блядской ухмылочке: «Смотри, командир, мой мальчик научился подтирать жопу». — Отбой, Маккри, — соблаговолил Итан Ебаный Янг. Джесси вернул штангу на раму и медленно сел. Утер онемевшей пятерней мокрое лицо и, наконец, поднял взгляд на Рейеса, пытаясь восстановить дыхание. Рейес выглядел потрясающе. Это вдарило по глазам, пробило в живот и «солнышко». Белая футболка выглядывала из-под ворота толстовки костюма. Рукава свободно оборачивали запястья и едва не трескались на бицепсах. Смуглое лицо, низкие брови, глаза не пойми какого цвета: то ли карие, то ли зеленые. Оливковые, решил Джесси. Стопудово. Жесткая линия челюсти и очерченные скулы. Щетина росла ровно, будто ее оформили в дорогой парикмахерской. Россыпь шрамов, уходящих вглубь, явно старых. Один на лбу, один на переносице. Один на правой скуле и два на левой. Один, особенно глубокий, пересекал губы слева. Джесси понятия не имел, что их оставило — шрапнель или летящие пули, или лезвия. Шею было видно плохо, но казалось, что и там виднелись следы. Стало интересно, есть ли они на торсе. В душевой Джесси его ни разу не видел. К сожалению. Или, бля, к счастью. — «Rosa blanca³», — сказал Рейес. — Мексиканская банда. Видел когда-нибудь парней с татуировками на висках: черные полоски и синие точки? И цифры на теле — на спинах или боках. Джесси с трудом переключился. Кивнул. Рейес продолжил: — Они используют ацтекскую нумерологию, чтобы шифровать номера статей Федерального кодекса Мексики. Или, иногда, годы отсидки. Татуировки есть у всех членов «Rosa blanca», без исключения. В эту пятницу две калифорнийские группировки празднуют объединение на окраине Эль-Кахона, в закрытом баре — ты как, свободен в пятницу? Джесси моргнул. Кашлянул. Сделал глубокий вздох, после которого дыхание нормализовалось. — Да, сэр, — сказал он. — Хорошо. Вылетаем в одиннадцать. Будь готов к десяти. Джесси снова кивнул. Рейес приподнял край своей толстовки и достал из-за резинки штанов, сбоку, кобуру с пушкой. Склонился, чтобы передать Джесси. — Держи, Боб Манден. Револьвер, с которым Джесси провел три года в Deadlock, знакомо лег в руку. — Тебе стоит подыскать новую кобуру, — негромко заметил Рейес, наблюдая, как Джесси прижимает свою пушку к коленям. — Эта поизносилась. И твой «Нитро» устарел лет пять назад. В новых линейках «Смита» есть модели с большим калибром, но лучшей амортизацией, и скорострельность тебя удивит. — Правда? — Джесси неуверенно выгнул бровь. — Я думал, тут выдают типовую снарягу… Карабины, типа. — Но ты ведь хочешь револьвер? Джесси помедлил с ответом, боясь, что это очередная проверка, и, чтоб ее пройти, надо сказать чё-то в духе: «Сэр, нет, сэр, я хочу делать все по уставу». Но он хотел револьвер. Он просто жесть, просто пиздец, просто спаси его боже, как хотел новый револьвер. Решившись, он все же кивнул. Рейес улыбнулся. — Итан поможет тебе выбрать модель. И не волнуйся, — добавил он мягко, — я тоже предпочитаю не «типовую снарягу». Из-за шрама на губах, заметил Джесси, его улыбка выходила немного кривая. И перестать на нее смотреть было, сука, невозможно. Просто, бля, no es posible⁴. И в груди ебнуло что-то страшное, похожее на инфаркт. От этой улыбки, от голоса, от того, что у Джесси будет новая пушка от «Смит и Вессон». В кармане у Рейеса зазвонил смартфон. Он ответил и пошел из зала. «Нахуй мне другая кобура?» — с запозданием удивился Джесси. В башке у него типографской печатью выбило полоску смуглой кожи внизу плоского живота, мелькнувшую, когда Рейес доставал «Нитро». И мысль о том, что затертая, треснутая кобура была еще теплой. — Маккри, — неожиданно холодно позвал Итан. Джесси оглянулся и увидел, что Итан вперил в него неподвижный взгляд. Тонкие брови изогнулись, и азиатско-мексиканско-кубинские глаза сощурились в две всевидящие прорези. Явно сейчас спизданет что-нибудь в своем духе, как японский мудрец, читающий хокку: «Бангалорская торпеда. Деморализация. Ты охуел». Надо, бля, достать свой блокнотик. Итан моргнул и подавил вздох. — Ничего. Иди отдыхай. Он нажал на панели управления тренажером кнопку отключения и направился к раздевалке. — Чё, всё? — удивленно спросил Джесси. — Разбежался, — Итан явно решил, что Джесси про тренировки. Про «в целом». — Завтра в это же время.***
Агент Джефферсон говорит: — Мы не отнимем у вас много времени. И тут же добавляет: — О, прошу меня извинить. Он блондин, настолько «среднего» роста и телосложения, настолько бледный и непримечательный, что, думает Маккри, встреться они завтра в толпе, он его не узнает. Отличительный признак ребят, всю жизнь сидящих в офисе — отсутствие отличительных признаков. Стандартный форменный костюм, но дорогие туфли и часы. Кольцо на среднем пальце правой руки тоже дорогое, не то из кобальта, не то из титана, и вот оно — и костяшки пальцев — измазано кровью. За нее-то он и извиняется. Он достает из нагрудного кармана пиджака носовой платок и тщательно вытирает руку. Тянется для рукопожатия. Маккри долго смотрит этому мудаку в глаза, прищурившись, прежде чем ответить. По разумению Маккри, все ЦРУшники — мудаки. С холеными рожами. Это вроде как определение по умолчанию. Хуй проссышь, что им надо. Ладонь у него ледяная. Солнца все еще нет, и поднялся ветер. Листва шумит. Здание «тюрьмы» высится за их спинами: недостроенная заброшка. Многие думают, это байки, что спецслужбы еще используют удаленные от городов объекты вроде этого для своих целей, но нет. В теории, ты можешь быть туристом, городским сумасшедшим или особо помешанным грибником, загуляешь в такую вот бездну и напорешься на ЦРУ. Тебя пристрелят и объявят пропавшим без вести (хотя это не точно). О таких объектах не принято говорить в головном офисе в Лэнгли, но без них работа встанет. Террористы ИРА, Когтя, иностранные шпионы и военнопленные — не будешь же их допрашивать в кабинете генерального прокурора. ЦРУ может быть скомпрометировано только изнутри, поэтому лучше, чтобы все думали, что последнюю секретную тюрьму закрыли еще в две тысячи девятом. Сарайчиков для забоя свиней нет, Гуантанамо переформирована в санаторий, и пытки не применяются — все как-то сами всегда сотрудничают. На деле, разведка как семьдесят лет назад пользовалась секретными объектами, так и через семьдесят будет. И никто за них не спросит, даже Красный Крест не выдвинет петицию с просьбой повысить температуру в морозильниках. А может быть, знают все. Просто молчат, как это бывает с неудобными темами. — Спасибо, что так быстро отозвались и прибыли. Маккри кивает. Агент Джефферсон прикуривает зажигалкой «Zippo»: серебряной, с именной гравировкой. Прячет кожаный портсигар во внутренний карман пиджака. Грязный платок убирает в карман брюк. — Я участвую в допросах крайне редко, — делится он. — Второй случай за одиннадцать лет моей работы. Для того, кто одиннадцать лет работает в ЦРУ, агент Джефферсон выглядит поразительно молодо. Маккри бы ему еле тридцать дал. Агент плотно затягивается. Курит он синие «Captain Black». Его кольцо, думает Маккри, не такое крепкое, чтобы заменить кастет, но достаточно, чтобы прямым ударом смять носовые хрящи в лепешку. Хотя сам он вида не внушительного, но хук в лицо с таким кольцом работает примерно одинаково при любой комплекции. Смазанная кровь все еще поблескивает на этом кольце. — Восемь из них я состою в команде, занимающейся Когтем, — продолжает Джефферсон. — Шесть из этих восьми курирую дело Жнеца. Как вы, должно быть, знаете, месяц назад мы его схватили. Поэтому вы здесь. — Не представляю, что могу для вас сделать. У вас не хватает специалистов? Потому что я-то им не являюсь. — Нам не хватает контактов. Не из Когтя — их полно, и пользы от них мало. А более… давних. Нам пришлось повозиться, чтобы найти вас. Я рад, что вы здесь. Доносится звук вибрации. Джефферсон морщится, зажимает сигарету в зубах и отключает смартфон. Даже не смотрит на экран. Движение не нервное, но слегка суетливое. Он взволнован, но это приятное волнение. Такие как он — курирующие поиски лидеров террористов — работают там, где работают, чтоб не оказаться на скамье подсудимых за преследования и убийства, и хер кто Маккри в этом отношении переубедит. Эксперт по ловле людей — на такое в институте не выучишься, для этого нужно иметь склад характера. Быть высококвалифицированным психопатом, действующим под защитой центральной федеральной разведки. Дирижирование информаторами, слежкой, атаками беспилотников, поимкой свидетелей — это то, что умеют такие люди. Они мастера в проведении допросов, которых ждут, как Рождества. Вовсе необязательно, чтобы допросы проводились лично ими, но вряд ли хоть один такой персональный следопыт когда-то отказывался. Он ведь потратил, например, шесть лет. Шесть лет разведывательной прелюдии. У стенда с фотографиями, соединенными нитями, на телефоне с подчиненными и на ковре у вышестоящих. В кожаном офисном кресле. Бессонные ночи, дни, не приносящие результатов, и не дай бог ему еще раз услышать на том конце провода: «Мы потеряли ублюдка, сэр». Да у Джефферсона, должно быть, геморрой размером с кулак. Сейчас, на протяжении этого месяца, вряд ли он думает о премии и благодарности от директора Национальной секретной службы — куда вероятнее, он воображает порядок, в котором сегодня будет ломать своему террористу пальцы. Чтоб тот сказал уже что-нибудь. Хотя бы: «Прости меня, Христа ради, за твой геморрой». Ничего тут такого нет, если подумать. Все профессии нужны, а без этой, может, мир ебнется. Но у Маккри к правительственным службам личная неприязнь, причин тому — перечислять охуеешь. Он рожден был, чтобы всю жизнь им себя противопоставлять тем или иным образом. Это вроде как истинный путь, на который его наставил Кольт-CCO, еще когда ему было двенадцать. Джефферсон прищуривается, глядя в сторону далекой кольцевой трассы. Затягивается. Долго удерживает в легких дым. — Какие у вас на него планы? — спрашивает Маккри, становясь с ним бок о бок. — Использовать полученные данные для борьбы с Когтем. Если добиться от него ответов, мы сможем — я предполагаю — за… может, год разобрать на камни крупнейшую террористическую организацию в мире, — Джефферсон встречается с Маккри взглядом. — Или вам интересно, что будет с ним? Тот пожимает плечами. — Чем тут интересоваться. Если походить по этим лесам с лопатой, думаю, можно много чего найти. Мелких сошек Когтя. Водителей и курьеров, недавно завербованных людей, о чьей пропаже даже в местную полицию не заявят. Всех этих бедных дурачков, хотевших денег или уважения от ребят на районе, сладострастно набивавших татуировки. Такие типы редко понимают, что их место у террористов — конвейер пушечного мяса. Кулаку Смерти достаточно написать пару вдохновляющих фраз на бумажке. «Каждый из вас имеет власть и влияние в той степени, которую вы себе позволите и сможете выдержать». «Весь мир будет бояться твоего имени, Идиот С Улицы Номер 39573». Джефферсон вежливо усмехается. — Ну, Жнеца ты так просто не закопаешь. — Я слышал, ВМС сбросили тело Бен Ладена в море. — Это уже какие-то античные времена. Будет официальная казнь и долгий демонстративный процесс перед ней. Хотелось бы мне, чтобы до его начала Рейеса передали в одну из наших европейских тюрем, но придется все делать в Штатах. На три американские базы уже были совершены вооруженные налеты, двое агентов — из моей команды — убиты возле своих домов. Мы вынуждены избегать хотя бы международных конфликтов. И… до всего этого еще очень далеко. — Казнь, — повторяет Маккри. — Разве после Кризиса не издавали закон о ее отмене? — Он действует не во всех штатах. — И что за «казнь»? Расстрел? — В его случае, это будет инъекция. — Что за вооруженные налеты? Коготь пытается его спасти? Джефферсон коротко смотрит на Маккри. Глаза у него голубые, как летнее небо. В них искра веселья. — Найти, — поправляет он. — Да. Такое редко увидишь. Но удивительного мало. Вы, к слову, насколько информированы? О том, кто такой Жнец. Маккри подавляет вздох. Насколько он, бля, информирован. — Не знаю. Террорист и террорист. Коготь, ИБ, эти ребята — это не моя сфера. «Я не смотрю новости». Это правда, он не знает почти ничего. И не сказать, что хочет это менять. — Понимаю, — кивает Джефферсон. — «Террорист и террорист». Только есть террористы, которых можно схватить, допросить и посадить, потому что информацией они не владеют, есть Аканде Огундиму, который прячется где-то в обороняемой крепости и оттуда раздает им приказы, а есть Жнец, который знает абсолютно все, лично принимает участие в ярких терактах и появляется на людях, но взять его до недавних пор не представлялось возможным. Его было не поймать по каналам связи, по известным адресам, задержанные не могли рассказать о нем ничего — я даже не перечислю, сколько они называли имен под прессингом, одно другого забавней. Мы пытались заслать в Коготь своих людей, один из наших агентов пробыл там полтора года — без толку. К делам, которыми занимался Рейес, близко не подпускали никого. А его самого не удавалось даже идентифицировать. При появлениях на публике он был в маске, голос искажался фильтрами костюма, и даже снимок глаз, который нам посчастливилось сделать, было не пробить из-за того, как мутация изменила его сетчатку. Не говоря уж о его мистической способности растворяться в воздухе и перемещаться с места на место в долю секунды. По всем имеющимся данным, этого человека не существовало. Пока мы не узнали его имя и, как следствие, всю историю. На третий год работы. Это был прорыв, который ничего не дал, — Джефферсон посмеивается. — Разумеется, они пытаются его найти. Найти и спасти, найти и убить. У Когтя нет проблем, кроме той, что Жнец в руках ЦРУ. — Выходит, вы таким образом, — Маккри коротко двигает рукой, обозначая пустошь вокруг, — защищаете его от его коллег. — А также Интерпола и НАТО. Если сдать его, информации не увидит никто. — Если «Жнец» такой, прям, призрак, как вы его поймали? Джефферсон тушит окурок носком лакированного ботинка. — На ошибке. Шесть лет работы, и он попал к нам в руки сам, просто ошибившись. Ирония судьбы. Маккри потирает глаза: головная боль не становится легче. И день лучше не становится. — Ясненько, — он подавляет вздох. — Интересная история. Все это очень интересно. И вот он у вас, всезнающий и всесильный, допрашивай — не хочу, — Маккри поворачивается к Джефферсону и нацепляет на лицо усмешку. — Я-то тут причем? Джефферсон имитирует его жест, вставая к нему лицом. — Он молчит, — и приподнимает брови. — Он не сказал ни слова. Маккри понимающе кивает. С видом: «А. Неужели». Пожимает плечами. — А я — что, похож на парня, который выбивает информацию из террористов? — он улыбается. — Разве в вашей конторе для таких задач не предполагается целый отдел? Какие-нибудь группы специально обученных мордоворотов. Агент Джефферсон усмехается. — Есть такие группы, — соглашается он. — И вряд ли вы в полной мере представляете, что наши «мордовороты» делают с людьми. Все это применялось к нему, более того, в силу особенностей его физиологии, мы могли выйти за рамки стандартного уровня воздействия, не опасаясь, что он погибнет. Как я и сказал, заставить его заговорить не удалось. И не удастся. Маккри выпрямляется, чувствуя холодок в груди. Вроде, ничего такого не услышал, а почему-то стало не по себе. Он с неприязнью понимает, что Джефферсон почуял это — как нечто само собой разумеющееся. Вписанное в протокол. Ебаные ЦРУшники. — Рейес мало восприимчив к физической боли, — в наступившей тишине продолжает Джефферсон. — Мы об этом наслышаны, но поверили, только увидев. В «пытке ради пытки» нет смысла, и дело не в том, что пытать его не гуманно, — дело в том, что у нас нет многих лет, чтобы планомерно ломать его волю и когда-нибудь, может быть, получить результат. Счет идет на дни. Нам пришлось искать альтернативный способ добиться информации. Ваше появление здесь связано с этим — но никто не попросит вас ничего из него «выбивать». Маккри прогоняет дурацкое оцепенение и переступает с ноги на ногу, выгибая бровь. — Боюсь представить, что у вас на уме. — Нам нужны лишь кое-какие ваши знания о нем. Маккри не понимает. У него нет «кое-каких» знаний. Он не видел Рейеса десять лет. Последняя встреча состоялась в пятьдесят шестом, после первого взрыва на вашингтонской базе Overwatch. Маккри спустил в него полбарабана, если он все правильно помнит. Тогда и понял, что к боли Рейес «мало восприимчив». — «Боже мой, это что? Это пулевые?! — Его рука. Лови в фокус, Циглер. Осмотри его руку». Маккри кривится, прикрывая глаза, и склоняет голову от одного плеча к другому. Разминает шею. Разминает руку: железные пальцы. Головная боль внутри черепа учится разговаривать. Обретает форму. И выдохнуть становится, какого-то хера, трудно. Вот уж чего, сука, не хватало. Внезапное помутнение. Как снаряд, врезавшийся в центр лба. Аж глаза слепит. Он отступает в сторону, доставая портсигар и чиркая зажигалкой, хотя отлично понимает, что дым останется у него в легких. Нужен повод, чтобы отвернуться. Подумать. Спросить себя? «Хули я здесь делаю». Он прилетел в Вашингтон в пять утра. Приехал сюда, на окраину, к девяти тридцати. Сообщения Уинстона и Моррисона он удалил вчерашним вечером, сидя в славной кафешке в Западной Вирджинии. Раньше там было Управление дикой природы Лорел Хилл, а теперь — зеленая зона. Там пахло листвой, цветами и бурным течением реки. Там было хорошо. Маккри пил горячий кофе. Посидел, подумал, разглядывая умиротворенные, беспечные пейзажи за окнами, занялся своими делами. Вернулся в отель, принял душ и в постель лег, а думать все продолжал. Пока не добрался до аэропорта, пока не сел в самолет, пока не оказался по адресу, в письме указанному: в одной из правительственных тюрем, которых не существует. Так и не надумал нихуя. Лучше бы остался. Прокатился бы к Минго, взял бы пива и прогулялся по лесу. Посмотрел бы Петроглифы Диглесс, если их еще не растащили на камушки. Что угодно. Но он увидел в е-мейле эту трижды ебаную фамилию. В кафе играла тихая кантри-музыка из старого радиоприемника, из окон тянуло скошенной травой, а у него как будто отказали разом все жизненно-важные системы. На секундочку. Лучше бы разгреб почту и нашел дело поинтереснее, чем лететь сюда, ввязываться черт знает, во что. Десять лет, ради всего святого. А выдохнуть не получается. Десять лет, в его сегодняшнем понимании, — немалый отрезок жизни. Даже если он пролетает в мгновение ока, кажется тебе самой скучной блядской хуйней на свете, и ты первое время давишься литрами неразбавленной ненависти, заливая ее сверху литрами виски, а затем ищешь, чем бы заполнить оставшуюся после испражнения дыру, — этот отрезок тебя меняет. Ты можешь этого не замечать. Вокруг может быть тише, чем в усыпальнице. Ты можешь не слышать свиста пуль. Недели, месяцы, годы могут превратиться в длинные дни, только успевай подмечать, как плавает в небе солнце. Размеренно и спокойно, как песнь горна. С возрастом жизнь может замедлить обороты и стать обыденной, как чистка зубов: ты все это уже видел. Порой не помнишь, какой на дворе день недели, и ладно, вряд ли он даст от ворот поворот вчерашнему. Способность испытывать эмоции может изнашиваться, а градус их слабеть, и так будет проще и жить, и работать. Даже если все вот так выглядит, десять лет — это немалый отрывок отведенного тебе времени, и нет шансов, что ты не станешь другим человеком. Воспоминания — единственная константа, которая никогда не меняется. Ты, умерший в двадцать пять лет. Счастливый и недалекий. Этот «ты», молодой и со всей жизнью впереди, смотрит с эмульсионной пленки, поделенной на прямоугольники кадров. Разница с настоящей пленкой в том, что эту не выбросить в мусорное ведро. Иногда встроенный в мозг кинопроектор будет швырять на твои сомкнутые веки один из снимков в случайном порядке. Южное солнце. Запах оружия. Светлые холлы базы: каждый угол, порядок коридоров и цвет настенной краски. Вкус протеинового коктейля. Оливковые глаза под низкими темными бровями. Номер шкафчика в раздевалке. Твоя форма — какая она наощупь. Голос: негромкий и ровный, но такой, что волей-неволей затыкаешь себя и слушаешь. Больничное крыло. Кухонная стойка в лофте. Шрам на губах. И его наощупь — руки нет, а пальцы помнят. Не так чтобы каждый день. Или каждый месяц. Но от этого никуда не денешься. Прошло почти тридцать лет с выстрела Кольта и пройдет — если ты удачливый, а все знают, что это так — еще тридцать, и даже тогда будут наступать моменты, когда тебе передавит трахею под щитовидным хрящом, и легкие будут набиты воздухом, а выплюнуть его не удастся. Вот как сейчас. «Спокойно. Смотри сюда». Куда — сюда? «На меня. Сделай»…***
— …медленный выдох.***