Вдали от Монтевидео

Русский медленно запрягает да быстро едет. С народной мудростью не поспоришь. Тори кажется, что народ не ошибся, наблюдая за собой. Правда, это касается не только русских. Взять хотя бы её мужа, с которым они лет шесть ходили вокруг да около. Всё завертелось с немыслимой скоростью сразу после первого настоящего свидания. Тори не определилась, кого или что благодарить, — тень прошлого или навсегда утерянную атмосферу Ноева ковчега белградской богемы, — однако и с фактами спорить тяжело. Наташка дала о себе знать уже через месяц. Сейчас дочери восемь лет, а в здании элитного клуба — что-то вроде советской столовой. В предыдущий раз госпожа Марьянович была здесь под девичьей фамилией, и перемены ей нравятся. Больше здесь нет ни полуобнажённых танцоров, ни сигаретного дыма, ни красной драпировки. Хотя последнее как раз удивительно. В бильярд никто не играет, ибо столы, по одной из версий, пошли на растопку. Другая версия включает себя пьяную немецкую шваль. От мысли о бесах с человеческими лицами ей самой хочется что-нибудь разнести в щепки. Беспомощность перед злом в чистом виде — наихудшее, после невозможности вернуть назад тех, кто от рук зла погиб. Тори проделывает старый трюк: не думать, не вспоминать. Получается хуже, чем раньше. Ведь до войны она могла с чистой совестью считать своё горе самым ужасным или же наоборот игнорировать его. Когда горе без разбора принялось стучать в каждую дверь, померкло всё. Всё стало темнее, шире, необратимее. Нельзя не чувствовать боли, если твоих друзей убивают, мужа увозят неизвестно куда, твой ребёнок от страха перестаёт нормально разговаривать, а твоя родная страна... Тори никому не признавалась, что ни дня не прошло с момента немецкого вторжения в Россию, как она не переставала думать о сестре, тёте, Гарине и вообще обо всех, кого прежде почти ненавидела. На смену возмущению, презрению и злости пришла любовь. Иррациональная, огромная — такая, что разорвала бы на пару с болью от потерь сердце, дай Тори слабину. Единственным способом не умереть в расцвете сил и с уймой людей, зависящих от неё, стала рутинная работа в салоне Чулафича. Из музы она перевоплотилась в ассистентку и, таким образом, честно трудилась уже в трёх ипостасях. Немцы регулярно приходили делать фотокарточки на те или иные документы. У них были пустые глаза, пустые души и почти весь мир под сапогом. Кроме её России. Эта единственная мысль не давала погаснуть тлеющему огоньку надежды. Она знала: будет отомщён каждый. И Милутин, и те защитники едва дышащего королевства, первыми принявшие на себя удар... Кто-нибудь должен был отомстить и за Исака. Тори боялась, как бы кличка супруга не сыграла с ним злую шутку, не переставая верить, что он жив. И гордилась им, ничего не зная о его судьбе. Не прошедший в молодости военную службу, Моша всегда считал это своим упущением и после объявления войны отправился на фронт добровольцем. Его взяли водителем грузовика — так утверждал тяжело раненный сослуживец, которого немцы милостиво бросили истекать кровью. Велько выжил чудом и в последствии часто захаживал на Чубуру. Они все сплотились ещё больше, не давали друг другу впасть в отчаяние, часто собирались вместе, чтобы почитать — то была идея Андреевичей. Госпожа Андреевич особенно жаловала жестокие предупреждения пророка Исайи, и Тори со временем поняла, почему. Теперь она просто надеялась, что никто из них никогда не запамятует, что случилось с миром, который до невозможности долго веселился, игнорируя недобрые знаки и погрязая в гордости. Что они всё-таки смогут исправиться и принести плоды, как виноградные лозы из притч. Что погибшим друзьям и солдатам не стыдно будет смотреть на них сверху... Тогда они не помышляли ни о каком поиске счастья и места в жизни — во время войны, которая шла где-то далеко и в то же время была всюду. Казалось, эгоистичным желаниям, жалобам и мелким распрям не останется места, когда наступит мир. Стыдно жить так, как и раньше, после всех смертей, отчаяния и заразной пустоты. Поэтому она отчаянно верила, что всё теперь изменится. Пусть и на своём опыте убедилась, что какие-то вещи неизменны. Её тянет в Москву. — Делегат нашёлся. Ты олух царя небесного. Куда ты прёшься и зачем? По правде сказать, не только ей одной. Супруг ищет поддержки и распаляется всё сильнее, видя, что сегодня с этим туговато. — О, у меня масса личных мотивов. Повидать родственников невестки — раз. — Невестки? — Моша хмурится. — Какой невестки? — Вот этой, — Тирке кивает на Тори и продолжает загибать пальцы. — Привезти невестке что-нибудь связанное с... как его... Как его, Тори? — Вертинским! — подсказывает она и сразу поясняет: — Он вернулся в Москву и записал, как говорят, много новых песен. — А если не записал? — Моша утомлённо потирает переносицу. — Тогда балалайку привезёт, — огрызается госпожа Марьянович совсем как это сделала бы сеньора Черни в порту Монтевидео. — Вообще-то наш Тирке будет рассказывать детям о футболе и том, как у нас тут всё устроено. Делегат достаёт маленькую записную книжку из кармана пальто и поправляет очки. Когда зрение у него резко ухудшилось, Тирнанич в шутку возмущался: ночами что-то без конца строчит Тори, а глаза страдают у него. Ещё больше малого раздосадовало то, что жизнеописание подруги читала лишь она сама, прежде чем отправить в костёр за компанию с осенней листвой. Тори оправдалась легко: лекарство от бессонницы у каждого своё, и это вещь личная, как зубная щётка. — Вертинский — два, — продолжает считать Тирке. — А ещё я собираюсь отомстить тебе. Ты должен заскучать по мне хотя бы немного — три. Я выплакал по тебе все глаза, а ты... тебе безразлично. Невестка, подтверди. Она угукает и смотрит на мужа извиняющимся взглядом. В чём Тори с Тирке похожи, так это в неумении вовремя закрыть рот. Она не расспрашивала Марьяновича о том, что он видел и пережил, не настаивала на откровенности и каждый раз, как он просыпался ночью с криком, просто шептала нежности. И думала о том, насколько он сильнее их всех вместе взятых. Каждый в меру сил сражался с призраками войны. Тирке разрешал себе плакать, она писала всякий бред при свечах, Наташка... Дочь пала жертвой страха и начала заикаться. К счастью, девочка привыкла доверять мнению близких людей. Тори, как переданной поклоннице русского Пьеро, любые особенности речи представлялись очаровательными. К тому же, отец говорил, что Сева заикался в детстве, а потом прошло. Весь Врачар обожает Наташку, и все подмечают: пошла в мать. Тори знает, что у дочки лицо родного дяди. Интересно, что сказал бы Сева, глядя на всё это... — Итак, я выучил наизусть пятнадцать фраз, — складывается ощущение, будто Тирке перешёл к угрозам. — Невестка подправила мне произношение. В общем, внимай. Марьянович резко поднимается из-за стола и отбирает у него книжку. Оттуда выпадает карандаш. — Да ну что такое?.. Ты в меня вообще не веришь. — Ты и не Господь Бог, — разводит руками Моша. — Если хочешь, поезжай. А ценные записи свои получишь, как прикатишь обратно. — Я вообще-то не всё ещё выучил... — признаётся Тирке. — Верни, а? Моша вздыхает. — Чтоб ты выучил и поскорее слинял. Ага, сейчас. Тори ловит себя на мысли: никто не скажет, пропали бы эти двое без неё, но она без них точно не смогла бы. — Верни, пожалуйста, — просит Тирнанич. — Я не уеду навсегда, обещаю! — У невестки проси, — Моша прячет книжку во внутреннем кармане пиджака, — раз вы такие с ней... гангстеры. Тирке не понимает, что вынудило Тори хохотать, забыв о приличиях. Моша впервые за день улыбается. От этого на душе мгновенно теплеет. — Ты хоть знаешь, кто такая невестка, малой? — Конечно, — Тирке и сам борется с беспричинным желанием рассмеяться. — В моём случае — жена брата.