Подарки зятя или эльфийское проклятье

ФРГ Нижняя Бавария, город Пассау Апрель 1953 года

      Родной Пассау — чопорный, пуританский, сплошь пропахший табаком и пивом — не вызывал в Михаэле тёплых чувств. Иной раз, когда лекции по теологии заканчивались перед самым закатом, он смотрел на очертания Дуная вдали и, дёргая себя за воротник тугой семинарской формы, не сдерживал страдальческого вздоха. Затем, прикрываясь от закатного солнца рукой, бросал сочувствующий взгляд на свою тень. Эта строгая форма и серая жизнь: разве к ним стремилась его душа?       В католико-теологическом институте, которым так гордился Пассау, семинаристов учили степенности и Божьему слову, в котором после ужасов войны истерзанное мирное население нашло покой и тихую гавань.       «Ну и чего ждать от города, что до прошлого века считался епископством? «Важный религиозный центр», все прислушиваются к тому, что скажут служители собора Святого Стефана, — с иронией думал про себя парень, пока шёл вдоль улиц Пассау. — Каждый спасается по-своему».       Михаэлю было всего двенадцать, когда закончилась война, но даже он запомнил, как приходилось отстраивать руины. Федеральный канцлер, Конрад Аденауэр, сделал за эти годы всё, чтобы жизнь граждан вернулась в привычное русло. Понемногу всё и правда стало — вроде, — как прежде, если только не считать того, что, к примеру, жена дяди Томаса и его младшая дочка…       «Так и остались в ГДР», — хмуро заключил Михаэль.       В годы войны, когда обстановка на Востоке страны казалась поспокойнее, дядя Томас отправил жену и дочь в глубинку под Эрфуртом, где, по его мнению, им ничего не угрожало, а затем уже не смог перевести их обратно. Сам же остался в Пассау вместе с десятилетним сыном Паулем, смышлёным настолько, чтобы помогать по ремеслу. Дядя Томас, конечно, пытался вернуть родных, пока в прошлом году на внутренней границе не поставили проволоку, но и до сих пор не оставил надежды на воссоединение с семьёй. В последний раз — ещё в сорок девятом — тётя Грета и малышка Хельга почти добрались до Пассау, но потом власти стали строже отслеживать перемещения. Доходило и до обстрела, и до голодовок.       Солнце почти село, и даже трещотки в палатках на ежегодной ярмарке уносили прочь фирменный баварский сливочный пирог и шницели, которыми ублажали туристов, лёгкой рукой стряхивали с прилавков крохи, да сплетничали о том о сём. Выручка сегодня выдалась прекрасная, а погода стояла такая ясная — тёплый, бархатный весенний день, приятный и ласковый ветерок с набережной, — что каждая из них посчитала своим долгом окликнуть молодого Штерна, твёрдой поступью проходившего мимо, и поделиться с ним какой-нибудь сладостью.       «Что за походка! Прямо-таки генеральская, — размышляли они одна за другой не сговариваясь. — Стать, рост, глаза-изумруды: всё при нём. Жаль только не блондин… Был бы настоящий ариец!»       Так они думали, пока копались в бесчисленных пакетах, и передали Михаэлю столько гостинцев для Сони и Томаса, что тот еле смог их нести.       — Забирай, дорогой, не стесняйся! Это для твоей матери. Соня обожает шницели!       — Что вы, фрау Мюллер… Мама будет польщена.       — А это для герра Штерна! Не спорь. Не знаю, как отблагодарить его за помощь со спиной. Совсем я тогда измучилась!       — Ладно, как скажете, фрау Берн. Я всё передам дяде.       Михаэль вежливо кивнул на доброту соседок, но, когда полез в портмоне за деньгами, а те отказались их принимать, зарумянился по самые уши. На всю округу не нашлось бы семьи более уважаемой, а врача — ловчее и искуснее дяди Томаса, а посему полгорода ещё во времена суровой жизни в тылу оказались у них в долгу. Война раскинула семью дяди по обе стороны от национальной границы, и это лишь усугубило его трудоголизм.       «Кто-то в таком случае прикладывается к спиртному, а герр Штерн — к работе», — не без улыбки подмечали соседи. Над отцом шутил и Пауль, как только не подтрунивавший над его натурой трудоголика, и всё время равнялся на Михаэля: на его походку и манеру говорить. Михаэля это умиляло, и он как мог отыгрывал роль старшего брата, но очень ценил в Пауле его солнечную натуру и индивидуальность. Как ему будет не хватать кузена!       Михаэль в последний раз вежливо кивнул лавочницам и, взяв под обе руки гостинцев, зашагал дальше по набережной. Соседки всё смотрели ему вслед и вздыхали: «Как жаль отдавать теологии такого юношу». Особенно когда у них столько дочерей и племянниц…       Война ведь многих скосила! А мужчин и до сих пор не хватало…       Проходя мимо улиц с бесцветными зданиями преимущественно в стиле баварского и венского барокко, Михаэль слышал их шептания, которые доносил до него ветер, пинал по дороге камни и пыль, один раз, задумавшись, чуть не попал под колёса новенького Кадиллака и всё хмурил лоб. Поднимаясь в гору, сбил дыхание. Если бы они только знали!       Знали, как часто он мечтал уехать из этого забытого Богом места и найти своё предназначение в жизни. Теология — не для него. Он слишком для неё рационален и чересчур не легковерен… Богословы учили: «На всё воля Всевышнего» или «Не пытайтесь понять всего — вам этого всё равно не удастся», но, слушая их лекции, Михаэль почему-то очень злился. Чёрт-с два он будет сидеть сложа руки и ждать, когда «кто-то сверху» решит его судьбу! Разве каждый не сам за себя в ответе, да и что за философия для неудачников?       Михаэль свернул за угол и услышал, как из приоткрытого окна в доме напротив заиграл граммофон, и признал песню: Луи Армстронг, «New Orleans Nights». Старуха Визе, развешивавшая бельё, помахала белым платком и, покорив его беззубой улыбкой, пригласила на чай в следующую среду. Наверняка это герр Визе, несмотря на артрит, танцевал среди белого дня под джаз и фокстрот, так что его слышал весь район. Дядя Томас не советовал старику напрягать ноги!       Именно дядя Томас настаивал на том, чтобы Михаэль изучал теологию после школы, носил эту сковывающий тело и душу одежду, участвовал в издании газеты от института, иногда ездил с ним в Австрию… И жил в этом старом, провинциальном городишке, где соседские девчонки считали его серьёзным, собранным и слегка нелюдимым юношей, которому чужды всякие пороки. Несмотря на положение семинариста — из него священник, как из дяди — балерина! — Михаэль редко отказывал себе в земных радостях. Девушки всегда заглядывались на него, но он, хоть и любил их общество, никогда по-настоящему не влюблялся.       — Я не могу так больше, — думал он про себя, всё ещё жмурясь от закатного солнца, пока подходил к знакомому двухэтажному домику из красного облицовочного кирпича. Несколько секунд Михаэль так и простоял, положил на землю гостинцы для родных, подставил лицо под лучи солнца и прикрыл глаза. Ох уж эта тихая, размеренная жизнь, к которой так тяготела его семья! Разве он уже давно здесь не заскучал?       — Я приеду к тебе, как только освоишься, — промелькнул в голове вчерашний разговор с Паулем в садике за домом, где братья каждый вечер играли в футбол. — Если в этом твоём Лондоне будут красивые девочки, припаси для меня одну!       Михаэль невольно улыбнулся, не раскрывая век. Голоса эхом проносились в его голове.       — Ты сначала школу закончи, — полушутливо отвечал он, схватил Пауля в охапку и мягко развернул к дому. — Только смотри… Нашим ни слова о Лондоне! Я пока что им ничего не сказал.       — Осталось-то всего пару месяцев. Как получу аттестат зрелости, так и сорвусь к тебе. Вот увидишь. — заверил Михаэля кузен. — А насчёт Лондона не переживай… Я могила!       Пауль ответственно молчал — целые сутки! — пока Михаэль и сам не осознал: пора. Вдохнув побольше воздуха, поднялся на второй этаж, — чем это у них так вкусно пахло? Выпечкой или жареной картошкой? — поцеловал мать в щёчку, отдал ей гостинцев, разулся, повесил пальто и…       — Садись, милый, — беззаботно отозвалась Соня и, оставив гостинцы на кухне, застучала тарелками и вилками и вернулась в гостиную, где дядя Томас по своему обыкновению читал газету. — Ужин вот-вот будет готов.       — Я не хочу есть, мама, — вяло откашлялся Михаэль, встал напротив большого вытянутого стола, за которым домочадцы обычно ужинали, и на одном дыхании выпалил: — Дядя! Вообще-то… Я хочу с вами поговорить. Я решил… Я бросаю институт и еду в Лондон.       В висках пульсировало, а ушастый домашний кокер-спаниель залаял от всей этой стремительности, завился у ног волчком. Соня разливала вечерний кофе по кружечкам и как раз наполняла чашки, замерла с чайником в руках и вскрикнула. Томас опустил очки к переносице.       — И тебе не хворать, дорогой племянник, — проговорил он, иронично вздыхая, и со скрипом задвинул для Михаэля стул. — Садись. Скоро и Пауль из спортивной секции вернётся.       Первый порыв немного прошёл, и Михаэль покорно сел, сложил руки на коленях, постучал кончиком домашних тапочек о чистенький паркетный пол и огляделся.       Бесчисленные книги, разложенные по полочкам по цветам и авторам, стены с бежевыми обоями, фарфоровый тюрингский сервиз в серванте, фортепьяно в углу, радиоприёмник, даже американский цветной телевизор, который далеко не все в Пассау могли себе позволить… Один он, Михаэль, не вписывался в эту идеальную кукольную жизнь! Настенные часы с кукушкой надоедливо тикали, а тут ещё и мать так смотрела, словно вот-вот расплачется.       — Мам, — мягко позвал Михаэль, но та только моргала и не двигалась. Часы пробили шесть, и Соня вздрогнула, будто услышала артиллерийский выстрел или сирену перед бомбёжкой. Кончится ли это когда-нибудь? Многие, кто прошёл через войну, страдали от нервных тиков, а Соня до сих пор мучилась от ночных кошмаров.       Вот уже много лет она предпочитала бытность домохозяйки сестринскому ремеслу, и сын не осуждал её за это. Через что ей только ни пришлось пройти, чтобы вырастить его в Третьем Рейхе, и это ещё дядя Томас, благодаря специальности, остался в тылу и помогал! Другим молодым матерям так не везло… К тому же денег, которые некий английский банк каждый год присылал на имя Сони с анонимного счёта на Мюнхенский, хватало с лихвой на все их нужды. Даже Пауль иногда без зазрения совести стрелял у тётки карманные!       — Пойду и посмотрю, как там курица в духовке, — прошептала она еле слышно, лихорадочно вытерла руки о передник и заспешила к выходу. Михаэль проворно встал с места, так что стул под ним заскрежетал о паркет, и схватил её за локоть.        — Мама, пожалуйста, — проговорил он виновато, сжал её руку в ладонях и, зажмурившись, поцеловал. Соня с нежностью коснулась его макушки. — Не злись на меня. Я должен… Я уже так давно об этом мечтаю.       Во времена национал-социализма Соню Штерн назвали бы идеальной дочерью, матерью и сестрой, и даже сейчас, когда ей исполнилось сорок четыре года, былой ласковый и нежный образ белокурого ангела, который её сын яркой вспышкой пронёс через всё детство, до сих пор переполнял его сердце. Он всё время думал, что рано или поздно должен уйти из дядькиного дома — коль у него не имелось отчего, — но каждый раз оставался. Ради неё. Ради неё же держал язык за зубами, и даже то, что отец был, мол, англичанином, узнал после долгих и методичных расспросов, из-за которых Соня непременно заливалась слезами.       — Мы познакомились в Вене ещё до войны, — говорила она, стряхивая слезинки с уголков глаз, пока укладывала его — восьмилетнего, — спать. Даже одеялом накрывала до самого носа, словно хотела защитить: — Я работала около года в психиатрической больнице последователей психоанализа, а он каждую неделю приходил туда навещать родственницу. Я уехала обратно в Германию, а больше мы и не виделись. Вот и вся история, шэцхен. Он даже не знал о твоём существовании.       — Тогда откуда деньги в Мюнхенском банке? — спрашивал Михаэль уже в тринадцать.       Глаза Сони на миг стекленели и наполнялись слезами, нижняя губа дрожала. Она выбегала из спальни, прикладывая к векам идеально симметричный платочек, после чего туда заходил Томас, скрещивал на груди руки и, поправляя очки на переносице, осуждающе качал головой.       В такие минуты Михаэль чувствовал нестерпимый стыд за то, что довёл мать до слёз, сглатывал и долгое время не задавал лишних вопросов. Вскоре всё начиналось заново. В пятнадцать лет, уже после войны, Михаэль спросил у родных, почему не носил отцовскую фамилию и почему весь Пассау упорно делал вид, словно у Сони Штерн никогда не было мужа, а сын появился как будто из воздуха? Вот тогда-то дядя Томас и выдал нечто новенькое: потому что причастность к английскому шпиону могла бы стоить им жизней!       — Ну вот ты и вынудил меня сказать правду, — всплеснул руками дядя Томас. — Да-да, мой мальчик, ты не ослышался! Потому и не спрашивают и не говорят, что слишком нас уважают. Не хотят навлечь беду. Особенно во времена режима… Ты знаешь, что могли сделать с тобой и Соней?       Как Михаэль гордился собой тогда: английский разведчик! Его отец — герой, внедрившийся в австрийскую, а затем и германскую элиту, чтобы стать полезным своему отечеству — Британии. Его, мол, всё равно раскрыли, и никто не знал, чем закончилась жизнь английского героя — неужели умер в пыточных Гестапо? — но разве это имело значение?        — Как его звали? — со слезами на глазах спрашивал тогда Михаэль. — Я хочу знать!       — Ну это уже слишком, — хмурился дядя, поправляя рукава белого халата, и строго пенял племяннику пальцем. — И так уже много тебе рассказал… Англичане нас до сих пор не любят. Храни в секрете, что я тебе сказал, хорошо? Это наша общая тайна.       Ещё на несколько лет разговор утихомирил пыл Михаэля, но желание узнать об отце побольше не покидало его. Лондон — шумный, промышленный, контрастный — до сих пор манил его со страшной силой, и Михаэль всерьёз связывал это с зовом крови. И Гёте он предпочитал Шекспира, и Черчилль — «величайший политик, которого видывал свет», и лучше Rolls-Royce не придумали машины! Михаэль обожал английские бренды одежды и обуви, залпом читал толстые фолианты о правлении британских королей, ответственно учил язык и мечтал побывать в Лондоне. Анонимный отправитель в английском банке оказался к тому же единственным связующим звеном между ним и отцом, и Михаэль всё чаще возвращался к нему мысленно. Вот бы наведаться в тот банк, вот бы разузнать, кто и когда перечислял те деньги на его имя! Быть может, «английский герой» ещё не покинул этого мира, и его можно разыскать?       Вот так Михаэль и решил, что не задержится больше в Пассау. Несмотря на слёзы матери, неодобрение дяди Томаса и шутки Пауля о том, что одержимость кузена всем английским — всего лишь временное увлечение, Михаэль знал, что для него не нашлось бы пути назад.       Полтора года в теологическом институте? Вот о чём он уж точно не будет жалеть!       — А вот теперь поговорим серьёзно. — Отставив кружку на блюдце, дядя Томас снял очки с переносицы и кивнул племяннику. — Я же сказал: садись. Соня, ты тоже останься. Эта песня уже слишком давно тянется.       Михаэль вновь сел, крепко сжал материнскую руку под столом и вгляделся ей в глаза, пока Томас что-то бормотал спокойным, рассудительным голосом, а кокер-спаниель лаял возле входной двери. Им всегда хватало и нескольких переглядываний, чтобы понять друг друга, и, когда Соня мягко улыбнулась сыну, — несмотря на причитания Томаса, — Михаэль уже знал, что поступал правильно.       «Не злись на меня, — кричал его ласковый сыновний взгляд, который Соня без труда раскусила. — Что бы я там ни нашёл, я должен знать. Это важно для меня. Важно, как ничто другое!».       — Итак, ты решил уехать, — твёрдо начал Томас, а Соня сильнее сжала пальцы сына и кивнула ему. Михаэль расплылся в улыбке. Она поняла его, она не злилась!       — Решил, дядя, — уверенно отвечал он и украдкой подмигнул матери.       — В Лондон? — Герр Штерн чутка повысил голос и шустро вскинул брови.       — Так точно, дядя.       — Но ты должен понимать, что это очень ответственный шаг, и нужно всё продумать. Где будешь жить, что будешь делать, где возьмёшь деньги, да и к тому же твоё обучение…        — Томас, — с женской чуткостью окликнула брата Соня и накрыла его ладонь своей. — Не надо. Времена поменялись… Пожалуй, уже пора.       В этом «пора» заключалось гораздо больше, чем Михаэль мог понять, и улыбка на миг сошла с его лица. А тут ещё и дядя так странно повёл глазами, как будто…       — Если вам интересно, — прочистив горло, продолжал Михаэль, всё ещё хмурясь, откинулся на спинку стула и покатал пальцем хлебную крошку, — я действительно всё рассчитал. Вы правы, дядя. Мне нужно на что-то жить. Во многих юридических конторах в Лондоне требуются помощники юриста, а им не обязательно иметь профильное образование… Я всему научусь, обещаю. Я старательный.        — А жить где? — азартно переспросил Томас, а Соня перевела заинтригованный взгляд с брата на сына.       — Я найду подходящий пансион, — ничуть не смутился Михаэль. — Там есть разные… Где-то и подешевле, но на те деньги, которые приходят на Мюнхенский счёт…       — Не нужно ничего искать, — вдруг вмешалась Соня, встала и, задвинув стул, на нервах вцепилась в его спинку, поправила выбившийся из причёски локон. — В Вене мы работали с одной англичанкой… Её муж как раз содержал пансион, старый, родовой. Сейчас они живут в Хэмпшире, но её невестка, жена погибшего на фронте сына… Она всё ещё ведёт хозяйство, и пансион, насколько я знаю, на плаву. Я сегодня же ей напишу!       — Насчёт стряпчего тоже не волнуйся, — махнул рукой дядя Томас, и Михаэль оторопело воззрился на него. — Есть у меня один должник… Он и его напарник открыли частную контору, «Джудис и Ко». С моей протекцией мистер Джудис с радостью примет тебя. А в институте возьмёшь академический отпуск на год. Не беда.       Ну и дела! Сначала они как один скрывали от него любую правду об отце, отговаривали от Лондона и всего, что с ним связано, а теперь силком тащили туда, куда раньше ни за что не отпустили бы!       Часы отбили пятнадцать минут седьмого.       — Ничего не понимаю, — на одном дыхании выпалил Михаэль.       Соня и Томас переглянулись, и на несколько секунд в гостиной повисла такая тягостная тишина, которую только Пауль с его неповторимым обаянием…       — Тётя, папа, я дома! — донёсся из коридора резвый юношеский голос под радостное копошение собаки, а потом и сам его обладатель показался в дверном проёме. — Вы не представляете, сколько голов я забил… Э-э-э, чего у вас такие лица, как будто я воскресший Гитлер?       Целую секунду все молчали, после чего со всех сторон зазвучал лёгкий заливистый смех. Пауль — белобрысый долговязый старшеклассник — недоумённо захлопал ресницами. Ещё ни разу он не видел, чтобы его отец смеялся так искренне. Тётя Соня тоже вся зарумянилась, и даже Михаэль хохотал как не в себя… Ну и что бы они все без него делали?!