Желание
Медлительно влекутся дни мои,
И каждый миг в унылом сердце множит
Все горести несчастливой любви
И все мечты безумия тревожит.
Но я молчу; не слышен ропот мой;
Я слезы лью; мне слезы утешенье;
Моя душа, плененная тоской,
В них горькое находит наслажденье.
О жизни час! лети, не жаль тебя,
Исчезни в тьме, пустое привиденье;
Мне дорого любви моей мученье —
Пускай умру, но пусть умру любя!
А. С. Пушкин
Пьеро блуждал по театру, грустно оглядывая картины, каждая деталь которых была им изучена, каждая малейшая тайна была им разгадана, и эти чьи-то творения, несущие в себе иллюзию какого-то неясного страдания, заставляли его вновь и вновь задавать самому себе один и тот же вопрос: «Кем я был раньше?». И этот вопрос хранил в себе ряд других, весьма важных: «Кто мой создатель? Как я попал в театр? Был ли я когда-то кем-то другим?». Был ли кем-то другим… Эта неизвестность, быть может, именно она его сломила? Именно она виновата в том, что он так слаб? Все здешние актеры знают, кем были, знают, что есть свобода… Знают другую жизнь! Но не Пьеро… И это заставляло его по-своему умирать в некой зависти — он не мог жить прошлым, не мог тешить себя светлыми воспоминаниями, потому что их не было, в отличие от других — мрачных воспоминаний о боли… Бесконечной боли. Несчастный шут любил — и любил губительно, любил слишком сильно, пытаясь отвлечь этой любовью свой разум, заполнить ей пустоту внутри, что беспощадна сжирала его большое и доброе сердце — или, быть может, это делала не пустота, а та самая любовь, которой юноша пытался излечиться? Как всё сложно… На юноше был его любимый, но, в то же время, ненавистный белый балахон с длинными рукавами и парочкой круглых пуговиц и, собственно, брюки. На красивом, отчасти аристократичном лице была лишь белая пудра, скрывающая пару сине-фиолетовых «цветов», впрочем, она особо и не выделялась на фоне его бледной кожи. Что касается Артемона, то тот попал в театр Карабаса то ли в одно время с Пьеро, то ли позже, то ли раньше — этого шут не знал, а пес отказывался отвечать на этот вопрос. Шут помнил лишь, что видел его первым из актеров… Странно — скажете вы? Ничуть. Прошлое Пьеро отложилось в его сознании, как фрагменты одноцветного пазла, которые физически не могут сойтись. Будто и не было у Пьеро полноценной жизни в прошлом. Только театр… Только существование здесь. Пьеро шел по коридору размеренно, неспеша, но одна из старых афиш театра заставила его остановиться подле, задуматься, вспомнить… На ней была прекрасная Мальвина, с лица которой еще не до конца сошла искренняя улыбка, во взгляде которой еще были остатки редчайшей чистоты и невинности, но платье которой уже было цвета крови. Пьеро вспоминал дни, когда они вдвоем были «жертвами» на сцене… Когда она только пришла… Её первые роли, в которых она искренне смеялась и искренне плакала, не была первой, но и не последней. Её крайнее «невинное» выступление окончилось личной трагедией. В первом акте белоснежное платье замаралось помидорами и слезами разочарования, а во втором уже собственной кровью и слезами боли. После этого она пошла к Карабасу, а вышла уже новой… Другой. В глазах у нее тогда появились зачатки странной гордости, а в душе — черная точка, которая плавно превращалась в бездну. А спустя какое-то время появилась эта красивая афиша. Пьеро любил Мальвину с первых минут их встречи. Любил ее невинной, любит и такой, какая она сейчас — это чувство неизменно, оно живет вместе с разумом, бьется вместе с сердцем — так он думал, ибо еще ничто не смогло пошатнуть его уверенность в своих чувствах. Пьеро шел дальше, рассматривая последующие афиши… С каждой Мальвина становилась всё больше похожей на нынешнюю. Весьма жуткое зрелище, если говорить правду. Будто превращение бабочки произошло в обратную сторону: была красивая особь с яркими, редкой красоты крыльями, а стала жалкой, безобразной личинкой. Разумеется, Пьеро о таком не думал… Для него она была всегда прекрасна. И вот на плакатах появился новый герой — Арлекин. Его пришествие Пьеро тоже запомнил… Как тот смело держался, придя в это зловещее место. Как они пересеклись в коридоре… Шут тогда отметил, что юноша недурен собой. И вот на нем красный костюм и они на сцене… Тогда он в первый и последний раз попросил прощение за причиненную боль. Но Пьеро запомнил это навсегда. Он не держал зла на него — однажды, пройдя мимо кабинета Карабаса, скажем, «не в то время», он стал свидетелем мерзкого процесса… Стоны и мольбы со стороны Арлекина и жуткий смех директора, из-за которых Пьеро не мог спокойно заснуть той ночью, потому что казалось, что вот-вот образовавшийся в горле ком выйдет с громким криком. Его истязателю было намного хуже, чем ему… От осознания этого, было искренне жаль Арлекина. Стоило вспомнить юношу, как на него Пьеро и наткнулся. Арлекин подошел к нему и грубо прижал к стенке. — Не меня ли ищешь, бродя по коридорам? — с усмешкой спросил голубоволосый. — Арлекин… — выдавил улыбку Пьеро. Названный чуть опешил, но после нахмурился и усмехнулся. — Ты рад видеть меня? Жаждешь боли вновь? — проводя рукой по лицу к шее и, впоследствии, сжимая её, спрашивал Арлекин, — Хочешь развлечься? — Д-да… Арлекин, — выдавил Пьеро, хватаясь за «поймавшую» его руку, но не пытаясь вырваться. Действительно ли он хотел быть избитым или это был странный ход, увы, не сработавший? Не исключено, что шут плыл по течению и принимал превратности судьбы с ответно распростертыми объятиями. — Впрочем, я не нуждаюсь в твоем желании. Я всё равно собирался послушать твои всхлипы, — резко ударив юношу в живот, сказал Арлекин, — Они как музыка для моих ушей. Черноволосый простонал от внезапной боли, теряя равновесие. Парень в красном отошел, позволяя телу жертвы пасть наземь. — Пьеро… Ты так красив и невинен. Каждый раз я желаю испачкать тебя, — ударив его ногой, восхищенно высказался голубоволосый, — Я пачкаю тебя твоей же кровью, я терзаю твое тело, но ты все больше походишь на ангела! Я зол! Шут свернулся в клубочек, прижимая колени к груди. Арлекин сильно надавил на боковую часть тела Пьеро ногой, заставляя перевернуться последнего на спину. — Я знаю, как тебе больно… — негромко сказал черноволосый, — Мне жаль… — Да что ты знаешь?! — разозлился юноша в красном костюме, надавив уже на живот парня, — Пытаешься казаться лучиком света в этом чертовом театре?! Хочешь казаться хорошим?! Ты просто жалок! Жалок! И было не ясно, точно ли последнее было обращено в адрес жертвы, или жестокий Арлекин всё же говорил это себе, прокручивая всё, что с ним произошло и происходит, всё, что сам он творил и творит? И от этого он становился злее, а внутри всё сжималось, хотелось кричать, биться о стены и… молить о помощи. Он хотел ненавидеть Пьеро, но не ненавидел, хотел причинить ему боль — будто это поможет спастись от собственной. Жаль он не понимал, что будучи в петле веревки, подвешенной к балке, нужно резать не чужую веревку, что и подвешена-то не была — а свою: хочешь спастись — не ищи проблем у другого, не вини его, не порицай — начни с себя. Источник неприятностей — ты сам, твоя жизнь, несмотря на глупые бумаги и контракты, лишь твоя — ты ее портишь, ты исправляешь, ты ее меняешь. Разумеется, есть внешние факторы, иногда от тебя независящие — но ты все еще можешь бороться, ты все еще властелин своего разума или, хотя бы, своей души, а это важно, ровно как дышать, и это здорово — ровно как летать… Арлекин сжал руки в кулаки. Последняя парочка ударов пришлись шуту по лицу. Пьеро прикрыл глаза, отдаваясь боли полностью — неизбежность… Немного терпения и он снова будет свободен, но лишь поверхностно, лишь частично — да, его не будут бить, но он скован цепями более тяжелыми, нежели чьи-то руки — это оковы неизвестности и странной, сокровенной боли. Арлекин издал смешок, а потом и вовсе рассмеялся. — Пьеро! И что нашел ты в Мальвине — не пойму! — сказал голубоволосый, — Как если б белый заяц полюбил лисицу, так и ты… Как безнадежно и банально! Финал так предсказуем. И он ушел, продолжая посмеиваться. Ему было странно нехорошо внутри, но выработавшаяся привычка смеяться от любого внутреннего дисбаланса заставляла его нервно и пугающе хохотать вновь и вновь. Пьеро проводил его взглядом, привстав с пола. Он все это понимал… Все понимал. И зла на Арлекина не держал. Было больно. Первые пять или десять минут — шут потерялся во времени, он не мог встать полностью, при каждой попытке его будто манил к себе пол, а новые травмы заставляли его вновь переживать недавнее избиение, по крайней мере, физически. Очередная попытка кончилась провалом. На мысли о чем-либо сил не было, но была странно приятная пустота. Было больно, но хорошо: сердце не изнывало от любви к Мальвине, не было сдавливающей грудь неизвестности. Одна лишь пустота… Белое полотно. И так спокойно. Шут прикрыл глаза, проникаясь этим сладким чувством. — Пьеро! — вдруг послышался знакомый голос. Названный был вынужден открыть глаза. Он заметил, как к нему быстро движется Буратино. На его лице была гримаса ужаса, волнения. Отчего-то это казалось сейчас таким забавным. Почему он волнуется за такого жалкого актёра, как он? Дурак. Просто дурак. Пьеро улыбнулся, а Буратино ласково погладил его по щеке. — Пьеро, ты как? Что случилось? Снова Арлекин? — заваливал блондин пострадавшего вопросами. — Ничего, мой друг… Ничего. Я в порядке, — отмахнулся Пьеро, приподнимаясь. Видя, что шуту подъем даётся нелегко, Буратино оказал ему помощь. И вот, черноволосый стоит перед ним на ногах, чуть морщась от боли в районе живота. — Чертов Арлекин, — не выдержав, выдал начинающий актёр. — Буратино, — ласково обратился к нему шут, — Не злись на него… Ему тоже приходится нелегко. — И что ж теперь, колотить всех, кого вздумается? Почему бы тебе его тогда не начать лупить? Или мне? Раз тяжело, то надо обратиться за помощью! Да просто выговориться кому-то! А не вымещать гнев на невиновных! — было видно, как блондин злился: он хмурился, говорил всё громко, возмущённо, при этом, было ясно, что он не имел и малейшего представления, каково приходится местным актёрам, служащим по контракту. — Спасибо, — внезапно выдал Пьеро. — М? — опешил Буратино, — За что? — Ты переживаешь за меня, — ответил шут, — Раньше за меня никто не переживал. Ты ведь знаешь главное правило этого места? Каждый сам за себя. — Глупое правило… Звериное, — как-то раздраженно мотнул головой блондин. — Хах, — издал смешок черноволосый, — Верно подмечено. И лицо его выразило печальное осознание их «звериной» действительности. Это было чертовски верное определение всему, здесь происходящему. По крайней мере, так казалось, если исходить из поверхностных представлений, как о театре, так и о взаимоотношениях животных. — Отведи меня в комнату… Пожалуйста, — улыбнувшись, попросил шут, чувствуя физическую необходимость в поддержке. Буратино кивнул, как-то тоскливо улыбаясь в ответ, взял Пьеро под руку и повел по коридору. Они дошли до нужной темной двери и вошли внутрь. Блондин неохотно отпустил черноволосого, усаживая его на кровать, к слову, обе постели были застелены зелеными пледиками, обстановка была светлая и даже уютная. — Надо бы осмотреть, вдруг что-то серьезное, — неуверенно сказал Буратино, указывая на живот. — Ничего, — отмахнулся шут, — Всё, как обычно. Ушиб. Мне просто надо немного отдохнуть. Блондин на это лишь вздохнул. — Принести чего-нибудь? — спросил он. — Нет, спасибо, — отказался черноволосый, — Но у меня есть к тебе одна просьба. — Какая же? — спросил Буратино, чуть растерявшись. — Побудь немного со мной. Мне… так одиноко, — грустно улыбнулся Пьеро. — Д-да, хорошо, — согласился блондин, усаживаясь на край кровати рядом с шутом. Последний же лег на кровать, уставившись в потолок. Белый потолок… Ровно такая же белая пелена застилала его рассудок после накрывшей волны боли. Сейчас же всё вернулось в прежнее русло: снова потоки мыслей, те же чувства, правда, живот всё еще болел, ровно как и всё тело. — Ты верно подметил то, что правила у нас тут какие-то звериные. Мне даже начало казаться, что это определение описывает весь наш театр. Однако же, звери не наслаждаются чужими страданиями. У них есть лишь инстинкты, желание выжить. Мы же выступаем для удовлетворения людского желания лицезреть чужие страдания, сами страдаем, потому как вынуждены, но вынудила нас не природа… Многие из нас могли бы быть полноценными членами общества, пока не подписали контракт. Получается, вынудила нас потребность в некотором внимании к нашей особе. Звери таким не располагают, потому нельзя нас сравнивать с ними. Мы намного хуже. Как «жертвы», говоря объективно, мы хуже, так и как «хищники». Мы рабы собственной системы, — спокойно выговорился шут. Буратино немного растерялся от внезапных рассуждений друга, а после призадумался. — Меня пугает то, как хорошо ты видишь суть этого театрального мира, — чуть видно улыбнулся Буратино, а после грустно уставился в глаза черноволосого, — Зачем же ты подписал контракт? Неужели раньше не видел, не знал этого? Неужели и тебя сюда привело желание быть известным? Блондина действительно волновали эти вопросы. Пьеро был так умен, так хорош… Ну не мог он прийти сюда за чем-то таким банальным, не мог он клюнуть на удочку! Не мог! Слишком дешевый сыр лежал в мышеловке. — Мой друг, — улыбнулся шут в ответ, так тепло, так нежно, — Я не знаю. Не знаю, как сюда попал. Я ничего не помню. Буратино искренне удивился. Как так может быть? Представить сложно, но шут лгать не мог, а потому блондин поверил ему, поверил в это загадочное, но от того не менее печальное, а может даже наипечальнейшее из всех возможных, обстоятельство. — Мне очень жаль, Пьеро, — искренне сочувствовал блондин, — Наверное, хуже этого быть не может. Ты лишен свободы, но даже не знаешь за что: сам ли подписал контракт, что двигало тобой… — Это пустяки, — отмахнулся черноволосый, — Меня больше печалит то, что я никогда не видел открытый мир. Никогда не мог любоваться закатом, сидя на траве. Не мог смотреть на звезды, задрав голову, не через стекло окон театра. А если всё это и было, то меня удручает, что я этого не помню. Впрочем, если бы я не был здесь, я бы, наверное, не познакомился с тобой, — последнее шут сказал мягко, улыбаясь, выходя на некий позитив. На него очень странно влияла компания курносого юноши. Блондин вызывал у него ассоциации с теплым солнцем, лучиком света. Невольно хотелось улыбаться, думать о хорошем, будто и не всё так плохо, как кажется. Всё дурное, что произошло, все серые мысли, всё меркнет, когда рядом есть он. Быть может, это и есть — дружба? Увы, Пьеро не знал, что она из себя представляет, но решил, что так она должна выглядеть, если и есть вообще на этом белом свете. А вот Буратино уже знал, знал точно, что именно чувствует к Пьеро. Любовь. Истинная, невообразимая, но сильная и безграничная. Любовь… «Я люблю тебя, Пьеро! Люблю! Я сделаю всё, лишь бы видеть твою улыбку. Всё!» — мелькнуло в голове блондина и он решительно сжал кулаки, будто готовый сражаться за шута прямо здесь, прямо сейчас.