для души

Модные конверсы, челка на бок, подвороты, — даже в городе выглядящие глупо, — весь этот льющийся из Артемия поток порой кажется наигранной даже брезгливости и наивности Никиту раздражает. Когда тот на расстоянии, они видятся лишь изредка, большей частью — созваниваются и списываются, как-то проще. Как-то успеваешь и забыть, как Артемий за годы дружбы меняется. Большие, детские практически, карие глаза только не меняются, — смотрят все с таким же отчаянием и слепой верой в Давыдова, что тот на мгновение замирает будто бы даже, улыбается нервно, — впрочем, ребята едва ли заметят, — а про себя этого придурка проклинает. Нельзя так смотреть, Артемий. Нельзя взглядом своим почти самой собачьей преданности в душу лезть. Это чревато. Но Никита лишь мотает головой; Никита отгоняет эти мысли. Потому что что этот взгляд вообще может с ним сделать; как может на него повлиять? Давыдов и не подозревает, что и как, пока это не происходит. Пока не видит у Артемия фингал под глазом и размалеванный в фиолетово-вселенский нос; пока ладони сами собой не сжимаются в кулаки, когда тот, говоря — снова наигранно будто бы, — в нос, болезненно морщится. Когда выслушивает жалобы его — ребенок словно, ей-богу, — вечером, под звездным небом уже, на заднем дворе о прошедшем, очередном неудачном дне. И Никите не остается ничего, кроме как посмеиваться и хлопать ободряюще того по плечу — чтобы неповадно было. Взрослеть тебе, Артемий, надо; давно пора; засиделся в мальчишках. Это тебе не Москва — здесь правила другие. Но вложишь ли в голову дурную хоть одну из мыслей этих? да и стоит ли пытаться? Артемий не только наивный и косячный до ребятничества — он до этой детскости удивительной еще вредный да упертый. Никиту раздражает это почти также, как умиляет [со временем, правда]; это как провести нравоучительный часок, чтобы потом вручить в конце шоколадку. Рефлекс, — он так и будет возвращаться [нравоучений ли, шоколадки ради], поджав под себя хвост; пока наконец им радостно махать не начнет. А там уже и прогонять жалко, что с дурака возьмешь, кроме анализов? Ты, Артемий, не для работы; не для сотрудничества; не для командного духа; не для дружбы даже. Ты — для души. Также, как заводят кота пушистого и ленивого; который мышей даже не ловит, наоборот боится. Также, как собачку карманную — ни защитить, ни охранять не сможет, просто под сердцем носить да поглаживать в свое [и ее] удовольствие. Также, как фильмы смотрят — не история или биография, а комедия и семейные. Также в книжный заходят — и мимо всех полок, всей классики, любых бестселлеров, — к любимой книжке детства. Потому что уют; потому что знакомо. Даже если в книжке все герои надоели, в фильмах собраны банальные клише, собака — гавкает на прохожих истерично, а ленивый кот скидывает с полок вещи. Шнайдер — с головы до пят — городской невежа. Говорит на молодежном сленге, знает все последние тренды интернета, смотрит с презрением на безвкусицу да боится в грязи изваляться. Никита проводил все детство у бабушки в деревне. Его в этих Жуках мучает ностальгия, меланхолия некая; хотя ему тут и не нравится. Однако, чем больше брюзжит Артемий, тем больше в Давыдове просыпается азарт. И вот он уже спорит вовсю со Шнайдером под недоуменные взгляды Дэна, хватает Артемия под руку и тянет куда-то за собой, несется по проселочным дорожкам — спотыкаясь на каждом третьем шагу, перескакивая лужи, оббегая грязь, смеется заливисто, будто не пару дней назад проклинал это место. Артемий плетется еле-еле — Артемию эти деревенские приключения не прельщают, и он того не скрывает. Только Никите все равно. Никита Артемия не спрашивает — и у Артемия негласно нету права голоса; по крайней мере, на этот счет сейчас. Тебя, Артемий, посадить бы с деревенской шпаной за парты поломанные и облезлые — научить уму-разуму. Только все равно не поймешь. И возиться неохота. Зато кидать камни лягушкой по воде — очень даже неплохо. Не умеешь? я тебя научу. Забираться на деревья и воровать соседские ягоды да яблоки — да не зачем, а просто, азарта ради; смотри, чтоб не застукали; вон, кажется, соседка идет! От гуся крикливого вниз — по холмику, бога ради, только не споткнись; давай налево, во-он в те кусты. Ты гладил когда-нибудь корову? теленка хоть видел? Давай в поле — может, и не застанем, но там такой красивый закат; тебе уже дышится легче? У Шнайдера день в городе куда продуктивнее — и тем скучнее. Ему не надо никуда выходить из дома; по крайней мере, далеко. Ему не печет солнце темную макушку; не надо думать о тепловом ударе. Не надо смотреть под ноги, чтобы не споткнуться; чтобы не дай бог не наступить в навоз и не перепачкать дорогущие кроссы. Его социальная батарейка рассчитана на парочку друзей, курьеров и, может быть, девушку в интернете; не на полдеревни, что здоровается на пути туда и обратно в магазин, собирающей местные сплетни и вслед задающей вопросов двести. Однако в этом, все-таки, есть и какой-то свой шарм. По крайней мере, так говорит Никита. А Артемий привык к Никите, как-никак, прислушиваться. Вот и приходится, через не хочу и брюзжания, смысл слов его улавливать украдкой. И смысл их до парня доходит; правда, с запозданием. Не сразу совсем. Он приходит неожиданно и как-то постепенно — сначала всплывет неуловимая мысль во время прогулки по деревне, под лай соседских псов и взволнованное гаганье гусей. Затем — словно стрекоза, прожужжавшая быстро над ухом и упорхнувшая в длиннющую траву, — шелестом листвы над головой и стрекотом сверчков чуть поодаль пролетит мимолетно этот смысл, погладив по макушке прозрачным крылом. Докоснувшись колосьями пшеницы до кистей рук и предплечий, разольет по коже какое-то родное тепло. А после — щелк, — и как-то внезапно хочется поваляться в полевых цветах, наблюдая за пробегающими мимо белыми овечками облаками, хочется сходить по грибы и по землянику, приласкать соседского рыжего кота, теплым вечером присесть к кому-нибудь на лавочку возле участка и рассказать о том, что сегодня дышится как-то легче — может, скоро дождь? гроза? не обещали? И почему-то хочется, сильнее обычного и отчаянно, со всем скрипом сердца, чтобы дома у них осталось домашнее молоко, малиновое варенье, плюшки (в сердечках!), а Никита за столом ждал бы со своими историями из детства. Тогда и почта, и посылки, и глупые-нелепые письма деревенских даже как-то не бесят. Точнее, бесят, конечно. Но уже не так сильно. Артемий упрашивает Дэна сделать что-нибудь, дабы вернуть ему возможность прослушивать хотя бы часть своего плейлиста, и встречает утро танцами под Marina and the Diamonds. Артемий как-то подозрительно много улыбается и говорит без умолку; Денис лишь пожимает плечами и крутит у виска, а Никита наблюдает за чужими танцами и жаждой жизни с порога исподтишка, не прерывая эмоционального подъема того на самую верхушку американских горок. Никите это что-то напоминает. Взлохмаченную копну темных волос, отдающую темной медью на солнце. Заразный смех, — улыбку во всю ширь, яркую, светлую, красивую очень. Глупые разговоры ни о чем — и сразу обо всем. Долгие прогулки по ночной Москве; облезлые стены холодного подъезда; осыпающуюся прямо на голову штукатурку; шумные компании друзей-однодневок и случайные вписки; песни под гитару во дворе, под гневные крики соседей; пристающих прямо на улице бомжей и местных алкашей поговорить за жизнь; попытки убежать от них, прячась по подземным переходам и ближайшим аллеям города; бесформенные куртки на пару размеров больше, доставшиеся в наследство от отцов и дедов, бережно свезенные с дачи в огромных мешках под названием «примерить-подобрать-у-нас-нет-лишних-денег-на-новое-не-выпендривайся-а-то-будешь-ходить-голышем»; совместные поездки на метро на другой конец подмосковья и последний автобус, на который всегда опаздываешь, как бы ни пытался успеть. Смятую упаковку из-под сигарет, валяющуюся на боку меж бутылками дешевого алкоголя. Однушку — нелепую, тесную, с бабушкиным ремонтом; Артемий ненавидел ее всей душой. А Никита даже немного скучал, ему почему-то очень нравился тамошний балкон; они часто на нем провожали вместе закаты — наверное, потому и нравился. Парные браслеты — по таким девчонки тащились, но Шнайдер тоже любил; а Давыдов не сопротивлялся. Он всегда завороженно смотрел на тонкие запястья друга, так эстетично цепляющиеся за его собственные. Шнайдер был удивительным сгустком позитивной энергии — искрящейся и притягивающей против всех законов физики. И, наверное, не тамошняя однушка — и не было бы ничего. Последние пару лет Никита о ней даже не вспоминал; только сейчас. А Артемий, так жаждавший из нее всегда сбежать, вдруг начал отчаянно скучать; будто только в ней единственной свет горел определенно ярче, а бытовые шорохи с кухни или гостиной согревали как-то больно отстукивающее тоской сердце, по-настоящему исцеляя. Их ждало куда больше перемен и препятствий, чем Шнайдер мог себе представить. Леденящим скрежетом по стеклу старого окна приходило разочарование. Бедность; отсутствие таланта; экзамены; похороны бабушки; первые подработки; помощь матери; завышенные ожидания со стороны; поступление; переезд; новые компании, друзья; манящие своей необузданной молодостью алкоголь да вечеринки; институт; отсутствие почему-то рядом кого-то очень важного и нужного. А потом ты видишь этого кого-то как-то издалека — будто и не совсем своего. Какого-то более успешного, более интересного, талантливого, счастливого. Какого-то совсем незнакомого и чужого. Месяцы еженедельных походов к психологу, выполнения горы домашки, забирающихся в твою тяжелую голову неприятных мыслей, побегов от реальности и попытках забыться в новых интересах, лишь бы стереть воспоминания о старой однушке и нежном взгляде удивительно светлых глаз, давно смотрящих не на тебя. И уже улыбка не та, взгляд не тот, ни тени позитива и веры в будущее. Одежда яркая, дорогая, по последнему писку моды — будто купленная назло прошлому; вопреки знакомой и дышащей будто бы прямо тебе в затылок юношеской бедности. Напускная серьезность — будто успех измеряется в скупости эмоций; будто думает слишком-слишком много, и улыбается лишь чтобы уверить, что не несчастен. И Никита видит насквозь — Артемий так и остался мальчишкой глупым и несмышленым, жаждущим приключений на пятую точку и путеводную звезду; ничуть не изменился; только больше почему-то не стремится эту искренность и неподдельно детскую натуру всему миру показать. Зазнался; испортился; выпендривается — вердикт окончательный. Никита живет с этой мыслью и во время разработки приложения, и при встрече лицом к лицу со всеми чужими косяками, и уже тут, в Жуках, огрызаясь на Шнайдера по случаю и — иногда — без. Только чем дольше это продолжается, тем чаще Давыдов начинает замечать в темных глазах напротив сияющее что-то на самом дне; неразборчивое; потонувшее, кажется. — Ты какой-то не такой, — вырывается у него, когда Артемий без откатов плещет энергией и позитивом уже дня три. И Шнайдер как-то даже притихает — оседает немного, сливаясь камуфляжем будто бы с зеленью вокруг. — Не такой? — спрашивает. — Нет, ну, — Никита вздыхает шумно, переводя взгляд в голубизну удивительно ясного сегодня неба. — Не так сказал. Наоборот. Такой. Такой, — хочется ему сказать, — как тогда. Каким всегда был. Каким тебя помнил. По какому скучал. С которым мотылялись вместе по обшарпанным подъездам; раскуривали в подворотнях одну сигарету на двоих; с которым сбегали из дома, чтобы встретить рассвет на крыше; с которым делили последнюю консерву на двоих в этой чертовой однушке; с которым прогуливали уроки и пускали петарды за гаражами под новый год. — Вообще не понимаю, о чем ты, Никитос. — Артемий то ли снова косит под дурачка, то ли правда недалекий. Но Никиту это уже даже не раздражает; веселит. Он смеется, откидываясь на спину, и касается не нарочно ребра Тёминой ладони собственными пальцами. Шнайдер хочет еще что-то добавить, прокомментировать реакцию, затереть, как он любит, что-то совсем нелепое и не такое уж и важное, но от прикосновения как-то выдыхает, сглатывает, затихает, и снова становится единым с окружающей их природой — как дрожащий на ветру листик. И ты, Артемий, правда дурак; но правда для души. И для того тебе не нужны ни модный шмот, ни разноцветные конверсы, ни особый талант, ни деньги; город не нужен, однушка — и Жуки. Хватит одной улыбки. Танцев под Marina and the Diamonds. И немножко тепла, что согреет даже в самую холодную зиму, самом бедном районе, самом облезлом подъезде этой нашей родной, самой серой России.