Луна и Море

      В Тихой гавани ночью совсем спокойно. При свете Луны, сидя на берегу, можно услышать зов Моря. Волны не говорят, но и не молчат. Они то пятятся назад и резко бросаются вперёд, радостно встречая, то покоятся, легко покачиваясь, то мягко облизывают ноги, жалобно прося чего-то. Томас много думает. У него нет других занятий: взрослые взяли управление и лидерство на себя, а Томаса всячески опекали, считая, что он вытерпел достаточно. Изредка его привлекали к работе, но затем, глядя в его безжизненное лицо, почему-то жалели и отпускали.       Если так подумать, у всех жизнь медленно и очень осторожно движется вперёд. Минхо учится спокойно спать по ночам, не вскакивая каждые два часа, Бренда учится плакать и смеяться, Галли учится любить её. А у Томаса — Волны. Волны и ворох мыслей в голове. Томас сидит на берегу с обратной стороны лагеря, за скалами, чтобы не ловить жалостливые взгляды и не слышать о том, что национальный герой начал сходить с ума. Томас приходит сюда ночью, чтобы не беспокоить никого. Чтобы его не беспокоили.       Томас определённо не девица, растоптанная своей любовью, и не королева драмы, но он всегда приходит сюда с тяжёлым камнем, обвязанным верёвкой. Томас вовсе не сумасшедший, но, приходя сюда, он всегда слышит знакомый голос, отдающий горечью в гортани.       — Эй, Томми! — слышится сквозь всплески. Море сегодня неспокойно, волны бросаются из стороны в сторону, слегка покачивая юношу, что стоит по пояс в воде и держит в руках булыжник и верёвку. — Томми?       — Да, — отзывается Томас, зажмуривая глаза. Тепло. И самую малость страшно. Чуть прохладный ветер треплет его мокрые волосы и оседает чужими руками на плечах.       — Ну как ты тут? — шепчет он, словно шелестя пальмовыми листьями, — я совсем потерял тебя.       — Да, я… — Томас боится открыть глаза. Томас не может пошевелиться, чувствуя холодные пальцы у тебя на затылке, — я испугался.       — И чего же? — чуть посмеиваясь, но с нежностью отзывается голос. Когда юноша наконец набирается смелости и приоткрывает глаза, перед ним стоит размытый, словно замыленный силуэт. Он больше не отливает жёлтым светом и радостью, его вечно пушистые и ломкие волосы из пшенично-золотистых превращаются в мокрые, холодные, серо-голубые. Всё его тело кажется скользким, тонким, хрупким, будто бы… мёртвым? И белки глаз светятся чёрной бездной, вечной пустотой. «Это всё Море, — думается Томасу. — Море и Луна эта чёртова».       — Это Море, — кивает Ньют, удерживая на губах осторожную улыбку, — всего лишь Море и Луна, Томми.       Томас приближается к синему силуэту, опаляя его кожу горячим дыханием и выпускает камень из рук. Камень опускается на дно.       — Я боялся, что это приснилось мне, — объясняется он, чуть дрожа от наплыва старых чувств, — боялся, что ты больше не придёшь.       — И решил оставить меня первым? — тянет Ньют, изучая руками чужие щеки, словно впервые оставляя на человеческой коже такие трепетные и осторожные прикосновения, отдающие холодом. И Томас поддаётся вперёд — неважно, Боже, как же неважно то, что руки у Ньюта костлявые и мокрые, что они действительно морозят живую кожу Томаса и дышат льдом. Томас не хочет объяснять себе это, не сейчас. Может это просто глупая галлюцинация, может сон, может жалкая фантазия, а может, что-то свыше услышало его молитвы и послало Ньюта сюда, к нему, на несколько мгновений, вновь.       — Я решил… — парень запинается, не находя в руках булыжника, зато чётко ощущая под пальцами чужую холодную кожу. — Я решил по-другому.       — Я вижу, — кивает головой Ньют. Смещает ладони на плечи, расправляя намокшую одежду. — Это правильно, Томми.       — Нет, — возражает тот, прижимаясь лбом к чужому — ледяному, мокрому, — это неправильно, Ньют. Но я подумал, нам так будет легче.       Ньют грустно улыбается и прикасается морозными губами к щеке, а затем перемещается выше и сцеловывает липкую и вязкую усталость жизни с длинных ресниц. Оставляет на теплых человеческих губах мягкий солёный поцелуй и замечает чужие слёзы, стекающие по щекам. Они спрыгивают с подбородка сами, капают Ньюту на грудь, которая больше не в силах вздыматься от близости в живом, человеческом жесте любви.       — Почему же ты плачешь, моя маленькая Смерть? — мягко подмечает он и надевает на чужую шею веревку, мягко оглаживая плечи. — Мы все умрём, Томми.       — Все умрём? — переспрашивает тот, заглядывая в два ипритовых₁ озера вместо глаз, и в последний раз дергается, пытаясь вылезти из цепких лап Смерти. Но как же Минхо, Бренда, Фрайпан, Галли? Как же Ньют, Тереза? Но эти мысли обрываются воспоминаниями о пожаре, Вспышке, разрушенном городе, Смерти. Он — и есть Смерть.       — Все умрём, — подтверждает Ньют, и Томас наконец закрывает глаза.       Море обмывает юношеское тело со всех сторон, а Луна подсвечивает человеческое лицо, словно прибитое горечью ко дну. Ветер завывает свою тягучую грустную песню, оплакивая столь бессмысленную, но целомудренную Смерть. И до рассвета еще несколько часов.