you can live. you can be here.

      Иногда его чертовски тяжело понять. То ли он шутит, то ли говорит серьезно — ни намёка в интонации, ни игриво приподнятой брови в конце фразы или дернувшихся вверх уголков губ, мол, шучу-шучу. Всегда одно и то же непроницаемое, уставшее от жизни лицо и тихий размеренный голос.       Вот и догадывайся, как хочешь.       Поэтому, когда на будничный вопрос:       — Что делаешь вечером? со своим неизменно спокойным выражением лица он отвечает:       — Жду, когда ты меня куда-нибудь пригласишь, Яги теряется.       Он не привык к излишней откровенности, не привык к проявлению эмоций — тех, настоящих, а не показушных, за извечной улыбкой национального героя. Не привык к инициативности, когда это не касается спасения чьей-то жизни.       И, возможно, именно последнее и заставляет Айзаву взять её в свои руки.       Пауза затягивается.       Тишина в учительской становится густой, концентрированной, в ней тонет ритмичное щелканье настенных часов и отдаленная вечерняя трель птиц в парке вокруг академии, которая втекает вместе с красками заката в полуоткрытое окно.       А он так до сих пор и не решил, как ему отвечать.       Видимо, скорость реакции — это тоже больше по части Всемогущего, а не его, Тошинори Яги.       Замершая, с учебным планом в его длинных пальцах, рука вздрагивает, и Шота едва слышно вздыхает:       — Забудь.       Он отворачивается от коллеги и продолжает собирать разбросанные по столу листы с красными росчерками исправлений — можно только надеяться, что в геройской практике ученикам 1А не понадобятся точные науки, а хватит одних лишь инстинктов и самоотдачи. Надеяться, что именно это поможет им выжить в сложной ситуации, а не умение взять правильно логарифм или дроби. Зачем они вообще тратят на это время, в самом деле.       Он так задумывается, что даже не сразу осознает, что Тошинори так и продолжает стоять с листком бумаги в руках, смотря на него в невысказанном вопросе: «Что ты имел ввиду?» Точнее — «ты именно это имел ввиду?»       Кажется, Айзава сломал Всемогущего.       Он подходит ближе и, мимолётно касаясь чужих пальцев, тянет из рук учебный план, чтобы положить его на место. Словно расколдованный этим прикосновением, Тошинори очухивается и внезапно подает голос:       — Я…       Снова пауза. Нет, конечно, Сотриголова догадывался о его нерасторопности, но чтобы настолько.       — Говорю же, забудь.       В глазах Тошинори проскальзывает что-то вроде разочарования. Словно он разгадал задачку, но позже обусловленного срока. Словно придумал остроумный ответ, когда диалог уже давно окончен. Словно его поманили игрушкой, но тут же отобрали до того, как он смог до нее дотянуться. Взгляд обиженного на самого себя ребенка — и неважно, что этому ребенку уже 50 лет. Все-таки эмоционально он не намного старше своего преемника, молодого Мидории.       И Айзава смягчается. У него все-таки не такое жестокое сердце, как думают о нем порой окружающие. Он не может спокойно заставлять кого-то страдать, даже если это и должно принести потенциальную пользу в перспективе. Нет, в принципе, может. Но, так и быть, не сегодня.       — Я тебя приглашаю, — он смотрит в сияющие из глубины лазурным светом глаза Тошинори и едва заметно улыбается. Мягко и спокойно, словно говоря: «нет, это не шутка, расслабься».       И Яги расслабляется. В его груди раскручивается узел — не тот, что под шрамами на месте вывернутого легкого, а в другой, здоровой части, где быстро-быстро, подстать скорее влюбленному школьнику, а не взрослому мужчине, бьется сердце. И он тоже улыбается, неловко потирая затылок отчего-то взмокшей ладонью с еще не пропавшим ощущением чужих пальцев на ней.       Учительскую заливает расплавленным золотом свет догорающего заката, где-то в глубине парка слышится чей-то смех и торопливые шаги по гравийной дорожке, схлопывается под крыльями птиц теплый вечерний воздух.       Тошинори уже пятьдесят. За его плечами полвека борьбы за мир и спокойствие в этом мире. Но внезапно ему кажется, что ему снова 16 и он еще ни черта не знает о жизни и том, как её жить.       Иначе бы он давно понял, что все его старательные попытки скрыть свои чувства уже давно рассекречены предметом его обожания. Да и вообще всеми.       Разве что за исключением такого же эмоционально неопытного Мидории.