«Ты обязательно со всем справишься.
Твой,
незнакомец»
Под надписью — выведенное красной ручкой сердечко. Чонин повторно, более внимательно вчитывается в строки. Кажется, кто-то решил оказать ему моральную поддержку. Есть вероятность, что не только ему прилетело это послание. Он слышал, что на День Святого Валентина ученикам, оставшимся без пары, в их школе оставляли анонимные валентинки. Может, это проворачивают одни и те же люди? — Ян Чонин! Чонин поднимает взгляд в сторону источника звука. Учительница, выводившая очередной график, остановилась на длинной оси ординат. — Да, учительница Сон, — реагирует тот. Голос выходит сонным. — Что у тебя в руках? Протяжный вздох заставляет приподняться тетрадные листы. Естественно, он попался на этой чепухе. — Да ничего. Так, собственно, и было. Это ведь не переданная одноклассником записка, не шпаргалка, этот несчастный самолётик нельзя было назвать даже чем-то запрещённым. Он просто свалился на него с неба. — Что за тон, Ян Чонин? Я спрашиваю, что у тебя в руках. Чонин невозмутимо поднимает расправленный лист синей бумаги в воздух, демонстрируя, что ничего важного он не прячет. — Записки передаёшь во время урока? — Нет. Он сам приземлился мне на парту, — Чонин кивает в сторону окна. — Кто-то с улицы забросил, видимо. — И ты думаешь, я на это поведусь? — Ну а что я сделаю, если мне его подбросили? Учительница скрещивает руки на груди. Из-под тонких полос её губ вырывается долгий и недовольный выдох. — Ты спал на уроке, и это я ещё спустила тебе с рук. Такое происходит не впервые, и я не трогала тебя, потому что думала, что ты просто устал. Но теперь я ловлю тебя с запиской. Значит, ты достаточно устал, чтобы учиться, но недостаточно, чтобы общаться? И при этом заставляешь меня срывать урок, чтобы сделать тебе выговор? До конца оставалось буквально пять минут, тебе что, так сильно невтерпёж? — Учительница Сон, да я даже не знаю, кто его подкинул! — Чонин беспомощно трясёт в руке листок. — Ян Чонин, я прекрасно понимаю, что в восемнадцать лет у вас играют гормоны, но не на уроке же общаться. Есть перерывы и время после занятий. Если твоей возлюбленной так необходимо с тобой связаться, передай ей, чтобы она делала это во внеурочное время. Похоже, доказывать, что никакой возлюбленной у него и быть не могло, было бесполезно. Чонин невольно опускает ладонь с запиской на колени и сминает его в неровный клок. — Прошу прощения, учительница Сон. — На этот раз я тебя прощу. Но если бы на моём месте сейчас стоял директор, он бы отчитал тебя, как дошкольника; подумай сам, нужен ли тебе такой позор. Чонин кивает, притворяясь, что наказание для него имеет значение, а её слова — вес. — Кто у нас сегодня дежурный по графику? — тут же спрашивает учительница. Хвиин и Инсон, парочка класса, поднимают руки. — Вы на сегодня свободны. Вместо вас в кабинете уберётся Ян Чонин. Я передам классному руководителю. Трель звонка аккомпанирует её словам, и одноклассники, шурша рюкзаками, складывают тетради и учебники, собираясь домой. Последний урок, как-никак: он бы и сам сейчас убежал кое-куда. Вместо этого взгляд притягивает швабра из другого конца класса. Замечательная идея: получить наказание, когда ты даже не виноват. Чанбин закидывает рюкзак на плечо и с усмешкой хлопает того по плечу. — Вот это ты умудрился, конечно. Чонин в шутку замахивается кулаком на Чанбина. Тот, заливисто гогоча, просто проходит мимо и выруливает из класса, оставляя Чонина наедине с этой дурацкой шваброй. Вместо логически связанных мыслей в голове крутится только одно гневное, рассерженное и обиженное: «Да чтоб вас с этой поддержкой». Чонин обессиленно падает на стул. — Нашёлся мне тут, — ругается он себе под нос, выдыхая в потолок. — Настроение поднять захотел, как же. Пипец как весело. Он дежурил буквально неделю назад, а сегодня планировал уйти туда, куда уходил каждый раз, как позволяло время, — в зал драматической секции. Чонин поднимает стулья в классе, веником лениво проходит по углам, вычищая ошмётки и фантики. У них ведь каждый день к пяти часам начинаются репетиции. Мог бы хоть издалека посмотреть на него. Чонин останавливается возле собственной парты. Если бы окно было хотя бы наполовину закрыто, самолётик бы ударился носом о стекло и упал обратно. Швабра громко хлюпает о пол, оставляя неглубокую лужицу развода. Руки двигаются быстро, намывая линолеум. Солнце обегает здание школы, оставляя длинные широкие тени за корпусом. Время уже перевалило за пять: на репетицию он точно не успеет. Чонин останавливается возле своей парты. Может, это какое-то наказание за то, что он засматривается на парня на протяжении года? Ему плевать на запись в личном деле, выговор или наказание — но именно сегодня? Он из-за обыкновенной бумажки упустит и без того редкий шанс взглянуть на любимого человека? Чонин выдыхает. И достаёт скомканный клок из кармана, наспех черкая ответное послание:«Меня из-за твоей записки заставили дежурить вне расписания, умник».
Складывая самолётик, он заводит руку за спину и бросает его в окно на улицу. Взглядом послание даже не провожает: пусть летит куда-нибудь подальше. Может, прямо в затылок этому шутнику. Но любопытство берет верх. Чонин опирается о подоконник: самолёт движется быстро, воздух даже не подхватывает его тяжёлые крылья, и он ударяется о мёрзлые травинки на поле внутреннего двора. Чонин оглядывает территорию. Выпускники, скинув пиджаки школьной формы в огромную кучу на скамью, с криками гоняют по двору облезлый футбольный мяч; их одноклассница, равнодушно поглядывая новостную ленту, сидит на скамье. Временами мяч подкатывает к её ногам, и она пинает его назад с такой силой, что он болезненно ударяется о колени одного из парней. Чонин сомневается, что они были здесь до начала перемены: скорее всего, пришли после урока, поэтому записку вряд ли кинул кто-то из них. Может, этот незнакомец просто прогуливал последний урок во дворе. Оттуда и кинул. Чонин вглядывается в лица выпускников: замечает здесь главу студсовета Чана, капитана школьной футбольной команды Минхо, громко матерящегося и смеющегося Джисона, в которого прилетает мяч. Хёнджин иногда играет с ними, но репетиции, как и сегодняшнюю, не пропускает. Чонин мягко улыбается. Тот ведь готовится к прослушиванию в агентство, ему важен каждый урок. Правда, после каждой пробы приходит обратно в свой кружок с понурой головой, но улыбку всегда натягивает на лицо красивую и спокойную, словно очередной провал никак на него не влияет. Здесь не требуется много эмпатии или логики, чтобы понять: конечно же, он мечтает пробиться в актёры. И когда после долгих усердий дорога к мечте остаётся такой же извилистой и туманной, мотивация постепенно гаснет. Несмотря на это, Хёнджин всегда горел, подобно самой яркой на небосводе звезде. По крайней мере, для Чонина. Он тянется к своей швабре. Ещё половина кабинета осталась, да и пыль за шкафом мозолит ему глаза — с таким же усердием он принимается убираться заново. Если бы не открытое окно, класс бы пропах кислым средством для мытья полов. Но сквозь это же открытое окно ему на парту прилетает то, что он уже хочет сжечь. Швабра громко ударяется о металлические ножки стула. На его столе снова лежит… самолётик. Чонин хмурится. Что, неужели этот умник так и сидел под окном, ожидая, пока ему прилетит ответ? Чонин облокачивается о подоконник, высовываясь из окна. Старшеклассники всё ещё играют в футбол, и даже девушка, на которую он с натяжкой мог бы подумать, так же равнодушно держит телефон, периодически отбрасывая мяч носком кроссовки. Под окном тоже никого нет: разве что мимо идёт учитель Ким, но ему точно не понадобилось кидаться самолётиками. Чонин гневно косится на синий лист бумаги. Ну что ему ещё нужно? Первое, что приходит в голову, так это попросту выбросить послание и закрыть окно, но крылья так трепетно подрагивают под порывами вечернего ветра, вновь призывая Чонина их хотя бы коснуться, что он не выдерживает. И раскрывает очередное послание.«Ой, прости, пожалуйста! Давай я тебе помогу, можно? Я приду? Прости, честно, я не хотел тебя подставлять!»
Ещё лучше. Чонин протяжно стонет. Он же запросто может рассчитать, из какого класса это окно выходит. Придёт ведь ещё, если не остановить. Чонин поспешно подписывает ниже:«Если правда хочешь помочь, не бросайся записками во время уроков. Когда нечем заняться, можно, например, поспать».
Чонин складывает самолёт по предыдущим швам — и вновь прицеливается в том же направлении. Самолётик ударяется носом о землю. Борясь с чувством какой-то незавершённости, Чонин закрывает кабинет и уходит. Ему не очень хочется продолжать это общение.***
Говорят, в их школе клубничное молоко — один из способов признаться в любви. Чонин охотно в это верил. Шоколадное — благодарность, банановое — дружба, а вот клубничное всегда, без каких-либо исключений, означало любовь. Наблюдать за этим было весело. За тем, как Инсон, понимая, что в аппарате закусок кончилось молоко, сломя голову мчался, перескакивая через ступени, в ближайший продуктовый, а затем врывался в класс и с грохотом кидал её на парту Хвиин; за тем, как незнакомая девочка из параллели осторожно заглядывала в класс, быстро сканируя, здесь ли её возлюбленный, и, не обнаруживая того на месте, подбегала к парте, клала бутылку и стыдливо убегала; за тем, как однажды Рюджин уверенно поставила пакет перед Йеджи, а Йеджи, не отрываясь от учебников, просто переставила молоко на парту Юна, пробурчав, что у неё непереносимость лактозы; наблюдать за этим было весело, сидя за собственной партой с раскрытой тетрадью и тихо посмеиваясь над этими несчастными влюблёнными, пока Чонин не влюбился сам. И тот, кто всю среднюю школу кричал, что никогда не станет тратить деньги на подобную чепуху, теперь начал понимать, откуда в душе зарождается настырное и непреодолимое желание хотя бы раз подарить заветную бутылку тому, кто так сильно нравился. Раскупали молоко обычно на первых переменах целыми очередями. Хвала небесам, через дорогу от школы находился «Seven Eleven», в котором можно было приобрести похожее, но было какое-то очарование в том, чтобы успеть купить бутылку клубничного прямо в школьном автомате. Гремящие монетки сыплются через тонкую металлическую щель, и на электронной клавиатуре аппарата неоном всплывают пустые прямоугольники. — Ты уверен, что это хорошая идея? Чонин подозрительно косится на Чанбина. Тот подпирает аппарат локтем, вскидывая брови. Костяшку указательного он закусывает, пытаясь скрыть ухмылку. — Давай-давай. Мы всё равно уже не успеем на урок. Я хочу посмотреть на их лица, когда они придут к пустому автомату. — Мы просто покупаем последнюю бутылку молока. — В нашей школе это равно пустому автомату, не забывай. Чонин вводит номер товара на клавиатуре. Пружина в нижнем ряду напрягается под тяжестью пластиковой бутылки, после чего выбрасывает ту в металлический ящик. Чонин наклоняется, просовывая руку сквозь податливое стекло. Прогулять физкультуру, стоявшую первым уроком, было идеей Чанбина. Чонин эту идею попросту подхватил: из-за хронической ненависти к баскетболу ему не хотелось даже дышать в сторону спортивного зала. В пустоте коридора всё ещё слышался далёкий, но приглушённый глухой стук мячей о паркет. Чонина перекосило, когда он представил, как те беспорядочно разлетаются по залу, будто норовя прилететь ему в лицо. Его голова почему-то всегда была для них мишенью. Поэтому, запихнув спортивную форму в шкафчик, он просто пошёл за одноклассником. Чонин нарушает школьные правила уже второй день. — Удивительно, — свистит Чанбин. — Сегодня его разобрали ещё до начала уроков. Что будет потом? Перехватят грузовик с едой перед школой? — Поварам это на пользу, — цокает Чонин. — Они постоянно готовят этот противный суп с жилками, меня аж воротит, когда я его вижу. — Его нужно запретить на государственном уровне. — И заменить чем повкуснее. Я лучше водоросли буду глотать, — Чонин косится на свою бутылку, облокачиваясь о витрину. — Ты уверен, что нам за это ничего не будет? — Да слушай, — Чанбин равнодушно машет рукой, кривя нос, — придумаем что-нибудь. Скажем, что тебе плохо стало, а я, как заботливый хён, повёл тебя к медсестре. — Это что, было последнее?.. Чонин замечает его не сразу. Он раскрывает рот, чтобы ответить что-нибудь язвительное Чанбину, но в таком положении и остаётся — только языком по верхнему ряду зубов пробегается от растерянности. Глаза косят в сторону витрины, но и в отражение смотреть не нужно, чтобы понять, кто стоит позади него. В стекле тускло отражается силуэт высокого парня в школьном жилете. Сочащиеся сквозь окна солнечные лучи охватывают его тело золотистым контуром. Пряди чёрных волос, завязанных в небрежный низкий хвост, подрагивают, ласково щекоча шею. Чонин резко захлопывает рот, громко глотая. И со стыдом оборачивается. — Прости, — шепчет он, с сожалением наблюдая, как Хван Хёнджин обводит разочарованным взглядом автомат. Чонин отходит в сторону. Хёнджин внимательно изучает витрину. Опираясь о собственные колени ладонями, он бегает глазами от самого верхнего ряда с вафлями и чипсами из водорослей и заканчивая нижней полкой с напитками. К сожалению, ничего нового там не появилось. Убеждаясь, что последняя бутыль клубничного молока действительно в руках Чонина, Хёнджин распрямляется и почёсывает шею, теперь уже с меньшим интересом оглядывая оставшееся. Чонин успевает заметить досаду в опущенном уголке губ, и тут же протягивает руки с бутылкой молока. — Если хочешь, можешь взять. Прости, я правда не знал, что ты тоже… Чёртов Чанбин: если бы они не сбежали с физкультуры, если бы они прямо сейчас били мяч о чёртов пол с отколотыми кусками синей краски, Хёнджин бы смог ухватить последнее молоко! Чонину оно не так уж и нужно. — Правда, бери, — продолжает он. — Мне оно не нравится. Но Хёнджин в ответ на его слова только выгибает брови. — Глупенький, ты чего, — он выдыхает короткий смешок. — Зачем мне твоё молоко? Ты его себе купил. — Но его обычно быстро раскупают, а я тебя обогнал буквально на пару минут… Чонин чувствует, как его плечо прогибается под напором чужой руки. С испугом поднимая глаза, он видит, как Хёнджин касается его рубашки, нежно похлопывая по спине. — Эй, тише, — он улыбается слегка обескураженно. У уголков губ, подобно расходящимся по воде кругам, играют глубокие ямочки. — Это ведь всего лишь молоко, не волнуйся. Я куплю банановое. Мне всё равно на вкус, просто захотелось чего-нибудь сладенького. Чонин расслабляет руки, прижимая бутылку к груди. Ноги резко подкашивает; он отступает на пару шагов назад, к Чанбину. Взгляд застенчиво растворяется в воздухе, бредя в сторону пола. Чёрт возьми, какой же он дурак… Хёнджин бросает монеты в аппарат и набирает номера нужных товаров. Прижимает ежедневник плечом к рёбрам, дожидаясь, пока в металлический ящик упадут напиток и круассан с заварным кремом. Чонин каждый раз удивляется, как человек может выглядеть так хорошо и опрятно в обычной школьной форме: оверсайз-жилет подчёркивает его широкие плечи, закатанные до локтей рукава рубашки открывают предплечья с браслетами голубых вен, прямые узкие брюки визуально делают его выше. Чонин не может сдержать вздох восхищения — до чего же красив этот старшеклассник… Хёнджин забирает закуски и улыбается Чонину. — Ещё увидимся, — он подмигивает и удаляется в сторону лестницы. У Чонина плечи опускаются. Дожидаясь, пока тень Хёнджина скроется за поворотом, Чанбин начинает издевательски громко хохотать. — Жесть ты красный, я думал, ты взорвёшься, — он на мгновение сдерживается, а затем смех вновь прорывается сквозь стиснутые губы. — Да иди ты! Чонин прислоняется спиной к витрине и тяжко выдыхает с писком кипящего чайника. — Он тебе подмигнул. Чонин прячет лицо в ладонях и ерошит волосы, пытаясь прийти в себя. — Да. Я видел… Он так со всеми, думает Чонин. Он так со всеми, а Чонин в него влюбился. Подмигивает, когда проходит мимо, шутливо ерошит волосы, хлопает по спине, обнимает за плечи, — а Чонин в него влюбился. Он ведь знает, не надо идти на поводу у очередного дружелюбного жеста, не стоит принимать на свой счёт приветливый взгляд, да и глаза его сияют в утренних лучах так же, как и у остальных. А сам всё посматривает на клубничное молоко и понимает, что желание подарить его Хёнджину становится крепче и навязчивее. Чонин пытался это побороть: отворачивался, когда слышал заливистый и добрый смех в коридоре; зарывался в домашние задания и бешено штудировал учебники, отвлекая мозг; смотрел на других людей, пытаясь выудить в незнакомых лицах черты, которые ему понравятся, но кто же знал, что таких, как Хёнджин, больше нет?.. Кто же знал, что рук его, нежных и изящных, больше ни у кого не найдётся? Кто же знал, что только у него, Хёнджина, такими красивыми волнами волосы обрамляют лицо, когда он смеётся и склоняет голову? Кто же знал… что лишь его далёкий голос будет волновать сердце Чонина так сильно, что бороться с этим уже не получится? Чонин обессиленно опускал кулак на тетрадь и откидывался на спинку стула, понимая, что влип. Хёнджин всегда был далеко, вот в чём дело, и в воспоминаниях его присутствие отдавалось эхом — вместе с шелестом дождевых капель по стеклу, скрипом маркера по доске и гулом чужих разговоров. Голоса всегда звучали на другом, незнакомом Чонину языке, он и не вслушивался: из этой толпы лишь один голос говорил на понятном. И манил его бабочек в груди: те ударялись о стенки рёбер, прося выпустить их — посмотреть, из-за кого им стало так волнительно. Но Чонин этих бабочек заглушал, отворачивался; он несколько раз проклинал рассадку в кабинете за то, что его взгляд всегда падал на приоткрытую дверь, и, чтобы не было соблазна, старался заснуть или считал сбегающие по стеклу капли. Когда след Хёнджина исчезал в темноте школьного коридора, а вращающийся вокруг него гул затихал, бабочки возвращались ко сну. Но хотя бы одна бабочка никогда не засыпала для Хёнджина. Имя ей было надежда. Снег во дворе ещё не растаял. Он лежит на земле чёрными комками, сквозь которые уже пробираются голые ветви кустарников. Утреннее солнце падает на сугробы тёмно-голубыми пятнами — пейзаж их школы порой напоминал Чонину картины Моне. Ветер пробегает освежающими волнами по коже: целует щёки румянцем, поднимает ворот белой рубашки и поднимает кончики соломенных волос. Розовые облака растекаются по лазури. — Хорошая погода сегодня. — Весна чувствуется, — кивает Чонин. — Скоро парочки начнут под вишней гулять. Чанбин толкает его в плечо. — Ты своего тоже зови. Чонин закатывает глаза. — Ну а что? Ты ж по нему год уже сохнешь. Вот и признаешься. Знаешь, как в дорамах, — Чанбин внезапно взмахивает рукой, будто рисует перед собой сцену. — Вы гуляете, у вас в руках клубничное молоко, — он перебирает пальцы, придумывая идеи, — в парке много людей, но вы никого не видите, для вас весь мир перестаёт существовать, и вот, — он делает шумный вдох, приставляя ладонь к ключице, — вы останавливаетесь, ты берёшь его за руку, и листья вишни падают вам на плечи, он долго смотрит на тебя и потом, пряча волосами ваши лица, целует, — он приближается и надувает губы. Чонин вырывает свои руки и отстраняет чужое лицо от себя, громко шлёпая Чанбина по щеке. Тот орёт на весь задний двор, принимаясь натирать кожу. — Да ладно… — Чанбин закатывает глаза. — Я же помочь хочу. Ты ходишь как в воду опущенный несколько месяцев, и всё из-за этого Хвана. Признайся ему. Он выпускается уже в следующем феврале. Чонин и сам знает, что сильно задержался. Если временами по ночам ему приходило в голову признаться и он засыпал, преисполненный желания назавтра же поймать Хёнджина и рассказать ему о своих чувствах, то наутро, как звёзды, что убегали с неба перед рассветом, пропадала и его смелость. Нет, зачем мне это надо, он ведь даже имени моего не знает, не замечает меня, да и чем это кончится — он просто улыбнётся, извинится и придумает что-то поспешно вроде «Прости, у меня есть девушка». Или хуже того: «Ты очень милый, но…» Чонин не хотел слышать, что он милый, конечно, но, не хотел, шепча извинения, отступать спиной вперёд и врать, что всё в порядке. Вернее, как сами звёзды, это желание и было: существовало где-то высоко, далеко, спрятанное за облаками, видимое только в темноте. Это был своеобразный способ побороть свой страх: откладывать его на будущее. Я признаюсь завтра, потом как-нибудь… в следующем месяце, летом, после того самого спектакля. Сердце стучало кулачком по рёбрам и спрашивало: «Ты издеваешься надо мной, что ли?», — а Чонин качал головой. — Не хочу я признаваться. Чанбин нагоняет его и обнимает его за плечи, выравнивая шаг. — Так ты никогда с ним не сблизишься. Если тебе нравится человек, то нужно действовать, а не стоять в сторонке. — Может, я не хочу отношений. Для меня достаточно смотреть на него издалека. Пусть существует себе где-то там, не пересекаясь со мной. Я просто… изредка любоваться буду. — Звучит тупо, — фыркает Чанбин. — История стара как мир, Чанбин, — выдыхает Чонин. — Популярный парень, главный актёр школьных постановок, любимец учителей. А я кто? Какой-то тихушник. Это только в фильмах такой, как он, и такой, как я, любят друг друга. Пусть встречается с человеком своего уровня. Я не хочу обременять его. — Обременять? Чонин оборачивается. — Чанбин, — он проводит указательным пальцем по воздуху от макушки до колен, — я парень. В этом главная проблема, понимаешь? Не слышал, как в одной школе несколько лет назад парня побили, потому что он был похож на гея, просто похож? Бог с ним, Хёнджином, может, он нормально отреагирует, но если об этом узнает кто-то другой? Это небезопасно. Они никогда не смогут держаться за руки, целоваться во внутреннем дворике, ходить на свидания в центр города, обниматься у всех на виду, и Чонин даже не уверен, что смог бы спокойно признаться ему — так же, как это сделала бы девушка. Если честно, он боится, что в этот момент Хёнджин просто посмеётся над ним и отвергнет. Гораздо легче любить далёкий образ, не зная, каков человек внутри, и молчаливо за ним наблюдать. Пусть его школьная любовь пройдёт мимо и останется согревающим и исцеляющим воспоминанием. Чонин не хочет портить самый красивый свой рисунок полосами черной гуаши. Ему хватает того, что они рядом, пусть и не вместе. — Ладно, в каком-то смысле я тебя понимаю, — выдыхает Чанбин. Они опускаются на скамью прямо под окнами спортивного зала. За стеной слышно, как одноклассник, цепляясь за корзину, забрасывает мяч в кольцо — и победно ликует. Сынмин. Чонин откручивает малиновую крышечку бутылки. Принюхивается — пахнет приторно и сахарно. — И чего вы так фанатеете по этому молоку?.. Вкус тоже оказывается слишком сладким — на любителя, он бы сказал. Однако для таких романтиков, как его одноклассники, в самый раз. — В первый раз не заходит, но как распробуешь, остановиться уже невозможно. Твой вон, видимо, тоже решил первый урок пропустить, чтоб его купить. — У них репетиции начались, — качает головой Чонин. — Наверное, он освобождён от занятий. — Угу, — Чанбин ухмыляется, — заступаешься за него. Знал бы он, какой ты у него заботливый, сразу бы выскочил за тебя. — Я тебе сейчас это молоко за шиворот вылью. — Молчу. Чонин откидывается на спинку скамьи. Погода с каждым днём становится всё теплее, и теперь можно выходить на улицу на переменах, чтобы проветрить мысли или порисовать. Пора заполнять скетчбук весенними пейзажами. О щиколотку ударяется что-то острое, покалывая кожу сквозь ткань брюк. — Что там… — невольно бубнит Чонин и, закрывая бутылку, смотрит на землю. Возможно, ветер пригнал в их сторону случайный камень или с ветви упал комок рыхлого снега. Но, наклоняясь, Чонин замечает режущее глаза синее пятно. — Твою ж… Самолётик. — Чанбин, только не реагируй слишком резко. Тот внезапно вздрагивает, инстинктивно обхватывая плечи. — Что? Где-то паук? Ещё рано же! — Нет, никаких пауков. Оглядись, пожалуйста. Ты не видишь вокруг людей? Чонин всматривается за угол. На ветру покачивается дубовая ветвь, на высокий провод над зданием садится птица. У стены из красного кирпича, как назло, ни тени — молчаливая пустота съедает его взгляд. — Да нет… — задумчиво произносит Чанбин. — А что не так? Боишься, кто-то заметит? Вроде учителя сюда не заходят. Нет, ну если только покурить, может, а вообще… — Да помолчи ты, — Чонин шлёпает того по ляжке, и Чанбин обиженно шипит. — Мне кто-то подкинул записку, и я пытаюсь понять, где сейчас этот человек. — У тебя тайный поклонник появился? — Мечтай. Чонин поднимает самолётик с земли, разворачивая его на коленях.«Привет! Это снова я. Надеюсь, я не ошибся и письмо достигло своего адресата. И если я всё-таки оказался прав, то я снова хотел бы извиниться за вчерашнее. Как я могу искупить свою вину? Может, угостить обедом? В столовой сегодня подают этот невкусный суп с жилками, поэтому я хочу сходить в ближайший магазин. Что тебе купить?
Жду твоего ответа: можешь просто кинуть самолёт за угол, я заберу его».
Чонин поджимает губы. Потерянный взгляд бегает по посланию. Он закусывает костяшку пальца. Неужели этого человека всю ночь мучила совесть из-за того, что он насолил незнакомцу? Теперь и ему… как-то стыдно становится. — Ну вот и что мне ему ответить? — Да кто это? — возмущённо шипит Чанбин. — Дай почитать, — он опирается ладонью Чонину о бедро. — Это что, вчерашний? — Именно он. — Из-за которого ты вляпался на дежурство? — Ага. — А он, видимо, на тебя запал.«P.S. Я надеюсь, ты не слишком сильно задержался вчера на дежурстве».
— Какой же настырный… Вместо того, чтобы разбрасываться записками, мог бы подойти лично. — А он романтик, смотри. Старается, самолётики складывает. Что пишет? На свидание зовёт, что ли? — Нет, просто извиняется. Чонин вытаскивает из рюкзака ручку и, укладывая бумагу на коленях, быстро черкает под его текстом свой ответ:«Не надо меня кормить. И извиняться тоже не надо. Просто отстань от меня, и этого будет достаточно. В школе полно людей, которым наверняка хочется завести знакомства. А я человек не очень общительный. Отправляй свои самолётики кому-нибудь другому».
Чанбин внимательно следит за каждым новым словом, появляющимся из-под шарика ручки. — Ты какой-то жестокий, — уголки его губ обиженно опускаются. Будто это его сейчас отшили. — Потому что всё ещё злюсь за то, что стал его жертвой. — Может, он просто хотел тебе настроение поднять. Чонин обжигает его мрачным взглядом, вслепую собирая самолёт из бумаги. — Пусть больше не поднимает. Чонин отправляет самолётик к углу здания и провожает его прищуренным взглядом до самого дуба. — Пошли отсюда, пока он не заметил, в какую сторону мы направились, — он закидывает рюкзак на одно плечо. — Не хочу с ним общаться. Пока Чонин подпирает Чанбина под зад, чтобы тот уже двинулся вперёд, он ловит себя на том, что сам бессовестно оглядывается назад. Самолётика на земле уже нет.***
Чонин возвращается домой поздним вечером. Выходит на пару остановок раньше, чтобы пройти по улице пешком, включает музыку в наушниках и, пряча ладони в карманы, удаляется в сторону темнеющей улицы. В розоватые оттенки заката продолговатым овалом вписывается его худощавая тень. Хёнджин был его отдушиной, запретной территорией, вход на которую Чонин ограничивал сам. Потому что знал: нечего лезть, ещё получит удар током от защитной проволоки под напряжением, — но подсмотреть-то хотелось. Он старался не зацикливать на Хёнджине все свои мысли, просто сегодня тот так мило ему подмигнул, что и не грех, наверное, снова вспомнить об этом. Хван Хёнджин посещал театральный кружок в их школе. Главный актёр всех крупных постановок, он влюбил в себя учеников и учителей, но Чонину хотелось думать, что его влюблённость была особенной. Практически похожей на любовь фаната, находящего в своём кумире спасение — хватает только посмотреть на широкую улыбку и блестящие в свете софитов глаза, и душа находит умиротворение. Свои чувства он подпитывал, смотря на Хёнджина издалека, и взращивал внутри, как крохотный росточек в горшке в свежие апрельские деньки. Каждое утро поднимался, осматривал со всех ракурсов, поливал и клал удобрение, ставил на солнечный свет и смотрел, как раскрываются новые листья. Не то чтобы Чонин думал о нём постоянно — просто приятно было знать, что ему есть о ком подумать. Есть в ком находить вдохновение стараться дальше. Чонин проходит по мосту. Когда мимо проезжает грузовик, брусчатка слегка трясётся. Солнцу уже трудно освещать парк сквозь густые кроны деревьев: оно забрало с собой лучи, и на замену, как всегда, пришли круглые звёзды. Невысокие фонари вдоль тропинок горели жемчужными бусами, подсвечивая бордовые переплетения ветвей. Чонин влюбился в него не сразу. Этот путь был похож на извилистую тропу, и где подъём, а где резкий обрыв, он замечать не успевал. Чонину было довольно одиноко, но он нашёл себе развлечение, как только впервые увидел афишу школьного спектакля. С тех пор после учёбы он отвлекался, посещая репетиции театрального кружка. За год обучения он узнал, что руководительницу зовут учительница Мин, в секции занимается около тридцати человек, каждый семестр проводятся наборы и оценивания: почти как в настоящем агентстве. В преддверии праздников они всегда ставят пьесы и устраивают концерты, а репетируют — после уроков, нередко задерживаясь до десяти. Чонин нередко замечал, как поздним вечером театралы, заливисто смеясь и перебрасываясь репликами из заученных сценариев, покидают территорию и расходятся по домам. Одним из театралов был Хван Хёнджин. Его ориентир, его путеводная звезда и его возлюбленный. Дело вовсе не в том, что Чонин действительно хотел бы вступить с ним в отношения. Разве может Чонин тягаться с теми прекрасными, умными и располагающими к себе девушками из театрального кружка? Да даже если бы Чонин числился капитаном сборной, как, например, Ли Минхо, или главой студсовета, как Бан Чан, он бы вряд ли подумал о том, чтобы подойти к Хёнджину поближе: ведь они объединены лишь учёбой в старшей школе, в которую обоим повезло попасть. Хёнджину бы учиться в школе искусств вместе с другими стажёрами и айдолами, вот где ему самое место… Чонину об остальных даже неинтересно думать, зато о Хёнджине он постоянно узнаёт каждую мелочь: совсем не специально, просто тот частенько появляется рядом на обеде, и, когда он проходит мимо с подносом, Чонин улавливает запах котлет и клубничного молока; просто Хёнджин, как и он, вечерами корпит над учебниками в библиотеке, что-то вдумчиво выделяя маркером и переписывая в свою тетрадь с конспектами; просто он часто играет во дворе в футбол, и когда Чонин наблюдает за ним из окна своего кабинета, слегка прикрывшись занавесом, то замечает, как Хёнджин ругается с Минхо по поводу правил. Не дожидаясь драки, их спор прерывает Чан. Джисон обычно хватает Минхо за руку, а Хёнджина останавливает Ёнбок — уводит за собой в уборную, и матч отменяется. Просто этот Хёнджин отчего-то всегда рядом: по дням самоуправления он ведёт уроки литературы или английского, вслух читая красивые стихи; эти уроки становятся единственными, когда спать совсем не хочется, но чтобы не выдать себя, он периодически равнодушно поглядывает в окно. Ведь в окне всё равно было видно, хоть смазанное, но отражение чужой улыбки. Чонин проходит мимо детской площадки. Уставшая женщина, облокачиваясь о металлическую опору, качает дочь на качелях. Чонин бы сейчас тоже с радостью присел на качели — сидеть бы, подолгу изучая звёзды, вместе с ним… Ему бы хотелось душевно поговорить с Хёнджином. Внезапно силуэты незнакомцев на площадке растворяются с ночным ветром, и остаётся слышен лишь скрип ржавого металла. Хёнджин отталкивался бы ногами от сырой земли; пряди, вырывая из низкого хвоста, тихо колыхал бы ветер, а ещё он, сладко улыбаясь, рассказывал бы Чонину о том, как прошла сегодняшняя репетиция. И потягивал бы своё молоко. Чонин прислоняется к стенке лифта. Лямка рюкзака скатывается вниз по плечу. Образ Хёнджина рассыпается, подобно пеплу, пока цифры считают этажи. Чанбин прав. Он просто влюблённый идиот. Всё происходит как по привычке: ноги плетутся по полу, в нос ударяет запах хлорки, ключи легко поворачиваются в замке. С кухни доносятся голоса актёров дорамы и шипение чайника. Мама вернулась с работы. Многие дети мечтают вернуться домой со школы, Чонин же мечтает вернуться в школу из дома. В школе он предоставлен сам себе. Дома же его держат крепкие путы, не дающие ему сделать свободный вдох или движение. Только рисование спасает: он может закрыться в комнате, не оправдываясь, чем занимается. Потому что рисование было его дорожкой к поступлению в художественный, и пусть мама не очень одобряла этот выбор, она была спокойна, зная, что Чонин готовится к вступительным. — Я пришёл. Чонин равнодушно сматывает с шеи шарф и закидывает его на вешалку. — Я сварила лапши на два дня. Если захочешь есть, кастрюля на плите. — Мне пока не хочется. Спасибо. Мама облокачивается о дверную раму, смотря, как Чонин моет руки и сбрасывает вещи в стирку. — Меня завтра не будет дома, — сообщает она. — Окей. Я зайду за продуктами. Их отношения нельзя было назвать тёплыми или семейными. И, казалось бы, куда хуже, но они испортились, когда Чонин ещё учился в средней школе. Со смерти отца тогда прошла лишь пара месяцев. Чонин просто выбрасывал пакетик чая после завтрака — в мусорной корзине лежал презерватив. В ванной были оставлены мужские вещи. Он знает: это не его дело. Постепенно тонкая нить, едва-едва связывающая их, и вовсе разорвалась. Поэтому ему, в общем-то, плевать. Он принимает душ. Переодевается в мешковатые штаны, краем глаза в зеркале замечает свои проступающие сквозь кожу рёбра и ссутуленную спину. Его мечта о поцелуе в лоб Хёнджину рассеивается вместе с туманом на стекле. Это всего лишь мечта, в конце концов. — Как дела в школе? — мама отпивает горький кофе, провожая взглядом сына из кухни в спальню. — Учишься нормально? — Вроде да. — Учись, пока время есть. Кто знает, может, не придётся за университет платить. — Угу. Вот и весь разговор. Чонин запирается в своей комнате. Действительно. Нужно учиться, а не занимать свои мысли этой дурацкой влюблённостью. Вспышкой молнии в его фантазии сидящий на качелях Хёнджин вскидывает голову вверх, и длинные волосы обнажают смуглую кожу шеи. «Ты уже уходишь?» «Мне пора». Может быть, дело было в том, что он взрослел, а может, этот цветок в его горшке растёт слишком давно, вот и пустил свой первый бутон, но мысли о Хёнджине в последнее время появлялись чаще. Чонин надеется, что это всё влияние расцветающей за окном весны: в такую пору особенно хочется любви, вот он и… балуется. Он ударяется затылком о дверь и шумно выдыхает в потолок. Пора прийти в себя. В конечном счёте, у него ещё не дописан натюрморт, который он задолжал по живописи. Чонин заставляет себя сесть за мольберт и выдавливает на палитру каплю краски. В этом марте одиночество ощущалось особенно остро.