О тараканах в голове

Щёлк! С тихим жужжанием из щели под объективом маленького фотоаппарата выполз белый квадратик, на котором через несколько секунд уже начали появляться очертания интерьера заваленной всяческим хламом мастерской. — Ты только пленку трать поэкономнее, это удовольствие не из дешевых, в конце-концов, — послышался откуда-то из соседнего помещения немного хрипловатый голос Гаррета. Уитли ничего не ответил ему, сидя на табурете у стены и согнувшись, сосредоточенно наблюдая происходящее прямо в его руках волшебство. Вот вроде минуту назад это был просто кусочек белого целлулоида, а сейчас — настоящий цветной отпечаток реальности. Где-то в мозгу приятно щекотало некое ностальгическое чувство, хотя он не был уверен, что именно его вызвало — ощущение фактуры пленки кончиками пальцев, жужжание внутренних механизмов фотоаппарата или вид проявляющейся картинки. Он не был уверен, приходилось ли в «жизни ДО» ему иметь дело с такими аппаратами. Вполне возможно, иначе откуда у него появилось это непреодолимое желание подержать эту коробочку с окуляром в руках, когда Гаррет вынес во двор с десяток ящиков с давно неиспользуемым хламом в целях выкинуть самое ненужное. Миниатюрный Полароид неизвестной степени древности на удивление хорошо сохранился. Линза его была не треснутая, хоть и покрытая мелкими царапинками, а после недолгих поисков была найдена небольшая упаковка с подходящими картриджами. Уитли даже не пришлось уговаривать Гаррета, чтобы тот просто махнул рукой и сказал «забирай». Фотография мастерской первой оказалась прилеплена кусочком малярного скотча к стенке под лестницей их с Челл дома с неумело нацарапанной первой попавшейся ручкой подписью, гласившей «Творческий беспорядок в берлоге мистера Р.» Челл поначалу ее даже не заметила — полдня ходила мимо, а потом остановилась напротив, вгляделась в подпись и с легкой, немного растерянной улыбкой повернулась к дивану в гостиной — из-за спинки которого ее уже поджидал глазок Полароида и раздался повторный щелк. А потом фотоаппарат опустился и из-за него показалась довольная ухмылка Уитли. — Гаррет отдал, прикольная штука. — Не знала, что тебя увлекает фотография. — Теперь будет! Вторая фотография, на которой запечатлена эта очаровательная улыбка Челл, была уже скоро прилеплена на ту же стенку по соседству с первой. С подписью на белом поле: «Реакция на творческий беспорядок». Несколько раз после этого Уитли ловил себя на том, что спустившись с лестницы останавливался и смотрел завороженно на этот снимок — будто на нем было запечатлено какое-то чудо природы — потому что не хотел отвлекать Челл от работы на кухне. Он не дурак; он замечал, что ей не всегда удобно и комфортно в его постоянном присутствии. Домик маленький, пекарня еще меньше, потолки низкие, а дверные косяки — и того ниже. Одному человеку среднего роста в этом пространстве живется вполне удобно. Но не двум, когда один из вас — двухметровая каланча на еще не совсем устойчивых ногах, сбивающая все подряд локтями. Уитли еще было привыкать и привыкать к собственным габаритам, и это явно вносило неудобства в уже устаканившуюся за четыре года ежедневную рутину Челл. И хоть она несколько раз повторила, что все в порядке и они оба должны привыкнуть к новому образу жизни — он не до конца ей верил. Были эти мимолетные чуть раздраженные взгляды, когда он задумывался о чем-то и опять впадал в свой характерный монолог без цели и конца, или когда, блуждая, цеплялся за что-то руками; пару раз он слышал как она цокнула языком. Замолк не сразу, чтобы не вызвать подозрений, а завел монолог к какому-то глупому поводу выйти из дома и стремительно выскользнул за дверь. Именно это и привело его в мастерскую Гаррета, где он вместе с ним от нечего делать ковырялся с старом хламе и нашел вышеописанный фотоаппарат. Уитли решил, что, найдя себе самостоятельное увлечение, он не будет мешать Челл так сильно и даст ей больше времени на саму себя. И этот фотоаппарат действительно увлек его — только меньше неприятных мыслей от этого не стало. Они, может, отошли на второй план, но только на самую-самую малость. Он сидел на ступеньках крыльца и вертел в пальцах еще одну фотокарточку, которую сделал уже через пару дней после первой — на ней Челл сидела у окна на первом этаже и читала какую-то книжку. Этот кадр так и не дошел до стены. Уитли предпочел носить его во внутреннем кармане пальто и поднимать себе таким образом настроение, если вдруг опять накатит приступ тоски, и чтобы не навязываться Челл лишний раз. Дверь за спиной открылась и он поспешил спрятать фотографию за пазуху, обернувшись и натянув улыбку. — Что ты на ступеньках сидишь, простынешь, — пробормотала Челл, очевидно, заметив его через окно кухни. В принципе, она была права — на дворе стояла глубокая осень. Но Уитли было как-то все равно, пока пальто было способно защитить его от пронизывающего ноябрьского ветра. — Сейчас зайду, — ответил он, при этом не спеша вставать с насиженного места. Челл ничего не сказала, только молча кивнула и закрыла дверь. Уитли тем временем продолжил задумчиво перебирать пальцами фотографию. Бросил украдкой взгляд через плечо, на дверь, будто Челл способна была увидеть его сквозь преграду. Сегодня с утра он опять облажался — лажать-то было его пожизненной профессией — чуть не спалил электрический чайник на плите спросонья. Запах паленого пластика его и разбудил до конца, только вот было уже поздно. Когда Челл прибежала ликвидировать этот зловонный беспорядок, он робко отступил в угол и не осмеливался предложить свою помощь, мог только бормотать извинения. Потому что было уже такое — хочет исправить и делает только хуже. Уитли решил, что ему надо активнее учиться на своих ошибках. Так что вместо добивания ситуации в попытках все исправить, он стал предпочитать просто сделать три шага назад и стоять истуканом, надеясь что все само собой уляжется (либо Челл уложит, потому что у нее-то как раз не бывает трудностей с решениями разного рода проблем). А сейчас Челл вела себя так, будто это не он несколько часов назад чуть не спалил дом из собственной рассеянности. Он раз за разом лажал, она его раз за разом прощала. Сначала прощения приносили некое облегчение — мол, все хорошо, она не вышвырнет меня из дома, живем дальше. Но со временем они лишь повисали тяжелым грузом, и каждое новое извинение давалось как пережевывание битого стекла, а каждое извинение — как десятикилограммовый камень на шею. И что самое противное — эти камни все копились и пропадать никуда не желали. Уитли начало казаться, что в извинениях и прощениях пропал всякий смысл. Будто эти слова обесценились. Он уже подумывал перестать извиняться, надеясь, что хоть это разорвет порочный круг, в котором их отношения наглухо застряли. «Но если не говорить что-то в слух, это не значит перестать думать об этом,» — догоняла его резонная мысль. Он любил, когда резонные мысли догоняли его. Это случалось редко, но если и случалось, то весьма кстати. Конкретно эта резонная мысль вертелась у него над головой назойливой мухой и периодически больно кусала. Единственный способ вырваться из круга неискренних извинений и (скорее всего, как он умозаключил) неискренних прощений — это вовсе не доставлять неприятностей. Проблема была только в том, что одним своим существованием в помещении он автоматически становился главным источником неприятностей. Поэтому единственным логичным выходом он увидел лишь не появляться в доме так часто как раньше. Проводить больше времени там, где его лажи не вызовут катастрофических последствий, и где на робкое извинение махнут рукой и отшутятся. Мастерская Гаррета для него и стала таким своеобразным убежищем от проблем. Гаррет был мужик умный, но простодушный. Уитли нашел мужскую дружбу типом отношений гораздо более простым, чем то недо-платоническое недо-романтическое, что криво-косо складывалось у него с Челл. Ты приходишь, вы обсуждаете прошедшее за день, ковыряетесь в «штуках», смеетесь с шуток друг друга, а потом под вечер у Гаррета в руках магическим образом материализуется бутылка жижи неизвестного происхождения, которая приятно согревает горло и нагоняет в голову мягкий туман. И в этот момент жить становится так легко — все проблемы заволакивает этим самым туманом, все вдруг становится невероятно забавным, а потом ты засыпаешь блаженно, как младенец… …головой в стол, а потом утром блюешь в унитаз и мучаешься от дикого похмелья, потому что сам владелец бутылки и то не помнит что это было и где и за сколько он это достал. Уитли нервно сжал фотографию пальцами, чуть не помяв ее, но быстро опомнился и ослабил хватку. Нет, он не хотел, чтобы Челл знала об этих эпизодах, не хотел, чтобы она видела, на какие монологи его бестолковую башку разносит в поддатом состоянии. Поэтому отсиживался у Гаррета до тех пор, пока не трезвел окончательно и не приходил к ней, и не улыбался ей, будто ничего и не было. Гаррет понимал. Ему он мог рассказать то, что глодало его душу. И довериться, потому что знал, что Гаррет не сдаст. И не сдавал ведь. Челл даже не знала, что он уже дважды нажирался практически вдрабадан на фоне нервов. Он чувствовал себя паршиво от того что скрывал от нее подобные детали, ведь обещал никогда ей не лгать, но еще паршивее было от мысли о том, что будет, если она узнает. Точно ведь выставит за дверь. И будет совершенно права. Он бесконечно тянулся за ее лаской, но бесконечно чувствовал, что ласки не заслуживает. Челл услышала за спиной еще один, уже ставший знакомым щелчок, за которым последовало тихое жужжание. Она как раз заканчивала убирать кухню после бурного рабочего дня, в течение которого от Уитли было ни слуху и духу, но она была уверена, что по меньшей мере часа полтора он просто сидел на крыльце и смотрел в никуда, глубоко задумавшись о чем-то ей неизвестном. Она не осмеливалась спрашивать, в чем была причина его глубокой задумчивости. Решила так — захочет, сам расскажет, когда будет готов. А в голову лезть не совсем прилично. У него хоть и отсутствовало понятие личного пространства в физическом плане, в психологическом однако оно вполне было и он заслуживал того, чтобы это самое пространство уважали. Уитли, слегка согнувшись, стоя в дверном проеме в распахнутом пальто, встряхнул белым квадратиком в воздухе; на нем уже начинала проявляться картинка. Челл вытерла руки кухонным полотенцем и подошла к нему немного грубыми шагами; в ногах гудело от целого дня, проведенного стоя. — Почему ты снимаешь меня так… — Как? — Исподтишка. В этом вопросе не было ни грамма упрека, лишь чистый интерес. Челл немного полегчало, когда она увидела, что он не вызвал у Уитли инстинктивный приступ легкой тревоги, какой у него обыкновенно вызывали внезапные вопросы; его взгляд остался спокоен, когда он посмотрел ей в глаза. — Ты красивая.