Ёмоцукуни — страна желтых вод, место, куда уходит мертвый.
В самом глубоком колодце, среди благоухающих гиацинтов, лежало его тело. Цепи сдерживали ноги и руки, веревки опутывали шею и грудь, а красные нити украшали его кожу и лицо, пока наконечник вражеского клана впивался, сквозь слезы, в еле живое сердце. Он устал…очень сильно устал. Вскинув голову навстречу едва видной мутной луне, что пробиралась по источнику и водам хозяина Шинигами, он слегка улыбнулся прежде, чем упал на грудь, опаленной жаром катона и встретился с черными бусинами. Пора возвращаться, Нидайме-сама…***
Вскочив в холодном поту, хаотично зашаркав по футону и запутавшись в хаори, он, широко раскрыв рот, глотал воздух как родниковую воду. Грудь вздымалась, а сердце норовило выскочить, несмотря на преграду из костей и мышц. В этот раз он задержался. Костлявые руки прижимали его крепко к горячей, словно раскаленные угли, груди, а губы сцеловывали слезы с его щек и шептали: Останься со мной. Останься. Останься От ласкового шёпота ему хотелось остаться хо- — Задержался…в какой уже раз. По инерции он взглянул на источник звука и с обречённостью опустил голову, выдыхая облачка пара. Сколько уже раз он оказывается здесь, может три или четыре …нет больше…намного больше. Когда это случилось впервые, он несколько раз пугался и был в отчаяние от этого морщинистого лица, украшенного нитями старости и седых волос. И голосок, что скрипел как половицы или гремел в гневе, как ненастье подобно божеству Сусаноо. Эта женщина была его личным стражем, надсмотрщиком и, возможно, самым близким человеком в нескончаемом круговороте жизни. Такая же, как и он — потерянный путник времени. — Ну что скукожился как кальмар. На вот лучше-поешь. Впихнув в его руки миски с мисосиру и рисом, женщина в зеленом кимоно отошла в сторону склянок с лекарством. Откуда только она их берет, с ее то недугом. Тонкая как бамбук, хромая, да еще слепая. Одно несчастье, такая и секунды не выдержала в бою, изначально так он думал. Однако она оказалась живее и сильнее его. — Я хоть слепая, но твою надменно-недовольную рожу, без глаз увижу, крольчонок, — устало вдохнув и выкинув жухлую и высохшую траву, брезгливо тряхнув рукой, старушка села возле него, пока он механически жевал рис. В какой уже раз. — Итак, расскажешь почему так долго торчал с хозяином Шинигами. Не говори, что влюбился в эту груду костей и огня. Не заставляй старушку волноваться. — Ками, сколько уже с тобой вожусь, а у тебя язык без костей, так еще и с ядом. —Ворчать на старушку было одним из его забав. Но эмоций, кажется, с каждым переходом становилось меньше. В начале всего было иначе…его душа горела огнем, он пытался и хотел все исправить. Мотыльком он летел навстречу свету, насыщенному, яркому. Один, два, три, четыре, пять — всё снова и снова, пока его крылья не превратились в мельчайший пепел, пока он не осознал, что свет на самом деле — пожирающая пасть Эмма. В первых двух жизнях после петли, он отчасти повторил или исковеркал свою первую судьбу. Кажется, сотворил тогда на эмоциях и ненависти ужасные вещи, за клан и за будущее, которое узрел в войне. Уничтожил клан Учиха, а на втором этапе судьбы не пощадил Данзо – это была ошибка и пустая трата времени. Бесполезный путь, где он шагал в ногу, а шаг был ложный. Кровь на его руках, теле и запах смрада. И гора трупов, что держала его, и отрывала ткани от сухожилий, кости от мяса. Метающий в страхе и неверие хрусталик, бр-*Или ему так казалось*
— По-моему, это я с тобой нянчусь, несносный мальчишка! Не смей больше цепляться за господина Шинигами, а то не вернешься более, тебя сожрут мертвые души, крольчонок, — от суровых вскриков Кумико-сан он нахмурился и проснулся из зеркального мира, полных безразличных широко раскрытых глаз. По щеке покатилась соленая влага, один, два. Они катились, соединялись в большую горечь и падали с тихим стуком. Он плакал? — Может этого я и добиваюсь .... устал, так устал Кумико-сан, хочу покоя… сильно-сильно желаю этого! Его плечи ходили ходуном, вибрацией отдавалась их тряска. Жар протекал по венам, сливаясь с внутренним морозом. Горло и связки разрывали слова, пока глаза проливали его память, неудачи…и…и вдруг он ощутил тепло. Почувствовал запах жасмина и свет, что исходил из вне. Дамба, что намеривалась разрушится в пух прах, устояла. Кумико-сан качала его в своих объятьях, держа голову ближе к сердцу. — Не держи в себе, Тобирама, уж лучше слезы, чем внутренние мучение. Поплачь, и на душе станет легче, ты не один, родной, — осторожно клюнув его в висок своими тонкими губами, она бережно приподняла его лицо, красное и мокрое от слез. Откуда же в ней было столько сил и воли. — Милый, сейчас я знаю ты сломлен, но послушай старуху, что какой уже век проживает в этих проклятых горах и ответь ей на вопрос… Сквозняк заставил его задрожать, потянуться к одеялу, которое в углу было покрыто пятнами — он и не заметил, как уронил миску с мисо. Слова старой женщины наконец стали пробираться в его разум сквозь отчаянную горечь. Слегка отстранившись, его голова, как игрушка мотнулась в знак согласия. — Ты нашел своё счастье, Тобирама Сенджу?Треск.
Счастье?
— Да вы что… — паразитическая ярость, клокочущая мощными ударами в районе сердца, разогревала кровь и электрическим зарядом добиралась до подушечек пальцев, что лихорадочно сжимались и разжимались. В легких собирался кислород пробегающий на скорости в трахею создавая усиленный уровень шума, превращающийся в минуту кульминации гнева в крик…и резко остающийся тошнотворным комом в голосовой складке, от чего из губ вырывается лишь мерзкое шипение, — … шутить вздумали? Кумико-сан, как ножом по сердцу… От трескания голоса в бешенстве, старушка замирает и немеет, тело, гибкое от природы, превращается в дерево. Будто кукла предстаёт перед ним в эту секунду, унося образ суровой, но милой старушки. А затем его окутывает, леденящий душу, голос. — Издеваюсь? Нет. Я спрашиваю тебя: осознал ли ты, смысл твоего возвращения в прошлое в том, чтобы Тобирама Сенджу нашел свое счастье и поставил себя на первое место и не более! Мальчишка, раскрой глаза в конце концов! — лицо не треснуло на мельчайшие кусочки эмоций, губы не искривились, голос не дрогнул, лишь глаза выражали досаду от его слов. — Если мне не изменяет память, почти всегда ты спрашивал у меня: почему я помню тебя? В чем причина моего перерождения? Мы связаны? Да, мой ответ да, мы связаны! И цель, смысл, как тебе угодно, моего перерождения — сохранение жизни и покоя последнего наследника Оомори. Наследника Оомори? Клан матушки… Огромный сосуд с водой выливается на его голову, туда, где таится его сознание или здравый смысл. Капли стекаются по пустому пространству и постепенно смывают с его лица эмоции: горечь, обиду, злость и отчаяние. Остается лишь потрясение. Раскатом грома оно звенит внутри, и звон отдается в ушах. Глаза сужаются, и виден лишь красный огонек радужки. Информация, как кипа бумаг, падает наземь и сливается - порядок потерян. Есть только хаос. Он бесшумно встает, ноги не держат, дрожат и прирастают корнями к полу, однако он, стиснув зубы, с силой вырывает их и делает шаг. Не спеша, аккуратно, чтобы не потревожить раны. Хаппури блестит от огня свечи, потухая в руках. Знак Сенджу, знак клана помечает его броню. Пока он копошится где-то в углу, старуха не издает звука, только чуть-чуть скрежещет ногтем, до оголенных нервов. Хотя едва он приближается к сёдзи, как слышит спокойный и забвенный голос. Нотки волнения проскальзывают в нем. — Может ты, крольчонок, останешься? Ночью неспокойно, к тому же скоро ливень, да и твой отец…хотя ты и сам об этом знаешь. Тишина проглатывает последние слова, выскользнувшие из уст бамбуковой старушки, такой тонкой, однако крепкой и сильной. Рот наполняется слюной, пока язык и зубы сдерживают неожиданный смех. Верно, дождь и отец. Всегда рядом в день его нескончаемых пробуждений из петли. — Когда я остаюсь, ливень приносит весть о моей смерти клану Сенджу, проходили и проверяли, Кумико-сан, — он вертит в руках четки, подарок от матери и бросает их вверх, словно проверяя их вес. — Мне, знаете…мне нужно все обдумать. Дайте время. Скажем, две луны и два дня…мм-м…и на закате я приду. А пока… — Ты должен прийти в себя. Я буду ждать, столько сколько придется. Но не тяни, ибо время сейчас не твой товарищ в этой схватке, крольчонок. Уяснил? — Конечно я все понял...гхм…потому до встречи, Кумико-сан. Ветер ударил его в лицо, когда он использовал Шуншин. Красный круг, покрывал золотым свечением листья и поля, прежде чем мягкие серые частички небес, полных беды, начали скрывать за собой красоту уходящего солнца. Наступила пора затишья перед бурей. Лепесток гиацинта и глицинии упал ровно на холст, вода пролилась, оставляя разводы и только Фудзин услышал тихий певучий шепот — Пусть тебя хранит Фукурокудзю, наследник кровавого клана…***
Улей полный ядовитых жал, шумел и галдел. Старые и скрючившие, однако холеные старики, что забыли вкус битвы и кровь войны, кудахтали и жужжали, как торговки на рынке. Проблем было не сыскать, они сами шли к нему на встречу, в широкие распростертые объятия. Соратники, молодая кровь, женщины и дети и омерзительные Учиха — падали на него камнем по голове. Назойливый их стук был слышан в погрязшем омуте горя сердца и ему хотелось рычать от бешенства. Счастья не приносили и наследники, как бы это ужасно не звучало в сторону сыновей. Прости Юмико. Прости. Их оставшиеся в живых дети накладывали шматки невыносимых хлопот. Буйный и признанный Бог Шиноби — Хаширама, от которого в детстве он чуть не подорвал здоровье, и хладнокровный и сильный сенсор — Тобирама, на данный момент разрушающий его пирамиду будущего клана Сенджу. Куда он делся? Его сын ведь не умер? Не мог же он так погибнуть, его сын не смел так умирать. Но если он исчез, дезертировал… нет, этого не случилось бы, Тобирама был предан ему, клану и Хашираме.Он любит старшего брата, семью. Не видь в нем оружие. Открой глаза, наши дети не воины, они дети. Не ломай их.
Вой нарастает и душа сжимается, затухает его яростный рык гнева. Колеблется воздух, и он чувствует запах гари и угля, огонь поедает плоть. Юмико, где наш сын? Я не вынесу ещё одну потерю. — Глава! Глава …ха.ха, — улей перестает жужжать, тишина нарастает в кабинете. Золотые побрякушки старейшин звенят и отсвечивают огни свечей, и слепят глаза. Отвратительно. Мигрень нарастает, пока юнец Хотару пытается глотнуть воздуха и поклониться как положено. Щуплый, как ветка сакуры, в кого уродился таким. Ноги мальчишки дрожат, а руки трясутся. Всего десять. Еще слаб. Негоден. — Младший наследник…младший …ха…наследник, о-о-он…нашелся!Жив! Он жив! Ками, благословили его.
Резкий стук фусумы, скрежет деревянной рамы и хаотичные движения картин на бумаге вторят крику Хотару. Такой громкий, оглушающий, не предвещающий ничего хорошего. На пороге стоит Тобирама. И его хватает удар, сокрушительный и хлесткий, ни от вида сына, ни от шума что производят старейшины и ни от слез Хотару, что рад видеть второго наследника. Никто не заметил, никто не почувствовал. А он осознал, когда стрела, алая, подобно крови мертвых на руках, вонзилась ему в глаза. Тобирама, он был ни жив, ни мертв. Юрэй или Они сейчас был перед ним.Ками, что ты молчишь?! Ответь же наконец. Твой сын пришел домой живым. Ты не нашел его труп среди багряных цветов хиганбана. Разве ты не рад?
Тишина затянулась, пару тысяч глаз, мутных от власти и мерцающих от счастья, впились ему в лицо, зверем, клыкастым, готовым сожрать его. Он открывал свою пасть широко и был не прочь прыгнуть, однако зубы его щелкнули, язык отрезали, голова была скручена белой змеей. Он услышал шипение. — Здравствуй, отец. Я вижу у тебя совет, помешал, знаю. Моё исчезновение навело шуму и породило слухи, потому стоило мне найти путь домой, я решил не мешкать и предстать перед тобой, чтобы ты зря не волновался. По спине прошлись ледяные чешуйки, острые, заставляющие кровь стынуть. Мигрень рванула колокольным звоном в ушах. Вены проступили на висках, шевелясь как змейки и пульсировали от импульсов негодования. Какой-то старик хотел вскочить, эмоции перекосили его лицо, от чего он стал похож на шута. Терпкий и удушающий смок завалок ему ясность видения, сил хватило чтобы заткнуть обезумевшего старика рукой. Глаза багряные, как тысяча хиганбан, расцветали, опыляли и душили его, крепко-крепко. Воздуха не хватало. — Все живо вышли! — привстав, он исподлобья выслеживает движения тонких белесых пальцев, украшенных бинтами с почерневшими пятнами. Нестерпимый гул огрызается на его приказ. — Тобирама, останься! — Но, Буцума, как так можно! — Глава, а как же собрание! — Учиха не будут ждать, глава! Саранчой они плодились и жужжали, повторяя лишь одно: глава, глава, глава! Раздражает. — Разве… — Уважаемые старейшины, разве отец не ясно выразился. Все. Без исключения. Должны выйти вон. Не заставляйте повторять и усомниться в вашей верности. Шипение добирается до ушей, клыки царапают шею, хвост бьёт нещадно. Хиганбан вянет и тухнет, смрад его доносится до старейшин, что фырчат от ярости как побитые щенки, зрачки их опущены и пробивают пол. От синих доспех веет гиацинтом. Топот ног, шорох одежды и маски трепета треснуты, за ним лишь оскал злобы и зависти, кроме одного. Старик Мамору. Косой взгляд впивается в лоб сына, смешок скрывается среди густой бороды, а затем хлопок по плечу и голос, как гром среди ясного дня. — Пацан, поосторожней с отцом, нам еще нужен лидер для клана Сенджу, фу-фу-фу, — сумасшедшей старикашка. Сошел с ума после смерти сына, вот только он единственный был верен ему. Политик? Нет. Воин из стали. Возможно, когда он умрет, Мамору сможет помочь его сыновьям. Он чуял: смерть уже близка. — Не беспокойтесь, все будет в порядке. Не съем же я своего отца, — уголки губ и подбородок чуть приподнялись, но только глаза остались в захвате льда. Когда комната расширилась и вдохнула глубже, он на минуту запнулся и не знал, что сказать. Язык онемел и прилип к нёбу. В макушке защекотал отросток гнева: почему так долго его не было? Что с ним было? — Где ты был, Тобирама? Ты знаешь, что могло бы случится, если мы не нашли тебя? Хаширама искал твой след. Чтобы было с будущим нашего клана? Молчишь…Зачем ты кричишь, Буцума? Спроси о его здоровье, наш сын…
Буцума…
— Это все? Все, что вы хотели сказать, отец? Если есть что-то ещё, говорите сейчас, пока я в здравом уме, — звуки что слетали с уст сына, ранили его сердце как кинжалы, ковыряли старые раны, что скрывались за запекшей корочкой. Они будили в нем не потухший гнев.Разжечь фитиль, и он взорвется
— Пока ты в здравом уме, я не ослышался… Тобирама, что с тобой! Не отвечаешь на вопрос, да и …к тому же пренебрегаешь, — ровная спина и пустой взгляд, плескающийся в радужке крови. — Передо мной мертвец или наследник клана Сенджу? Скоро новая битва, и ты нужен будешь Хашираме. Кто, если не ты! Цоканье зубов и свист между язычком стали ответом. Спина выпрямилась еще резче, будто палку впихнули в позвонки и держали в уздах белесое тело. Воздух между ними накалился. Чакра поспешила вылиться из кончиков пальцев. — Отец, ответь, как бы ты отреагировал, на то что Шинигами забрал меня к себе. Кто бы защитил Хашираму. У тебя есть замена, отец? Тот, кто подставит свое плечо в случае моей кончины. Нет… — откуда-то в комнату зашла тьма, маска трещала по швам, осколки падали. Ему становилось плохо. Электрический ток пробирался вместе с чакрой наружу. Заряд был уничтожающим. Верхняя губа дрожала от ярости. — А, чтобы ты делал, если бы Хаширама умер? Ведь все мы смертные. Сегодня он Бог Шиноби, а завтра, кто знает, мертвец. Да как он посмел. Щенок. Сопляк. Куда он смотрел, думая, что взрастил семя защиты, а он…Не смей! Не смей! Не смей!
Прости Юмико
Энергия юлит, трещит, и вот высшая точка его гнева вырывается в свет. Чакра будит стихию земли, ломается пол. Трясет очень сильно. Слышится крик и глухой стук. Глаза мутные, покрыты белой пеленой. Бешено стучит сердце, горло сдавливают когти, шипение усиливается и уши закладывает…Всплеск
Липкая и прохладная жидкость опаляет его, сознание очищается. Язык смачивает губы. Горький вкус кусает его рецепторы. Сын вылил на него саке и не прогнулся. Устоял. Выдержал. Но вот только… Гиацинт, что веял пару секунд назад, исчез из тела напротив, а хрусталик жизни раскололся. Спина ровная, взгляд непоколебим. Кто же перед ним мертвец или человек. — Как ты посмел, Тобирама Сенджу. Ты…мальчишка, сошел с ума! — Видимо не только я не в здравии. Ладно, оставим этот разговор на потом. Где я был, спрашиваешь? Меня ранили на севере от леса клана Нары. Сломали ребро. Может есть трещина в руке. Вот только убить никто не смог. И я здесь, живой. Надеюсь, такой ответит тебя удовлетворит, отец.Натворил ты дел, Буцума…
— Пошел. Вон. К Такеру. Живо, — зубы стукнулись, когда он выплюнул обломки фраз. Прозвенела сталь, ударила фусума. Треснула деревяшка, не выдержала силы. Еле видя через пелену багрянца хиганбана его гниль, он узрел, как сын подхватил на руки тело юнца Хотару и хромая, унося в сторону главного здания ирьёнинов. Юнец видимо ждал, а когда чакры вышла из себя, потерял сознание…Я разочарована в тебе, Буцума Сенджу. Мой муж, разочарована.
Тобирама не попрощался, он исчез, будто не было его.***
Веерный клен в танце спускался на сырую почву. Вдали был слышен звон сякухати, прощальная песня и плач колоколов. В траве ютилась смерть. Укутавшись в теплое хаори с вышивкой их клана, он свистнул воронам. Письмо тлело в огне катона. Слухи прошлись и по их землям. Мышь прошмыгнула по мокрой, после дождя, траве и не успела спастись. Смерть ютилась в траве: белая, с красными глазами, острой чешуей и ядовитой пастью. Пепел скатился и упал на хакамы, прожег дыру. Такую дыру оставила змея на плоти мыши. Дурной знак. — Изуна-сан, вас зовет глава. Срочно. Хмыкнув, он стряхнул горький вкус неудовлетворённости и пошел внутрь. Напоследок скосив взор на змею, что спряталась в траве, он понял, надвигается буря. Жди беды.