Любовь во время зимы

Они никогда не вспоминали ту странную беседу, но с той поры что-то будто изменилось. Они не превратились в близких подруг, которые сидят долгими зимними вечерами и чаёвничают, обсуждая искусство и столичную моду; продолжали соблюдать дистанцию в общении и верно придерживаться выбранных доселе ролей госпожи и камеристки. Однако тепло, зародившееся заветной ночью, незаметно растопило тонкую ледяную корку, что мешала им всё это время. Альсина и Ингрид никогда не озвучивали даже друг другу, какого характера отношения между ними развиваются, но обе понимали, какой уклон всё это имеет, и, кажется, были даже не против. Никаких активных действий ни одна, ни другая не предпринимали. Всё просто шло своим чередом, медленно и верно превращаясь во что-то красивое и многогранное, в нечто бо́льшее, чем просто страсть, отдающая трепетным биением сердца в груди и жаром внизу живота. И их сближение не осталось незамеченным. Любопытные жители замка, измождённые рутиной скучных будней, радовались любому выбивающемуся из серой действительности событию, даже если его увлекательность была на уровне сведений о цвете новых чулок леди Димитреску. Когда кто-то случайно отметил, как госпожа Альсина и сударыня Инга загадочно переглядываются, ведут друг с другом чудны́е беседы, которые сторонним слушателям могут показаться бессмысленными, словно говорят дамы об одном, хотя подразумевают совсем иное, горничные насторожились и принялись осторожно следить за происходящим, чтобы случайно не пропустить ничего интересного. Не осталось без внимания снисходительно-покровительственное отношение вампирши к камеристке, которого не сыскали даже горячо любимые Димитреску дочери. Многие и так замечали, что госпожа дозволяет Порошиной слишком многое: уж больно отчётливо помнилась первая встреча, язвительные ответы девушки и несвойственное для Альсины спокойствие на такое хамство, но тогда всё списали на простую заинтригованность иностранкой, да ещё и дворянских кровей. Но сейчас, спустя столько времени, привилегированное положение Ингрид наводило на определённые мысли. Ничего из ряда вон выходящего не наблюдалось: женщина не целовала Порошину на глазах у всех, не заключала ту в полные необузданного желания объятия, не зазывала под абсурдными предлогами в собственные покои. Что уж говорить — Димитреску даже не касалась камеристки, хотя всем было известно о пристрастии женщины нарушать личные границы подчинённых. Однако сплетни особенно хорошо плодятся, когда видимых поводов для них не имеется. И с каждым днём слухи разрастались, словно полынь на заброшенном цветнике, передавались из уст в уста, искажались, домысливались и приукрашались. Астрид, или, как ещё её называли местные девушки, Квелуша* — высокая горничная с непослушными белёсыми волосами, которые она собирала в тонкие косы, розовой, как у поросёнка, кожей и полупрозрачными глазами, при тусклом освещении отдающие лиловым цветом, — утверждала, что видела, как госпожа ласкала Порошину прямо на диване в гостиной, отчего у камеристки всё лицо и шея были покрыты губной помадой. Бьянка, наматывая на пальчики жёсткие чёрные прядки, рассказывала, будто лично стирала и чинила залитое запёкшейся кровью и порванное леди Димитреску в порыве безудержной страсти платье сударыни Инги. Габриэла, пухлая кухарка с начавшей проглядывать уже с юности сединой, множеством родинок по всему телу и выдающимися передними зубами, согласно кивала и добавляла, что была свидетельницей противоестественной связи благородных дам, которая не только отличалась от привычного соития мужчины и женщины, но и проходила с использованием ремней, плетей и цепей. Розалинда и Стефана — две заклятые подруги и соперницы за внимание дворянской семьи, — наперебой и в красках описывали истории одна чудней другой о небывалом разврате и содомии, царившей в покоях хозяйки. Одна только Лина — самая юная, хрупкая и робкая из горничных, — молчала и лишь внимательно слушала, то и дело покрываясь багрянцем от смущения. Летающие по замку слухи не могли обойти стороной вездесущих сестёр. Бэла, Кассандра и Даниэла, до этого не придававшие никакого значения связи матери и Ингрид, заинтересованно вслушивались в откровенные разговоры служанок. Хотя бо́льшая часть нескончаемой болтовни не несла в себе ни толики смысла, да и правдивость всего сказанного была под вопросом, девушки всё-таки начали приглядываться к Альсине и её фаворитке. И действительно: Порошина позволяла себе общаться с вампиршей на равных, шутила, лукаво ухмыляясь, не отказывала себе в удовольствии посоревноваться с женщиной в количестве колкостей на одно предложение, вела себя вместе с Димитреску так раскованно и спокойно, будто была полностью уверена в собственной неприкосновенности. А госпожа, вместо того чтобы как минимум бросить нахалку в темницу, а как максимум накромсать её на ленточки, лишь увлечённо отвечала Инге, продолжая тем самым их странную игру. Удивились сёстры и когда одним прекрасным вечером Альсина решила пригласить Ингу отужинать вместе с ними за одним столом. Разбалованные за несколько лет почтительным отношением и чувством собственной исключительности девушки были оскорблены таким жестом: им троим и так приходилось постоянно сражаться за материнскую любовь и поощрение, а тут внезапно появляется ещё одна соперница, которая стремительно завоёвывает признание и внимание Димитреску даже не прикладывая особых усилий. Это заставляло Бэлу напряжённо хмуриться и косо посматривать на очаровательно улыбающуюся Порошину, сидящую по правую руку от вампирши, а Кассандру злиться и агрессивнее обычного орудовать ножом и вилкой по сочащемуся кровью антрекоту с овощами. Даниэла же, подперев рукой щёку и лениво перекатывая по краешку стола блестящее яблоко, разглядывала лицо камеристки, стараясь понять, что такого красивого Альсина увидела в этой девчонке, и почему мать предпочитает её своей третьей, самой прелестной дочери. Но замешательство и негодование на лицах сестёр разбились о равнодушие госпожи, что продолжала вести непринуждённую беседу с Ингрид об обычаях застолий русского дворянства. Одного разящего своим холодом и непреклонностью взгляда светло-карих, мерцающих в полумраке глаз хватило, чтобы всё возмущение девушек быстро сошло на нет. Пришлось смиренно вздохнуть, опустить головы и продолжить трапезничать: Бэла, Кассандра и Даниэла прекрасно знали, что если вампирша приняла решение, то оно окончательное, и единственное, что можно сделать, это молча согласиться. Только вот неприятный осадок на душе остался. С лёгкой руки леди Димитреску Порошина обзавелась собственной мастерской. Заваленная хламом комната возле Зала радости с причудливой металлической дверью, огромной люкарной, сквозь которую проникал мягкий дневной свет, и хитроумным механизмом, что, судя по всему, был как-то связан с работой колокольни, быстро превратилась в просторное ателье. Настоящим открытием оказалась заклеенная обоями потайная дверь в алькове, ведущая прямо на поросший пылью и столетней паутиной чердак. Пришлось долго и упорно пробираться по хлипкой деревянной лестнице, приколоченной прямо к стене. Как оказалось, в платье подобным заниматься в несколько раз сложнее, а шанс сорваться и упасть с огромной высоты увеличивается с каждой пройдённой ступенькой. Большое разочарование ждало Ингрид наверху, потому что кроме старых тряпок, целой горы манускриптов, скульптур и стоек со средневековыми доспехами ничего интересного в мансарде не наблюдалось. Разве что странная записка про некий ценный кинжал, но на неё Ингрид не обратила никакого внимания: просто вырванная страница из книги или дневника какого-нибудь охотника за сокровищами, ничего необыкновенного. Зато обнаружился выход прямо на крыши, где открывался поистине грандиозный вид и на величественное строение со множеством остроконечных башенок, и на раскинувшееся вокруг крепости предгорье. Что-то, например бюсты предыдущих обитателей замка, искусно выделанные вазы или старинные книги, Инга всё-таки с чердака прихватила и красиво разложила по комнате, чтобы создать дополнительную атмосферу творчества и дополнить антураж. Оставалось дело за малым — перенести все свои немногочисленные инструменты: старенький мольберт, что уже долгое время пылился под кроватью в спальне, карандаши и краски, до которых в последнее время всё никак не доходили руки, альбомы и свёрнутые в рулоны ватманы. Альсина не осталась в стороне и подарила камеристке сделанные на заказ у местного ремесленника материалы — новые масляные краски, кисти, холсты разных размеров. Инга радовалась, словно дитя, светилась улыбкой и с интересом крутила в руках приобретения, вместе с тем безостановочно выражая госпоже благодарность. Женщина лишь снисходительно улыбалась и кивала, наслаждаясь реакцией Порошиной и чувствуя, как в груди, будто подснежники посреди январской стужи, расцветает нежность. Вампиршу с трудом можно было назвать щедрой: тяжёлая юность, когда денег хватало только на оплату комнаты, буханку хлеба, бутыль молока и тощую курицу, давала о себе знать и сейчас, когда роскошь и изобилие стали единым целым с Димитреску. Но так вдруг захотелось сделать этот небольшой жест доброй воли, что Альсине самой понравилось. Даже привычная потребность в преклонении и признании собственной значимости как-то незаметно отошла на второй план. *** Госпожа стояла неподвижно уже битый час. Корсет нового платья — роскошного бального одеяния из серебристой парчи и грогрона**, — сдавливал талию, вынуждая втягивать воздух часто и маленькими порциями. В спине уже чувствовалось неприятное напряжение, которое хотелось снять таким желанным в эту минуту потягиванием. Правая рука так и вовсе онемела от несменяемой долгое время позы с поднятым бокалом. Алый палантин то и дело соскальзывал с локтей, и стоило невероятных усилий сдержаться и не отбросить надоевший аксессуар в сторону. Даже жемчужные бусы, казалось, весили целый пуд и тянули к земле, словно тяжёлый камень. С каждым днём испытание на выдержку проходить становилось всё сложнее: хотелось поскорее узнать конечный результат, миновав утомительные многочасовые позирования, и полюбоваться на саму себя. Но Альсина продолжала стойко держаться, потому как выслушивать очередную порцию нелестных выражений в свой адрес вампирше не очень-то и хотелось. И здесь уже не имело значения, каким статусом обладала Димитреску и кем являлась Ингрид: раз уж сама потребовала от Порошиной портрет, то возмущаться и выражать своё недовольство, мешая работе, было последним делом. Да и на самой картине женщина хотела выглядеть особенно красивой — с тонким станом, правильной осанкой, мягкими изгибами, — оттого постоянно одёргивала себя, собиралась и гордо поднимала подбородок вверх, расправляя плечи. Инга словно и не замечала измождённо-грустного лица Альсины. Она то забиралась на стремянку, чтобы что-то прорисовать кусочком угля на огромном, высотой почти до отделанного лепниной потолка холсте, то крутилась внизу, постоянно поправляя и переделывая черновой вариант. Азарт, воодушевление и упорство, с которыми девушка творила, заставляли её напрочь забыть о времени: после переделанной с самого утра основной работы Порошина дожидалась, когда вампирша явится в ателье в полной готовности, и трудилась до самых сумерек. Первые дни все свои наработки Ингрид старательно прятала от госпожи под огромным покрывалом, что с трудом поднимала по хлипкой лесенке наверх, продолжая упорно отказываться от предлагаемой помощи, чтобы «не испортить сюрприз». Но однажды она едва не свернула себе шею в очередной попытке сокрыть свои труды: не удержала равновесие и с криком полетела вниз. Благо, Димитреску оказалась рядом и успела подхватить нерадивую художницу прямо перед тем, как та разбила бы голову о деревянный пол. Краснеющая от смущения девушка цеплялась за плечи Альсины похолодевшими от страха руками и старательно отводила глаза, выслушивая искромётные речи вампирши о странной мании Порошиной скрывать всё и вся. С тех пор они договорились, что Ингрид не занимается глупостями, а госпожа не смотрит на картину до её завершения. На том и решили. Больше ничего необычного в их творческих сессиях не происходило. Димитреску практически не видела Порошину за огромным холстом; лишь изредка из-за картины появлялось знакомое лицо с напряжённо нахмуренными бровями и закушенной губой, но почти сразу оно исчезало. Тяжелее всего Альсине давалось молчание: поглощённая работой камеристка не разговаривала, опасаясь сбиться с мысли, соскочить с волны вдохновения, а вампиршу тишина напрягала, заставляла чувствовать себя неловко и сомневаться в необходимости всей этой затеи, которая в такие моменты уже не казалась такой хорошей, и рождала в голове тьму. Приходилось стоять и слушать шуршание бумаги, чирканье грифеля о холст, шелест юбки, скрип половиц, стараясь сдержать нарастающее раздражение. Димитреску сваливала всё на усталость и повысившуюся в последнее время нервозность, но прекрасно понимала, что причина такого состояния кроется в ином. И хотя женщина старалась не думать о напоминающем о себе неутолимом голоде, не заметить обострившихся реакций собственного организма она не могла. Да, умело приготовленное на завтрак, обед и ужин мясо зверей, начиная от кроликов и заканчивая дикими кабанами, облегчало состояние. Но этого было недостаточно. Хотелось парной, ещё не испустившей последнее дыхание плоти, человеческой плоти; хотелось есть её медленно, с наслаждением, чувствуя, как горячая кровь течёт по щеке, шее и рукам; хотелось видеть, как ещё живая добыча смотрит на свою смерть бешеными, полными ужаса глазами. Альсина зажмурилась, вспоминая манящий солоновато-пряный вкус, и с удовольствием облизнула губы. В голове сразу возник образ убитой за несколько недель до приезда Ингрид жертвы. То была последняя горничная из прошлой партии неразумных дурочек, что решили хорошенько подзаработать в замке семьи Димитреску… очаровательная светловолосая девчушка, что всегда задорно смеялась даже с самых глупых шуток и беспрекословно выполняла все пожелания госпожи. Обычно употреблять в пищу служанок вампирша не любила, потому что они предназначались совсем для другого… Но в тот раз не смогла сдержать рвущегося наружу зверя, который хотел не столько есть, сколько упиваться жестокостью. Женщина помнила крики, мольбы о помощи; помнила расположение царапин на собственных руках, что на мгновение появлялись на коже после остреньких ноготков яростно отбивающейся горничной и сразу исчезали; помнила громкие хлюпающие звуки выталкиваемой из разорванной артерии алой крови; помнила глухой стук слабеющего с каждым мгновением тела об обеденный стол, когда вдруг надоело пить кровь навесу. И эти воспоминания будоражили Альсину, заставляли учащённо дышать и покрываться испариной. Аромат, исходящий сегодня от Ингрид, отличался от привычного чем-то терпким, металлическим и острым. Он кружил голову, манил и вызывал жар в теле. Димитреску слышала стук сердца Порошиной, ощущала как кровь бежит по её венам, чувствовала дыхание камеристки настолько явно, что закладывало уши. Вампирша испытывала приятный мандраж: сжимала и разжимала кулаки, теребила подушечками напряжённых пальцев ногти, которые горели, грозя в любое мгновение превратиться в длинные когти, втягивала носом воздух и невольно клацала зубами, словно плоть Инги уже находилась во рту. Хотелось поддаться соблазну и попробовать запретный плод, что, как подозревала Альсина, был очень и очень сладок. — Честно сказать — немного страшно, — неожиданно раздался вырывающий из собственных мыслей голос камеристки. — Я уже несколько лет не брала в руки ничего серьёзнее карандашей. А тут сразу масло. Она ловко спрыгнула с нескольких крайних ступенек и принялась вытирать покрытые угольной пылью ладони полотенцем. Заметив встревоженное, блестящее от пота бледное лицо Димитреску, Порошина осторожно приблизилась и вскинула бровь с немым вопросом. Женщина лишь неопределённо мотнула головой и отмахнулась, показывая, что всё хорошо и причин волноваться нет. Морок спал, и она с ужасом отшатнулась от девушки, тяжело дыша. Чтобы унять дрожь во всём теле, Димитреску залпом выпила вино и решительно отставила пустой бокал в сторону, едва не разбив драгоценный хрусталь. Нагревшийся от долгого пребывания в тепле напиток заставил её с отвращением скривиться и закашляться. — Ты себя недооцениваешь, — сказала Альсина с трудом, отвернувшись от Ингрид и устало облокотившись на заваленный кипами эскизов комод. В эту минуту ей хотелось оказаться где угодно, но только не в одной комнате с Порошиной: отвращение, которое женщина испытывала к себе, своей слабости и безвольности, комом подкатывало к горлу. Она смотрела на себя в маленькое зеркальце, случайно забытое среди бумаг, быть может, самой Ингой, и видела в нём существо — кровожадное, разрушающее всё, к чему прикоснётся, ненасытное. Монстра, что не заслуживает ни счастья, ни любви, ни жизни. Несколько слезинок скатились по щекам и упали на начищенную до блеска поверхность шифоньера. Чудовище удалось сдержать, запереть в самом дальнем уголке души и спасти от страшной гибели дорогого человека. Но сможет ли Димитреску справиться с ним в следующий раз — на этот вопрос вампирша ответить не могла. — Недооцениваю? — хмыкнула девушка, смущаясь. — Наоборот, я беру на себя слишком много. Впрочем, как говорят у меня на Родине: «груздём назвался — в кузовок полезай». Раз уж я взялась за дело, то доведу его до конца. А судить уже будете Вы, моя леди. Альсина быстро утёрла лицо, стараясь не испортить макияж и не выдать минутной слабости, и повернулась к камеристке как ни в чём не бывало. Сложив руки в замок, она вальяжно двинулась к Ингрид. Улыбка её выглядела несколько натянутой, но Порошина, казалось, ничего не заметила. — Знаешь, за всю жизнь я многое повидала: ремесленников, просто хорошо выполняющих свою работу, настоящих творцов, что боялись показать себя не только миру, но и самым близким… и бездарных глупцов, которые уверяли всех в собственной исключительности и ни на минуту не сомневались в том, что делают, — задумчиво произнесла Димитреску бархатным голосом. — И что-то я не вижу с твоей стороны самолюбования. Ингрид недоверчиво покосилась на Альсину. Не зная, чем себя занять, она принялась раскладывать кисточки по размеру и расставлять баночки с краской по цвету. И хотя внешне она выглядела спокойной, было понятно, что исходящая от женщины опасность зародила в сердце девушки необъяснимую тревогу. — У тебя явно талант, который достоин намного бо́льшего, чем моё скромное мнение, — спокойно продолжила Димитреску после недолгой паузы. — Странно, что ты не стремишься сделать так, чтобы о нём узнали другие. — Мне лестно, что Вы так высоко оцениваете мои способности. Это огромная честь. Однако меня устраивает то, что я имею сейчас, — неожиданно резко сказала Порошина. Скулы её обдал румянец. — Неужели? — хохотнула вампирша, осторожно расслабляя перевязь на платье. — Жизнь в богом забытом месте вместо Рима, Парижа или Лондона тебя устраивает? Истощение и угасание дара, который мог бы обрести известность и у которого непременно нашлись бы почитатели? Тяжёлая работа за скромную мзду и общение с чернью вместо светских раутов тоже? — Если бы я рвалась за всеобщей славой и деньгами, думаете, не воспользовалась бы возможностями, что мне неоднократно предоставляла судьба? Но признание прогнившей интеллигенции и безликой толпы меня не интересует. Одна только мысль об этом вызывает отвращение. — Иногда приходится идти на жертвы, чтобы обеспечить себе достойное существование, — процедила нахмурившаяся Димитреску. — Думаю, можно переступить через прекрасные, но такие наивные принципы, дабы жить безбедно и не знать печали. — И что в этом хорошего? — удивилась камеристка, поражённо всматриваясь в лицо Альсины, словно та никак не могла понять такую простую и важную истину. — Никакие богатства не сделают тебя счастливее, если ты вынужден идти против себя и заниматься тем, что всей душой презираешь. В этом нет любви, а значит нет ни ценности, ни смысла. — О, юношеская вера в идеалы очаровательна… — снисходительно проговорила женщина, с наслаждением глядя на одухотворённое лицо Инги. — Но они отходят на второй план, когда желудок начинает сводить от голода, а недовольные неоплатой хозяева комнаты метлой гонят тебя прочь. Защитит ли тебя «любовь» от хулигана в тёмной подворотне или произвола чиновника, что не желает слышать о жестокости по отношению к тебе? Нет. Это лишь славная сказка для детей, не более. Голос её дрогнул, выдав сомнение в собственных словах. Альсина врала: и себе, и девчонке. Даже сейчас она хотела верить в то светлое возвышенное чувство, что веками воспевали поэты, композиторы и питатели, хотя за всю свою жизнь ощутить его на себе так и не удалось. В глубине души ещё теплилась надежда, но после превращения… После превращения пропасть между Димитреску и спокойной человеческой жизнью росла с каждым новым днём. И сегодняшнее помутнение было тому подтверждением. — Да, — уверенно кивнула Порошина. — Любовь — великий дар людям. Она способна воскрешать мёртвых, лечить тяжелобольных и спасать обречённых на вечные страдания. И она помогает нашему, казалось бы, безнадёжному миру жить, — девушка некоторое время молчала, после чего со всей серьёзностью добавила: — Моя любовь делает меня свободной: позволяет мне самостоятельно выбирать свой путь не только в творчестве, но и в жизни. — Именно поэтому ты здесь, не так ли? Не потому, что некуда было податься, а из-за «любви»? — нарочито выговаривая каждую букву спросила вампирша, склоняясь к самому лицу Ингрид. Ядовитая усмешка застыла на ярких губах госпожи. — Сердце подсказало, что здесь мне будет лучше, что здесь я обрету счастье и покой. А именно в сердце, как известно, живёт любовь, — практически прошептала Порошина. Она трепетала от волнения. Димитреску осторожно убрала упавшую на лицо девушки прядку и коснулась горячей щеки. Та чуть вздрогнула, но осталась на месте. Ингрид смотрела в глаза Альсины прямо, без тени сомнения или смущения, как тогда, в момент их первой встречи. И была в этом взгляде внутренняя сила, вера в правоту собственных убеждений и прямолинейность. Вампирша невольно поразилась, насколько отличалась эта девушка от той коварной соблазнительницы, которую госпожа застала прекрасной ночью. — Любовь бывает зла. И сердце, милая, может ошибаться. Она смотрела на прекрасное лицо камеристки, словно та была великой драгоценностью. Димитреску до сих пор не могла понять, почему её так манит Порошина, отчего в её увядающей душе отказавшегося от своей человеческой сущности создания вспыхивает безудержное пламя от одной только мысли о нежности к этой девочке. Ведь совсем скоро Инга, как и сама Альсина несколько лет назад, изменится и станет иной — холодной, жестокой, безжалостной… Если сумеет пережить страшный процесс трансформации тела и личности, и наблюдать собственными глазами за этим вампирша не хотела. Лучшего выхода из складывающейся ситуации для девушки просто не было: либо полная потеря контроля над собой и обращение в абсолютное чудовище, либо заточение с монстром в собственном сознании, что только и ждёт удобного случая проявить себя, либо смерть и вечные муки в аду на земле, коим и являлась деревня. И от сих мыслей стало вдруг стало так страшно и горько, что Димитреску еле сдержала рвущиеся наружу слёзы: как она смеет думать о любви к Ингрид, которую разместила у себя в замке и обеспечила всем необходимым, чтобы потом отдать в лапы безжалостной Матери Миранды, будто откормленного поросёнка на убой. Выражение «если любишь — отпусти» всегда казалось женщине невероятной вульгарностью, используемой только в дешёвых романчиках за несколько лей. Но сейчас оно было таким правильным, таким здравым. Негоже отродьям этого мира портить жизнь светлым людям. — Лучше бы оно подсказало тебе никогда не являться сюда и держаться от наших краёв подальше, — неожиданно выпалила Альсина на одном дыхании. — Подумай над тем, чтобы уехать, пока есть время. Пока ещё не началось… — Не началось? Что должно начаться? — непонимающе вскинула брови девушка. — Продолжим в следующий раз. Мне необходим отдых. Стараясь не терять лицо и не выдавать эмоций, Димитреску резко отстранилась, небрежно отпихнув лицо камеристки. Та ошарашено схватилась за щёку и мелко затряслась. Шурша юбками и раздражённо стягивая с себя надоевшие украшения, госпожа, не обращая внимание на недоумевающую Порошину, стремительно двинулась к причудливой металлической двери.