Мой ласковый и нежный зверь.

      Позднее утро подкралось незаметно редкими лучами солнца прямо к Надиной кровати. Давно она так не высыпалась. Ясный январский день беспечно перешагивал стрелками на настенных часах, приближая время к обеду, и, вроде, Надя чувствовала себя лучше хотя бы из-за полноценного сна. Непривычно. Еще чуть раньше такой роскоши невозможно было себе позволить ни за какие деньги, но если раньше свободная минута радовала, то сейчас слишком отчётливо напоминала о случившемся повороте в её жизни.       Что теперь делать?       Надя в одночасье лишилась единственной отдушины — тренировок. Наверное, может забыть и о ближайших соревнованиях. Пусть, далеко не всегда было просто выстоять ураган эмоций от неудач, не ругать себя за оплошности и позволять себе быть в первую очередь человеком, а не фигуристкой. Надя когда-то думала, что это одно и то же. Будто это одно, не перечит другому, и все живут в мире и согласии. Но то, что произошло вчера, должно было там и остаться, но оставило едкий отпечаток на душе.       Вскоре, Казанцева ответила на звонки тренерского состава. Григорий Янович трепетно интересовался, чем он мог бы помочь, да и вообще, чувствовал себя виноватым, словно сам неведомым образом повлиял на исход событий. Потом, как можно более деликатно сообщил, что по его скромному мнению, нужно сниматься с чемпионата Европы, а в идеале — вообще со всех оставшихся соревнований в сезоне. Всего пару слов, но эффект был виден сразу же. Надя, едва справляясь с комом в горле, ответила, что подумает, но это была не та правда, которую хотел бы услышать Карпов. Он ясно осознавал, что она, как только бросит трубку, ни разу не вернётся к этой мысли, забудет о всех напутствиях, будто их не было. Надя была слишком упрямой, даже слова бы не завела на эту тему в дворце.       Обеспокоенная Наталья Антоновна куда тщательнее скрывала тревогу в голосе. Ей, как и второму тренеру, было всё так же неловко, стыдно и горько на душе, но её краткость и сдержанность не позволила бы выдать себя с поличным. Слишком уж не любила она жалость. Ни к себе, ни к посторонним. Орлова знала, что это слащавое сочувствие — последнее, что нужно Наде сейчас, да и вообще, когда-либо. Она знала, что Надя слишком сильная, чтобы заставить себя утешать.       Надя безмятежно гладила лежащего на коленях Акселя, когда ни одно из возможных для нее занятия не приходило на ум. Всё меркло наяву, а в мыслях совсем не приживались новые идеи, словно всё её нутро по умолчанию отвергало любое чужеродное времяпровождение. Но когда в дверь настойчиво позвонили сразу несколько раз, Надя в мельчайших подробностях предугадала дальнейший ход событий, а именно то, что скучать следующие часы не придётся.       Казанцева решительно, точно ждала появления вполне очевидного гостя, направилась в коридор. Она была готова к ведущему её разговору. Ей уже не было важно чем это закончится — да что вообще могло её больше выбить из колеи, чем отстранение от тренировок, на которых сейчас, возможно, решается её дальнейшая судьба?       Это был даже не нож в оголенную спину. Скорее, тесак, вогнанный настолько глубоко и серьёзно, что от кровопотери умереть можно было в любую секунду. А появление Пчёлкина в сравнении с этим показалось бы ей простой занозой в пальце.       Надя, открыв дверь, увидела его — угрюмого, мрачного, чрезвычайно опасного. Витя мог бы запросто не выдержать лишнего слова сейчас, отчего становилось страшно. Он стоял перед ней, медленно оглядывая и впервые не находя от этого удовольствия. Все настоящие эмоции были подавлены настолько сильно, что, казалось, импровизированный клапан, сдерживающий весь их спектр, мог уничтожиться без особых усилий. Пчёлкин всё понимал, но ярость на беззащитную Казанцеву словно парализовала его, оставалось лишь настороженно смотреть то в пол, то на Надю искоса.       — Доброе утро, — всё же сконфужено произнесла Надя, отступая назад.       — А я бы так не сказал, — Пчёлкин стремительно вошёл внутрь, снимая с рук кожаные перчатки и бросая их на тумбочку, что выдавало его истинные чувства.       Он прав. Это утро, словно после прошедшего судного дня, язык не повернулся в самом деле назвать добрым. Надя не знает, зачем ляпнула это. Просто сейчас уже нечего сказать. Когда-нибудь, это должно было произойти — Надя стояла бы в точности до сантиметра на этом же месте в прихожей, мявшись и подбирая оправдания, а Пчёлкин, не выспавшийся, раздражительный и мрачный, вдогонку добивал своим молчанием.       Уже в комнате нелепое молчание продолжилось, даже, можно сказать, затянулось. Надя смотрела на Пчёлкина, словно провинившийся в чем-то немерено серьёзном ребёнок, но если разобраться, всё произошедшее — не более, чем стечение обстоятельств.       Именно такое объяснение всему находила душа, но как можно было объяснить это Пчёлкину?       — Не напрягайся. Я всё знаю. Ну, как? Нормально, нет? — вполне будничный тон Вити неспешно начинал свою предстоящую лекцию о том, что шло бы это фигурное куда подальше, а Надя — поумерила бы свой пыл в сторону этого несчастного спорта. Накипело у Пчёлкина, мама не горюй.       — Вить, не начинай, пожалуйста, — Надя, всесильно стараясь держать лицо и не выдавать то, что Витю хочется прибить чем-нибудь тяжёлым за добавившуюся головную боль. Она чувствовала сейчас всем телом, словно стояла на эшафоте в шаге от смерти, а вокруг смотрят тысячи людей, как на самой крупной ледовой арене, и Наде нечего сказать в оправдание, только опустить глаза, смиренно ожидая неминуемого часа, который расставит все точки над и.       Пчёлкин только маячил перед глазами, не находя места, не мог успокоится и взять в толк : когда же это нервотрёпка угаснет? За что ему это наказание в виде кучерявой девчонки, что заставляет его бегать за ней, как школьника?       — Мне вот, что интересно : ты в край конченая или мне кажется? — голос Пчёлкина леденел всё больше, по мере разговора. Высказанное оскорбление резануло по слуху, ведь раньше Наде ни разу не доводилось слышать подобное от него. Уже все грани переходило, и он начал это первым. — Впервые вижу человека, который так рвётся искалечить себя.       Надя всё так же молчала, языком обводя кромку нижних зубов и явно обдумывая слова, в качестве ответного наступления. Если он это начал — то Казанцевой уже некуда отступать.       Пчёлкин сел рядом с ней на диване, тяжело выдохнув и решительно глядя перед собой. Он был готов, что Надя, едва ли высокомерно не захочет обсуждать с ним вопрос, закрытый стальным занавесом ещё давно. Надина спортивная жизнь имела полную неприкосновенность, и даже Витя при всём желании не смог бы стать исключением. Советником, с кем Казанцева решала бы чем жить.       Возникшую тишину прерывало только тиканье настенных часов, словно в предвкушении ждало, когда встреча накалится настолько, что просто терпеть не останется сил.       Пчёлкин, у кого сердце билось настолько быстро, что своими ударами могло с лёгкостью конкурировать по громкости с теми же часами, опёрся головой о руки, по привычке пригладил волосы. А после, словно пришёл к какому-то долгожданному, важному решению предложил :       — Слушай. Поехали со мной, — Витя наконец спокойно взглянул на неё, повернув голову. — Я сделаю всё, что смогу, починим тебя. Просто признай, что со спортом покончено.       — Опять за старое? Если ты приехал только ради этого, то, ради бога, уезжай, — твёрдо ответила Надя, уставившись не моргая на Пчёлкина, будто тот сказал что-то из ряда вон недопустимое. Наверное, Казанцева расценила это именно так. — Уже тошно от этих разговоров. Без тебя справлюсь, в крайнем случае найдутся люди, кто мне помогут.       Надя прикрыла веки и облокотилась о спинку дивана, борясь с очередным приступом головокружения. На самом деле, ей хотелось бы верить, что близкие будут рядом, ведь одна сойдет с ума, сама себя утопит в мыслях о том, что всё могло быть иначе. Где-то на стыке двух совершенно неодинаковых вселенных, где Наде могло подфартить больше, чем вчера, а проблем, трубящих о скором решении было чуть меньше, чем сегодня. Сейчас же, как в мыльном пузыре, сидит спокойно, в чем-то даже равнодушно и молится, чтобы тот не лопнул, выбросив её снова в лапы жестокого мира.       Но Пчёлкин слишком рьяно рвался доказать ей то, что происходящее с ней сейчас — шторм. А он, весь такой предприимчивый и находчивый, как красивый полосатый надувной круг. А вокруг — никого, тишина. Ну и кто тебя спасать будет, принцесса?       Находиться с Витей прямо сейчас в радиусе метра становилось страшнее. Его беглые взгляды, тяжёлое дыхание и неуловимая ярость на Казанцеву начинала терять всякий контроль.       — Да? И кто же? Я чёт не вижу вокруг тебя толпы неравнодушных. Думаешь, у твоей сеструхи дел других нет, как за тобой смотреть? Думаешь, наркоше своей ты нужна? Открой уже глаза и пойми, что единственный человек, который готов вытянуть тебя из всего этого дерьма — это я! Достаточно просто принять с благодарностью то, что тебе дают, нет?! — его громогласный голос прямо в десятке сантиметрах от её лица, казалось, сотрясал всё вокруг и мог свергнуть любую бурю.       В словах Пчёлкина и была та крупица правды, обычной, житейской правды — бери пока дают. А Витя уже просто совал под нос ей эту чёртову помощь, хотел ужраться этим спокойствием за то, что она цела и в порядке, а коньки на стенке прочно висят, да где-нибудь подальше, дабы соблазна не было. Надя лишь быстро моргала, чувствуя неприятно липкое ощущение адреналина под кожей. Боялась его в гневе. Боялась его дальнейших слов. Мало ли, еще правда окажется.       Ведь правда сейчас была?       — Мне не нужна помощь от человека, который будет попрекать меня ею до конца жизни, — Надя упрямо твердила, наотрез отказываясь что-то ещё слышать. Глазами перед собой упёрлась, не моргая. Уши бы заткнула берушами, в комнате на тридцать замков закрылась бы — но не слышала!       Самостоятельная. Независимая.       Так проще, чем снова платить за сию благодать. Платить нервами оголёнными, слезными ночами, сорванным голосом. Запоминалось в последнее время, почему-то, самое ужасное. Напоминало это о том, что хорошего в их жизни должно быть ни больше, ни меньше, чем плохого. Баланс. За всё приходится платить.       Пчёлкин не находил места. Его силуэт затмевал сочащийся из окна солнечный свет, а искрящиеся недоумением и злобы фразы мелкими иголками летели в её сторону, где Надя сжавшись в комок, словно защищавшийся от посторонней опасности ёж.       — Да, Казанцева, у тебя крыша знатно поехала с этим твоим фигурным катанием, — Пчёлкин, не смущаясь возникшей с его приходом обстановки, насмехнулся, — Амбиций дохера, но пойми : если тебе не помочь, ты ведь сгинешь раньше положенного.       Смелая фраза в миг положила начало новой волны ярости, но уже не Вити. Его взгляд, наполненный огнём из каждой секунды того момента, как он узнал о проблемах Нади, настойчиво втиснулся к её взору напротив. Казанцева не знала, как оценить собственные эмоции : было ли ей больно слышать это? Страшно? Наде, возможно, хотелось наброситься на него, вытолкнуть из комнаты и квартиры разом. Надя в этот момент никого еще так сильно не ненавидела. Зрачки в ледяных глазах сузились до мелкой крошки.       Тот ещё вершитель судеб. Знает, кому сдохнуть, а кому жить. Да что он вообще знает? Что он знает о ней? Отвечая на гул собственного голоса в голове — ничего. В этом и корень проблемы, эврика! Ни-че-го. Как они жили всё это время вместе, как разговаривали, делились мелочами — одному богу известно (если известно вообще). Как они вообще дошли до этой сцены, если банально чужими людьми всё это время являлись?       От этой мысли у Нади нервный смешок с губ сорвался. Насколько тривиальным оказался этот вывод.       — С каких пор ты благотворительной организацией стал, чтоб помогать таким ущербным, как я? — Казанцева, местами дрожащим, но ещё не сломленным до конца голосом повысила тон первой. Крики, ругань, визг и хлёст нелицеприятных подробностей были неизбежны. Надя хотела поскорее закончить. Поскорее вывести Пчёлкина, чтоб все их фразы, отдельные отрывки, сгорели в огне, быстро вспыхнувшем и так же быстро потухшем.       — Я пока не готова в ногах ползать за такую помощь, ты же за этим начал весь этот разговор?       Витя даже не дослушал. Его мало волновало то, чем она хочет ответить ему, чем пытается защититься от сыпящийся порицаний Пчёлкина, что просвета, хоть мизерного плюса в занятиях Нади не видел и не хотел даже представлять. Сегодня он шёл до конца без контроля, говоря всё, что идёт во взвинченную голову. Он кричал, отвешивая едкие грубости в высказываниях, забывая о том, в чей адрес ядом брызжет. Яростью опьяненный, не видел, как стиралась и без того тонкая грань ему дозволенного, допустимого.       — Идиотка ты, Казанцева! Я чуть не поседел вчера от всего этого пиздеца, что с тобой произошел! Думал, ты там коньки отбросила в прямом смысле, — Витя ладонью провёл по разгоряченному лбу, пытался успокоить вырывавшиеся внутри воспоминания. Становилось не по себе.       Не понимающий ни много ни мало ничего в том, что Казанцевой дороже любой драгоценности — в спорте, ежедневных тренировках, холодных стенах ледового дворца, он хотел бы к чертям разорвать всё то, что связывает её с далеким от него миром.       У него в глазах горело — почему? Ну зачем ей, красивой бабе, упахиваться до смерти ради звонкого имени, когда может все свои проблемы решать наличием мужика, что ради её присутствия, да даже ради одного только факта причастности к её жизни, сделает её существование проще?       — Бесишь своими закидонами, под кожей уже сидишь! — само по себе соскочило с губ. — Забудь уже про эти медальки, тренировки! Хрень это собачья, от которой одни нервы…! — Пчёлкин вымотано оперся руками о журнальный столик рядом, смещая на него весь груз напряженного тела. Опустил голову, тяжело выдыхая. Казалось громкая ссора, что ураганом прошлась по шаткому душевному равновесию стихла. Оставалось лишь ждать прояснения.       Но Наде по прежнему оставалось, что сказать. На вираже несущих её эмоций — самых разных : от унижения уязвимого достоинства до новой боли глубоко внутри на свежих сквозных ранах — Надя, наверное, в моменте никогда не испытывала такой ненависти. Сейчас она помогла увереннее и крепче держаться.       — Да что ты вообще понимаешь в этом?— тихо. Что ты вообще знаешь о той жизни, которую я живу?! Пошёл бы ты со своей помощью. Я ради этих медалек всю себя отдала! Я ненавижу твои поступки, твои слова, ненавижу! — сорвался голос так, как надрываются тонкие нити : в Наде будто силы проснулись, от жара, прилипавшего к щекам, рукам дрожащим, вело. Под неуловимым гнётом эмоций всхлипы участились, крики стали громче.       Ладони бледные, слабые сжались, в грудь Пчёлкина срываясь крупным градом, Казанцева ненавидела всё : нелепое положение, в котором очутилась по стечению таких же нелепых обстоятельств, ненавидела то, что Ледовый без неё пустует, что Пчёлкин несёт откровенную хрень, возомнив, что вся её жизнь — лично его зона ответственности, точно головой отвечать за неё будет. Рыцарь, мать его. Спасать собрался то, что необратимо, безнадёжно и неизбежно. Её.       — Поэтому не смей, не смей со мной говорить в таком тоне, даже не думай… слышишь?!       В ней же водопадом срывается вся боль : вязкая, жгучая, горькая. Витя хоть и пытается успокоить, усмирить её, прижав её к себе объятиями — всё впустую, практически обессилившая Казанцева, отталкивала его слабыми руками с разрушительной яростью. Никого видеть сейчас не хочет. И его тоже.       В моменте паника обволакивает её тело дрожью. Пчёлкин никогда не видел её такой. Никогда не видел, как тяжёлые кудри скрывают покрасневшие глаза, как её тонкую шею душит злоба, усталость, боль.       На миг тревога поселилась и в его глазах. Они отражали то, что чувствовала Надя, но уже не пыталась скрыть - было слишком поздно. Она, обессилено уткнувшись лбом в его грудь, громким дыханием говорила то, что губы не дрогнули бы произнести.       Ладонь Пчёлкина провела по её распушившимся волосам, прижимая настолько близко к себе, насколько это было возможно.       В происходящем есть, отчасти, и его вина. За «своевременные» выводы Пчёлкину бы памятник воздвигнуть при жизни сразу. Витя никогда не умел подбирать слов, за что платился сейчас сжирающим нутро сожалением.       Он, по сути, права не имел её осуждать. По отношению к Наде - это вообще табу. Надя не заслуживала всей вылитой на неё в одночасье грязи. Пчёлкин опешил, будто объятиями хотел забрать назад каждое ранившее ее слово, что как осколок вонзился в её кожу. Он словно на одно мгновенье возненавидел способность вообще что-либо говорить. Сейчас слова были лишними, только бы дошло это чуть раньше до него…       И не пришлось бы так жалко прижимать Надю к себе, будто это в корне исправило бы ситуацию : Витя со скоростью света отмотал бы время назад и там, пару минут назад, не говорил бы всей этой чуши, самой настоящей чуши! Он бы с большим желанием обнял бы ещё не дрожащие, добитые болью плечи, и если бы Надя чувствовала себя от этого хотя бы на процент лучше — это точно могло бы называться победой.       Пчёлкина просто осенило. Не в то время, не в том месте.       «Какой же идиот!» прозвучало, наверное, у обоих в голове.       — Тише. Надь, хватит, успокойся. Не плачь, пожалуйста, — просил Витя, настойчиво гладя кудри Казанцевой, его голос уже не искрился жестокостью, но по-прежнему был твёрд. Пчёлкин злился уже на самого себя.       — Переборщил, да. Но и ты пойми : я переживал, — да так, что вылилось всё в чёрт пойми что. Но не умел по-другому проявлять своё беспокойство, не знал - на такие случаи шаблонных решений не находилось. Только успокаивающий тон голоса смог заставить Надю стихнуть.       — Посмотри на меня, — ладони Пчёлкина обхватили лицо Казанцевой, разгоряченные мокрые щёки. Заставили посмотреть ему в глаза, как два страха столкнулись друг с другом. Надины - от душащей неизвестности, Пчёлкина - её реакции. Но было жизненно необходимо взглянуть в них, понять, что в сотый раз переступил черту, за которую переходить убийственно для обоих.       Её взгляд раскрасневшихся глаз, но всё ещё ярких и нужных, был необходим.       — Я не знаю, что будет дальше. Я уже ничего не знаю, — Надя закрыла глаза. Слабость тянула за собой волоком.       Она обессилено прижалась своим лбом к его, пытаясь найти опору. Плевать на их старую-новую ругань. Сейчас Казанцева не в состоянии оценить произошедшее. Позволяет обнять себя крепче, принимая тяжесть его рук, что были такими ласковыми, горячими, родными. Ей нужно было, чтобы кто-то услышал её эмоции. Пчёлкин же позволял ей всё.       — Всё будет хорошо. Я с тобой.