Вдали от Монтевидео

Если когда-нибудь он всё равно вспомнит об этом с улыбкой, то зачем горевать и злиться? Опять на те же грабли наступил. Но и в этом есть какой-то смысл. Ему очень нравится идея о том, что человеческие судьбы и похожи на книги. Главное не забывать: писателю лучше видно. Что в таком случае делать, если не искать свою дорогу, надеясь выйти на неё побыстрее? Ничего. Но если ты и нашёл, получается не всё и не всегда. К примеру, Моша к тридцати годам известен на всю Югославию, а какое-то время назад его имя, — настоящее имя, — прозвучало и на весь мир. Его любят даже те, кого он не знает, а единственная девушка, которую он абсолютно точно любит, судя по всему, таких же чувств не испытывает. Иначе напротив сидела бы она, а не Тирке. — Малой, хватит сверлить уже графин глазами. Я, конечно, не сомневаюсь в твоих моральных качествах, но воду в ракию ты точно превратить не способен. — Заткнись, а? — брезгливо морщится Тирнанич. — Я честный человек, я расписку написал. Больше ни капельки. Эту расписку следует сохранить для потомков. Моша охотно так и сделал бы, будь он уверен, что хотя бы один из них когда-то обзаведётся семьёй. Пока что они обзаводятся исключительно горьким опытом. С другой стороны... Сидят тут в тепле, слушают джаз. Им даже вкалывать на второй работе не надо, как Милутину или Вампиру. Сидят и страдают, как в песенках про любовь. И снова мысли о Виктории. Смог бы Марьянович как ни в чём ни бывало жить, случись с ним такое? Раскланиваться со знакомыми, гонять мяч, веселиться, поднимать тосты? И молчать. Смог бы он делать вид, что не нуждается в помощи? Впрочем, Тори не о помощи молила, а об ответах. О более милосердной правде, чем та, с которой она столкнулась. «Почему я враг им?» «Что я сделала?» «За что?..» Когда Тори кричит, голос у неё совсем детский становится, высокий. Детям зачастую вполне достаточно того, чтобы их пожалели. Однако перед собой Моша видел женщину. Она словно изменилась в одно мгновение. Выросла или даже состарилась. И не жалости требовала, а справедливости. Только у него не было ни ответов, ни возможности вершить суд. Как наказать обидчика, если у него тысяча лиц, если это не человек, а родная чья-то страна? В бытность зелёным юнцом он не задумывался о высоких материях и вместе с тем знал, что люди защищают землю до последнего. Землю и женщин. Много позже понял, что связывает тебя с землёй кровь, пролитая этими самыми предками. С женщиной и так понятно. Некоторые войны из-за них начинались. Дедушка редко рассказывал о своей первой, самой страшной войне. Его мучали в плену, переломали пальцы рук. Моша хорошо запомнил эти руки. Старый Горан Марьянович повторял только, что враг всегда жесток, и на что-то другое надеется только безумец. Моша не сомневается в мудрости человека, прожившего почти девяносто пять лет, и всё же Тори не к врагам мечтала попасть. То, что она себе представляла под палящим солнцем Монтевидео, настолько не совпало с действительностью, что она до сих пор не может поверить, пусть и доказательства всегда при ней. Воспоминания нахлынули волной, когда ему насилу удалось успокоить свою позднюю визави. Он молчал, держал её осторожно, но крепко, пока она сквозь рыдания что-то говорила про воду. Холодную воду. Моша не стал переспрашивать, потому что внезапно нащупал на запястье Тори шрам и сам провалился под лёд. — Марьянович, ну ты чего? Какой замечательный вопрос. А главное, ответить на него или нельзя без тщетных попыток объяснить самому себе, какого хрена происходит. — Ничего. Ты сам попросил меня заткнуться. Разговор не шёл, да и вообще всё шло не так. Тори должна была появиться в «Джокее» ещё час назад. В том, что её до сих пор нет, Тирке не виноват, и Моше сразу становится совестно за грубость. Он первый начинает мириться, со всеми. Поэтому желание выяснить, что там с Тори, и на всякий случай попросить прощения — тут как тут. И всё же он просто наблюдает, как другие гости клуба играют в бильярд. Тщетно Моша надеялся, что никто их с Викторией не потревожит сегодня. Учитывая характер информации, которую он должен сообщить... Английский язык обычно выручал в таких случаях. И о чём он думает? Сымпровизировать — проще, чем сделать ложный рывок. Настоящая проблема в том, что маленькой госпожи учительницы слишком долго нет на горизонте. Передумала? Кажется, последняя преграда между ними исчезла тем вечером. Испугалась? Неужели он страшнее того, что заставило её добровольно наложить на себя руки? Он благодарен небу за то, что Тори кто-то спас, но становится тошно, когда мысль сама по себе заканчивается логичным выводом — спасли те, кто пытал. Чтобы всё продолжилось. Странная, нелепая жестокость по отношению к своим. Они там что, так боятся предательства? Король в своё время не побоялся вооружённых террористов, принесших ему смерть, а эти зачем-то мучали девушку, не имеющую другого желания, кроме как жить на своей земле. Земля и женщина, замкнутый круг. Насилие над беззащитными и смерть — две самые несправедливые вещи в мире. Игнорируя их существование, жизнь вполне можно назвать сносной. Моша не любит вспоминать о своих покойниках, о Николе. И не хочет представлять Тори там. Он бы сделал этих, с позволения сказать, людей своими кровными врагами, как Караджорджевич, а Тори — женой, преклоняясь перед её смелостью. Если бы не захотела замуж, то они бы легко сошлись на том, что будут братом и сестрой, хотя это всё было бы похоже на попытки согреться под лунным светом. Жаль, что, как и Караджорджевичевы, его мечты сгорают недописанным письмом. А если в злополучном письме он недостаточно ясно выразился? — Марьянович, прости, пожалуйста, — Тирке хватает его за руку и дёргает на себя. — Я знаю, что ты расстроился, я правда всё вижу. Зря я начал бубнить. Но и ты зря киснешь. У тебя такое лицо, будто она умерла, а не опаздывает. У малого, похоже, две основные задачи: или раздражать его, или вытаскивать из ямы с мыслями-змеями. — А она опаздывает? — Да я тебе клянусь ботинками Райко. Тирке откидывается на спинку стула так, чтобы передние ножки перестали касаться пола. Баланс ищет, Чарли Чаплин недоделанный. — Чем докажешь?.. — Фактами, старик, сухими фактами, — покачавшись недолго, малой возвращается в исходную позицию. — Сегодня с самого утра она готовилась. Причёска, всякая ерунда, глаза разрисовала себе. И тут — бац! Платье не то. Села перешивать. Я говорю, давай помогу. Начала объяснять, как хочет сделать, и мы чуть не подрались. Я ушёл, потом вернулся, а она всё ещё за машинкой. — Думаешь, она до сих пор... Тирке окидывает его утомлённым взглядом, словно готовясь объяснять самую простую истину. — Я не гадалка, но точно знаю, что она очень хотела прийти. К тебе. Сюда. А это что-то да значит. Марьянович поверил бы кому угодно, но всё-таки сорок с лишним минут он старается не думать о плохом, а Тори не спешит развеять сомнения. — Что последнее она тебе сказала? Малой щурится, вспоминая. — Сказала вроде... «Прекрати, или я тебя вышвырну из окна!». Странная угроза, учитывая, что у нашего дома фундамент низкий. Одна часть его совершенно не стремится узнать, что там происходило. Всего лишь одна. — А ты чем занимался-то? — Созданием кошачьей симфонии, — малой наливает себе воды из графина, но перед тем, как сделать глоток, принюхивается. Моша проводит ладонью по лицу и смотрит на собеседника сквозь пальцы. Очень легко вот так представить или себя, или его за решетчатым окном пристанища душевнобольных. — Ты не видел Шарля? — искренне изумляется Тирке. — Правда не видел!? — Нет. Это, я так понимаю, кот. — Это здоровенный кабан — башка больше моего кулака! Ходит вразвалку, и просто так ты его к себе не подзовёшь. Ну, я рискнул, а он прохаживается туда-сюда и делает вид, что меня нет. Важный, как министр! Я изобразил тромбон, чтоб совсем красиво было. Малой делает характерный жест рукой, набирает воздуха в лёгкие и... — Не надо. — Да ну в чём дело?.. В том, что хочется погрустить, как и полагается отвергнутому. Или в том, что музыка — не просто набор звуков, который извлекает кто угодно из чего угодно в любом состоянии с одинаковым успехом. Он вспоминает русского, продавшего пластинку за баснословную сумму. Пластинка вроде бы новая. Пришлось поверить на слово, ведь в магазине не осталось ни одной — всё разгребли ещё месяц назад. Интересно, что это за волшебный певец такой. Давным-давно Андреевич водил их с ребятами на Янчевецкую... Слишком давно. — Значит, ты врёшь и в меня не веришь, Марьянович, — Тирке поднимается из-за стола и подытоживает: — Ничего. Главное, что я верю в тебя. — Ты куда? На самом деле, лучше бы не уходил и продолжил ворчать поблизости. Он ведь не прогонял его. — Я через чёрный ход, — Тирке понимает вопрос по-своему. — Внизу народу тьма, и мне померещилось, что там... старая знакомая. — Нехорошо расстались? Они не посвящают друг друга в сердечные тайны, больше нет. Моша сам не знает, почему вдруг снова пробудилось любопытство. Малой хмыкает и смотрит на него не то, чтобы сверху вниз, — это в данной ситуации естественно, — а скорее подобно провидцу, который не имеет права раскрывать подробностей. — Курва она, вот что, — выносит приговор Тирке. — А ты не переживай, Марьянович. Всё ещё впереди. И не поспоришь. Большая удача — находиться в неведении насчёт следующего поворота событий. — Красавчик, не обдели вниманием! Странных людей везде полно, а не напороться на них в таком месте — почти искусство. Но всё-таки голос принадлежал мужчине. Моша скептически всмотрелся в полумрак. Он стоял у ступенек отеля в пятне света, а нарушитель спокойствия — за его пределами. Ушло несколько секунд на то, чтобы картинка сложилась воедино и от сердца отлегло. — Пако, дома я бы на тебя в суд подал. — Рад слышать, капитан! — хорват в неизменной цветастой рубахе явил себя миру и тут же спросил: — Огоньку не найдётся? Огонь, естественно, нашёлся. Пако с наслаждением сделал затяжку. Вокруг них сновали комары, откуда-то доносились обрывки песни на испанском. Интересно, Тирке смог бы перевести? Что-то там учил... Чтобы остаться. Не Моше бранить окружающих за их жажду беспорядочных перемещений в пространстве, ведь он сам едва не объявил о желании не возвращаться перед командой. Однако в нём тогда говорило отчаяние: просто хотелось, как смертельно больному животному, спрятаться ото всех и умереть в тишине. Минутная слабость. А этот недоумок абсолютно серьёзен. Ещё и со своим днём рождения, с этой... как там её... А Тори? С ней, впрочем, понятно — хочет родственников найти. Но малой!.. Чистая душа, чтоб его. — Что рожу кривишь, капитан? — Пако выпустил кольцо дыма. — Всё у вас идёт по плану. Бразилии наподдали — уже победа побед. Меньше всего он думал сейчас о предстоящем матче, хотя должно быть наоборот. Ему не нравился американец, суматоха с посещением ненужных мероприятий, отсутствие Тирке рядом, а потому — невозможность кому-то излить душу без последствий. Так, чтобы всё осталось в Монтевидео. Моша не мог отделаться от предчувствия, что Тори, идеально подходящая для задушевной беседы, скоро действительно упорхнёт отсюда. С его помощью или как-то иначе. Он правда хотел ей помочь и совсем немного надеялся, что она не сразу отправится в Москву. Что бы её там не ждало, он хотел показать ей свою страну, которую на чужбине с каждым днём любил только сильнее. Дурень этот Пако. — Да не капитан я, а форвард. Капитан у нас Милутин. — Что-то я не видел, чтоб он забивал, — хмыкнул хорват. — Вне поля ты всё равно главный, я это сразу понял. Моша сдержался, чуть было не закатив глаза. — А что ещё понял? — Сначала подумал, что ты какой-то не такой. Потом гляжу, бабу подобрал-таки себе, как и осёл твой. Аж радостно мне стало! Вероятнее всего, радость свою земляк скреплял горячительными напитками, превратив оную в повод. — Её я знаю тоже. Шила жёнке моей тряпки какие-то. Перепуганная, толку тебе с неё не будет. Он давно не ребёнок и понимает прекрасно, к чему клонит Пако. Пустые разговоры о чужой или своей личной жизни — топливо для особенно одарённых. Мог бы всё свести на нет, промолчать, прикинуться святой душой по образу и подобию Халтурщика, который таких намёков не понимает в принципе, но... То ли бессонница делает своё дело, то ли ему становится небезразлично это маленькое существо, которое он опрометчиво принял за вторую Валерию. Огромные глаза смотрели на него с вызовом, но не так... Тори будто сама не осознаёт, что красива и умна. Холодность наносная, а мечты противоречат здравому смыслу. Типичная картина для восемнадцати лет. И всё же душа у неё слишком незапятнанная, чтобы кто-то своим ядовитым языком давал ей оценку. — Толку побольше, чем с остальных. — Неужели? — притворно ахнул Пако. — Ты наверняка сложные задачки любишь. Моша пожал плечами и ответил честно: — Она хороший человек, с ней можно поговорить... А вот это — редкость. И она не пустая. Я много видел разных. — Смею предположить, не только видел! — посмеявшись над собственной шуткой, Пако вдруг стал по-отечески снисходителен. — Ладно, капитан, дело твоё, конечно. Только в итоге баба — всего лишь баба, а любой дружеский разговор превратится в игру. Игра будет постарше вашего футбола и играют в неё двое. — Наигрался я уже, Пако... — ему не хотелось снова поправлять невыносимого старика. — В этом всём должно быть что-то важнее, больше. Иначе не хочу. Устал я. Пако присвистнул, но на сей раз без издёвки. — Устал? Молодой ведь ещё. Тебе сколько? — Двадцать три. — Рановато. Но коль ты еврей, то возможно всякое... Ты ж еврей, да? Моша слабо улыбнулся, потирая переносицу. Давно он не объяснял, да и смысла не было. Весь Белград, кажется, знал. И про то, как несчастная его мама умерла родами, что отец, не выдержав и полгода, отправился за ней. Он злился на обоих. Маме доктора рожать запретили — не послушалась. Отца просил не уходить в себя, заниматься делами — тот жить перехотел. У Моши оставалась лишь одна причина бороться. Никола. Но снегом на голову свалился мамин брат, и причина исчезла. Этот аспид подкупил Николу подарками, придя к ним в очередной раз в гости. Как загорелись у младшего брата глаза при виде новенького мяча! Рассказы же о венгерских спортивных клубах и невероятных соревнованиях впечатлили мелкого даже слишком сильно. Однажды, вернувшись домой, Моша обнаружил, что брата нигде нет. Конечно, на столе была записка, и нацарапанные рукой второклассника строчки твердили о том, что он обязательно приедет обратно, после того, как закончит путешествовать по миру с дядей Филипом. Было ясно, как день: это всё происки дядиной жены, у которой детей быть не могло. Маме она открыто завидовала всегда. Было бы чему, учитывая то, как кончилась жизнь Софии Марьянович... Со злости Моша едва не дал клятву святому Савве, что вернёт брата. Вовремя спохватился, вспомнив, что клясться грешно. Да и как найти в чужой стране, когда тебе на помощь позвать некого? В полиции уведомили, что дела есть поважнее. И адреса настолько дальних родственников он попросту не знал. Оставалась одна надежда: стать знаменитым на все Балканы, чтобы Никола нашёл его сам. К тому же, когда дом коммерсанта Марьяновича ушёл с молотка за долги, старшему сыну последнего пришлось ограничиться целями куда более скромными. Мяч кормил его исправно, а Савва, видимо, хранил от дополнительных расходов, потому что детей он чудесным образом, — вопреки своей распущенности, — не наплодил пока. Беременность свела маму в могилу, и Благое не имел права никого так подставлять. С другой стороны, ему и некого было. Хорошо это или плохо, он не знал. Знал, что слишком молод. От Николы весточки не приходило уже восьмой год, Моша начинал сомневаться в том, что они обязательно встретятся. Для Николы такой срок — отдельная жизнь, да и для него тоже. Вероятно, брат позабыл его и чужбину чужбиной не считает. Странно ли это, правильно ли? Опять же не ему судить, раз он сам себе нашёл другого «малого». Моша словно пытался отдать всю нерастраченную любовь. А теперь спрашивал себя: нужна ли она без пяти минут эмигранту? Точно так же оплачивал дома ребятам выпивку и развлечения, ухаживал за бесчисленными девушками, чтобы избавиться от пустоты... и заботиться о ком угодно, кто дорог хоть немного. Потому что самые родные люди в своё время не предоставили шанса. Каждодневным трудом он создал себе такую жизнь, о которой мечтал ещё тогда, падая в оборок от голода, но... Порой ему казалось, что по-настоящему у него нет ничего — только прозвище, придуманное мамой. Она была женщиной с прекрасным чувством юмора. — Опять молчишь... — вздохнул Пако. — Ты прости, если чем обидел. Я иногда резкий. Моша посмотрел на него, как впервые, и окончательно вынырнул из-под толщи воспоминаний. Попытался понять, что его туда отправило. — Ничего, ты меня заставил задуматься, — он улыбнулся, проводя по волосам рукой. — Вот почему. Я серб, не еврей. Пако такой ответ не устроил. — А матушка твоя? — Давай я спрошу чего-нибудь? — словно невзначай предложил Моша. — А то неровен час поверю, что ты шпион, старик. — Какое там! — Пако взмахнул руками. — Диссидент — самое большее. Спрашивай. Этот вездесущий и всеведущий враль — последний человек, чья личная жизнь имела для Моши значение. Невооружённым глазом видно, что он скучает по родине. Иначе бы так не следовал за ними по пятам, не ходил на матчи и не радовался едва ли не громче, чем Станое, Андреевич, Живкович и господин тренер вместе взятые. Сплошные диссиденты, эмигранты, спекулянты вроде Хочкинса. Всем бы им хоть что-то противопоставить! И вот бы точно знать, в чём причина... — Скажи, куда нас несёт? Постоянно мы куда-то рвёмся. Счастья на месте не ищем, соблазнить нас заморской страной, где всё хорошо — проще простого. И ведь никто не даст гарантии, что именно это нам нужно. Зачем тогда? В сигаретном дыму снуют туда-сюда силуэты людей, но их всё меньше. Пора бы спать, он не дождется возвращения Тирке и сегодня. — Загибаешь ты, конечно! — Пако старательно притоптал окурок. — Чтобы я тебе, малец, ответил на эдакие каверзы, требуется пол литра. Не хочешь — спроси у зазнобы. Она училка и книжек умных начиталась. Неизвестна причина, по которой с Тори, — такой маленькой, наивной и немного колючей, — вдруг так легко. Зато, к сожалению, понимает: она сама ещё долго будет искать ответ на тот же вопрос, вместо того, чтобы жить здесь и сейчас. Впрочем, он уже попытался и вновь обнаружил себя у распутья, ищущим совсем не того. — Но если ты боишься, что осёл от тебя куда-то денется, — продолжил Пако, — то брось. Его зазноба намного хуже твоей. Ещё примчится назад и будет за тобой хвостом бегать. — Как ты за нами? — Я за вами не бегаю! — запротестовал хорват с экспрессией, которой позавидовали бы местные. — Нужны вы мне больно! Это мы с Беатрис поссорились и друг друга игнорируем. А я шибко поговорить люблю. Как по мне, лучше с сербами, чем с ишаками. Решив, что это самое гениальное, из услышанного в свой адрес после «Югославия находится где-то в России?», Моша отвесил собеседнику поклон. Тори не осуждала тех, чей образ жизни ей претит, но всегда пыталась понять. Выбор между самой захудалой кафаной и клубом для неё очевиден. Музыки почти не слышно из-за шума, все галдят... Зачем-то они пришли сюда. И продолжают приходить. Если у кого-то получается здесь заглушить внутренний голос, то она может только порадоваться за эдакого счастливца. И за себя тоже, ведь сны не снятся, а от воспоминаний не становится страшно до оцепенения. Тори старается не думать постоянно о сестре, о России и всём том, что тянется за ней тенью. Но даже по пути в клуб она только и делала, что оглядывалась. Когда приметишь хвост, главное — углы домов. Так учил парень со шрамом на лице, чьего имени Тори не запомнила. Зато теперь каждый угол в городе ей знаком буквально — хорошая новость. В своё время Монтевидео был сеньорой Черни исхожен вдоль и поперёк. Жаль, что у входа должной внимательности не проявила в этих, наверняка очень смешных, попытках уйти от призрачной слежки. Кажется, автомобиль там стоял. Но разве мало в Белграде чёрных автомобилей? И если это Форд Марьяновича, то где же он сам? Она выбрала один из столиков в центре зала, поэтому обзор открывается прекрасный. Пришлось взять меню, пролистать и отпустить официанта с миром — теперь Тори шлифует навык скрытого наблюдения. Ни одного знакомого лица. Впрочем, она не может представить себе ситуацию, когда действительно применит всё, чему её учили, дабы следить за кем-то, вербовать обиженных на короля идиотов или... друзей. К несчастью, среди друзей и правда есть те, кто жаждет сотрудничать с коммунистическими организациями, не загнанными в подполье. Как повезло Югославии пока ещё не сорваться в бездну! Кажется, что время в этой стране остановилось. Она живёт, сохраняя старые порядки — ни на кого не похожая, одинокая и такая радушная... Здесь действительно можно остаться. И если раньше она полагала, что Белград станет очередным перевалочным пунктом, то теперь данное заблуждение можно смело добавлять в коллекцию заблуждений Виктории Чернецовой. Вот только туда совершенно не хочется всовывать Благое Марьяновича. Может, она что-то не так поняла из письма? Или что-то снова изменилось? А вдруг ничего не менялось, и он просто привязан к ней, как к недалёкой младшей сестре. Вдруг она для Моши — кто-то вроде Тирке? — Чёрт, ну это уже слишком. Самовнушение иногда помогает справиться с недугами, возникающими на нервной почве — так утверждал отец. Но червь сомнения заполз, по-видимому, слишком глубоко. Проще поверить в самое худшее, чем в то, что он опаздывает, проспал, заболел ангиной или снова пытается выпроводить господина Живковича за порог. Интересно, Живкович тогда понял, что она была в шкафу? Горе-сестёр вообще прячут по шкафам, дарят ли им по-настоящему ценные подарки? Чем дольше длилось их общение, тем сильнее Тори убеждалась, что Моша помнит очень многое из сказанного ею в самом начале. Будто ему не всё равно. И... он настолько обрадовался, увидев её среди кричащих во всё горло зрителей на матче против Боливии, что забил гол сразу после того, как они кивнули друг другу... Хотя Марьянович всегда забивает. С какого перепугу она вообразила себя музой гения? — Ваша улыбка, госпожа, говорит о многом, но попытки разгадать её тайну будут тщетны. Тори даже не вздрагивает от неожиданности, как сделала бы это в большинстве случаев, а просто смотрит на незнакомого человека в шляпе с совиным пером как на элементарные ошибки в диктанте пятиклассника. — Здесь не занято? — осведомляется нарушитель спокойствия и, не дождавшись ответа, садится за её стол. — Предраг Чулафич. Он протягивает руку, но Тори никак как не реагирует, озадаченная происходящим. Если господин с пером смутился, виду он не подаёт. — Вы русская, не так ли? Везде и всюду узна́ю русскую речь, даже если это русский шёпот! До этого мне уже приходилось сотрудничать с вашими соотечественницами, но вы рискуете затмить их всех, поверьте. Несколько мучительно долгих секунд недоумения сменяются вереницей неприятных догадок. За ней следили. Не показалось, увы. Но если это засланный казачок Гарина, значит... агентурная сеть в югославской столице давно налажена. Чего не может быть в принципе. Её только потому и выпустили, что работать никто не соглашался из-за, как они говорили, невыносимых условий. Следовательно, бредит либо чудо в перьях, либо она. Пусть Алексей знает, что ей всё надоело и бояться больше нет сил. Да и вообще она осталась без свидания в богато обставленном вертепе — терять попросту нечего. — Предраг Чулафич? — вскидывает бровь Тори. — Весьма неудачный псевдоним. Забыть легко, вспомнить трудно. Я выбирала хотя бы с оглядкой на свою профессию. Господин с пером хочет возразить, но она не собирается сбавлять обороты. — Мойры — богини судьбы. Нить судьбы. Шитьё. Смекаете? Вот. И звучит интересно. Агент Мойра. — Послушайте... — Это вы послушайте! — Тори чувствует, что назад дороги нет. — Мне осточертели ваши шпионские игры. Злость на Гарина, сестру, на тех, кто был без причины жесток к ней, и на себя — потому что после всего этого она по-прежнему изнывает без России — заставляет забыть о приличиях. Разве честно, когда твоя страна отторгает тебя, выгоняет, грозя смертью, а потом зовёт обратно, чтобы всё повторилось сначала? — Передайте ему, что я ничего, ничего делать не собираюсь! Пусть для своих затей ищут других дураков! — сорвавшись на крик, она на секунду умолкает и продолжает уже почти ровным голосом: — Не беда, если он захочет избавиться от меня. Мне нигде нет места на этом свете. Закончив спонтанную речь, девушка откидывается на спинку стула. Её собеседник несколько раз то открывает, то закрывает рот, прежде чем произнести растерянно: — Признаться... Я полагал, что вы плохо понимаете и говорите по-сербски. Оказалось, что говорите вы замечательно... Но это не отменяет того факта, что я ничего не понял. Чернецова устало стряхивает прядь волос с лица. — Раз вы такой ограниченный, просто передайте ему слово в слово. Он поймёт. — Кто? — Алексей. Или Кирилл. Тоже, кстати, не самый лучший вариант для кодового имени. — Госпожа, клянусь, я не знаю ни Алексея, ни Кирилла, ни причин, по которым от вас им приспичило избавиться! — едва не стонет господин с пером. — Я фотограф. Простой фотограф, пусть и довольно известный в узких кругах. Занимаюсь портретной съёмкой и для печатных изданий тоже... Сейчас ищу, так сказать... новую музу. Вы читаете журнал «Женщина и мир»? Мои работы там часто публикуются! И я хотел предложить... Неплохая попытка. Она бы клюнула, если бы то, что он сказал в самом начале, не прозвучало, как один большой намёк. — Думаете, если будете так трещать, я куплюсь на вашу легенду? — О чём вы, госпожа?! — упорствует мужчина. — Да объясните толком! — Хватит, я сказала! — она ударяет кулаком по столу, отчего маленький графин подпрыгивает, а его содержимое грозит пролиться на белую скатерть. — Вы. Мне. Надоели. Теперь о возможности отрешённо наблюдать за посетителями «Джокея» нет и речи. Все, кто сидит поблизости, смотрят на неё. В любых других обстоятельствах она бы стушевалась, но новая Тори на то и новая. Девушка складывает руки на груди и начинает буравить фотографа взглядом, рассудив, что если он не врёт, то в гляделках проиграет. Сама она всегда отводила глаза на допросах рано или поздно. Капля пота стекает по лбу господина Чулафича, а Тори вдруг осознаёт, что могла ошибиться. Не похож этот образчик экстравагантности на человека, разоблачённого пару секунд назад. Какой конфуз. Хочется, чтобы с неба спустился ангел и забрал её куда-нибудь. — Виктория? Примерно так. Нет, так немного лучше. — Ты здесь! — она чуть не летит на пол вместе со стулом, посмотрев наверх. — О, слава Богу! Жизнь снова обретает если не смысл, то хотя бы краски. Почтенная и не слишком публика переключает внимание на того, кто к нему привык гораздо больше. Тори, как и много лет назад, ловит себя на глупой, неуместной мысли: он очень красивый. Пернатый фотограф, тощий и остроносый, даже костюм не умеет так носить, как это делает Марьянович. — Добрейший вам вечер, — Моша кланяется и ей, и Предрагу Чулафичу, но не из вежливости. Он раздражён, пусть и безупречно скрывает это. — У вас всё хорошо? Фотограф неожиданно вскакивает с места, как если бы это он жаждал избавления, а не Тори. — Невероятно! Я абсолютно точно не ожидал встретить вас здесь! Далее следует череда комплиментов и заверений в том, что Чулафич со всей роднёй не пропускает ни единого матча со времён дебюта Марьяновича в БСК. Тори не знает, куда деваться. Перед Мошей ужасно стыдно, и в то же время ей не терпится оказаться с ним наедине. — Могу ли я попросить вас об одной услуге, господин Марьянович? — фотограф не унимается. — Сущий пустяк, но кроме вас, кажется, никому не под силу. — Если что-то подписать, то у меня с собой даже карандаша нет. — О, я о другом! Тори непроизвольно напрягает слух и прогоняет из головы картинку того, как графин разбивается прямо о голову Чулафича. — У нас с вашей... подругой возникло недопонимание. Госпожа приняла меня за кого-то другого. Надеюсь, она прислушается к вам. Скажите ей, что я просто ищу модель для съёмок. — Я вас вспомнил, — вдруг отвечает Моша гораздо более дружелюбным тоном. — Вы из «Политики»? Предраг Чулафич, кажется, готов сплясать на радостях. — Да, было дело! Но теперь я свободен от условностей, — он лезет в карман пиджака, что-то достаёт, почти роняет и нервно хохочет. — Держите, вот визитка. Если госпожа решится, пусть приходит по адресу, но думать надо быстрее. Пообещал, видите ли, журналу сделать серию снимков до конца августа... — Реклама? — уточняет Моша. — Да, — фотограф кивает, — одежды. — Я мог и догадаться. Она везде. С каждым годом её всё больше. Тори, видя, что о её существовании скоро забудут, подаёт обиженный голос: — Реклама — это святое. Я согласна. Предраг Чулафич недоверчиво косится на девушку, прочищает горло и каким-то странным фальцетом желает прекрасного вечера, пятясь к выходу. Когда он отдаляется на достаточное расстояние, Моша прерывает неловкую паузу. — Ты сломала беднягу, но это меня мало волнует. Скажи лучше, где тебя носило. Сейчас без двадцати четыре, а мы должны были встретиться час назад. — Я... Тори пытается вспомнить, а вспоминать нечего: всё это время, она просидела тут, думая, что Моша не придёт. Последний, в свою очередь, занимался тем же. — Ты не поверишь. Монтевидео — пёстрое полотно, сотканное из контрастов и абсурда. Местные жители меньше всего на свете походили на европейцев, а архитектура была такая же, как в Париже. Все шумели, спешили и пили травяной чай через трубочку. Приземистые двухэтажные дома заставляли вспоминать о Белграде, но Моша списывал всё на тоску по родине, которая с каждым днём усиливалась. Особенно из-за посиделок с Томом и Бертом. Нет, они славные ребята. Не их вина, что у него в голове что-то окончательно встало на место. Почему большинству людей нужно то посмотреть в глаза смерти, то столкнуться с чужим горем, чтобы понять, столько счастья и подлинного богатства им отмерено? Те дети на берегу гораздо счастливее и него, и американцев, хотя у них не будет ни славы, ни денег, а дни их сочтены. Если бы он только мог, он бы сделал что-то для них. Нельзя не отблагодарить за такое, а он не представлял, как. В остальном, если не учитывать постоянное беспокойство о Тирке, жизнь налаживалась. Матч с Боливией прошёл лучше, чем все ожидали, а для него стал тем самым долгожданным возвращением. К самому себе, к жизни. Он словно проснулся и теперь мог видеть чуть больше, чем все вокруг. Наконец, к примеру, разглядел столицу Уругвая, почувствовал её аромат, ритм. И уяснил, что прийти на полчаса позже — не значит опоздать. Впрочем, Тори была исключением и появлялась вовремя. Он не задумывался о причинах, побуждающих девушку приходить, потому что любое логичное объяснение навевало тоску. Спрашивала она об избеглицах, с неподдельным интересом и даже каким-то нездоровым блеском в глазах выслушивала ответы. Моша никогда особенно в эту тему не углублялся и говорил лишь о том, что всем известно: король болезненно воспринял смерть русского монарха, с которому был то ли крестником, то ли названным сыном. Поэтому с Союзом никакой связи нет, а эмигрант живёт порой лучше серба. На всякий случай Моша добавил, что ничего предосудительного в том не усматривает, потому что грамотность населению подняли русские, русские же и строят. Правда, они самодостаточны, так что сделались почти аскетами и общаться предпочитают между собой — свои спектакли созерцают, свои газеты читают и в криминальные сводки попадают только сами внутри себя что-то учинив. Тори всё это казалось удивительным. Раньше она полагала, что не существует в мире подобного места, а её соотечественники всюду обречены раствориться в толпе и работать за копейки. В Монтевидео познакомилась с несколькими русскими семьями, напоминание о былом для которых — возможность приобрести вещь, сшитую на заказ из дорогих материалов. И то не чаще одного раза в год. Маленькая учительница весьма неплохо зарабатывала на любимом занятии, по её словам, и никогда не скупилась на ткани для собственных нарядов, потому что «это тоже реклама». Когда совершенно некстати мысленный взор заслонила Валерия в рекламе мыла, Тори предложила рассмотреть вблизи на арку, разделяющие старую и новую части города. Ничего особенного в воротах не было, но, пройдя несколько десятков метров, они уткнулись в памятник полководцу на коне. И пока сознание не подбросило ассоциаций с Его Величеством, который точно также располагается много где, Моша поинтересовался: — Ваш отец-основатель? — Угадал! — спутница засияла. — Только не мой, а их. О, у него жизнь была такая!.. Не хватит и одного дня, чтоб рассказать! — У нас полным-полно времени. Времени на самом деле было в обрез. Вылететь они по-прежнему могли в любой момент, хотя вверх взбирались без особых проблем. В то, что Тори решит оставить насиженное место и отправиться в неизведанные дали, не верилось. Более того, она с экспрессией теперь рассказывала про этого генерала, Ла-Плату, индейцев, коварного губернатора-испанца, ориенталистов, роялистов и прочих непонятных людей, в чьих сражениях и скитаниях видела для себя нечто безмерно родное, пусть себя и отделяла от остальных на словах. Как только Моша успел на счёт этого расстроиться, Тори будто прочитала его мысли. — Да, меня история очень увлекает... — протянула она, предлагая освежиться у фонтана. — Давай, а то будешь потом чумной ходить. Вот... Я однажды должна была подменить в гимназии историка, поэтому проштудировала на тему Артигаса всё. На мраморном бортике фонтана написано что-то про свободу. Тори подтвердила, что и здесь не обошлось без генерала, а вода помогла снова почувствовать себя человеком. — Ты не против сходить в сувенирную лавку? — вдруг предложила девушка. — Мне нужно поговорить с отцом одной из наших девочек, а ты мог бы купить подарок... кому-нибудь. Он согласился, не раздумывая, хотя дарить что-то кому-то не планировал. Самой Тори от него нужны были не ухаживания и подарки, а информация, которую она обменивала на рассказы о прошлом. Всё это слишком напоминало общение каких-нибудь антикваров, повёрнутых на всяком барахле. Или шпионов. Почему он постоянно думает о шпионах? Тори назвала его бандитом, а если смущалась, то о кокетстве речи не шло. Он ей не нравился, как другим. И потому было необъяснимым умиротворение, испытуемое рядом с ней — словно он должен быть здесь. Мог бы переступить черту, но не допускал и мысли. А защитить, порадовать, и опять же... удушить заботой — хотелось. Конечно, не с целью получить то взамен, о чём пару дней назад толковал Пако. Ну, может быть, отчасти. Потому что это не совсем так, как с Тирке. С Тирке они хотя бы знакомы дольше недели. — Нам осталось немного, — окликнула Тори, — не отставай. В последнее время Моша слишком много думал, иногда застревая на полпути и глядя в одну точку. Если это последствия болезни, то пора бы им уже куда-то деться. Когда он был совсем юным щеглом, то без конца прокручивал в голове события прошлого, разговоры с братом, отцом и прочими родственниками — пытался понять, виноват ли в том, что произошло. Любили ли они друг друга по-настоящему, раз всё исчезло в один миг. Отвык позже, приобретая новые привычки — вредные. Жизнь набрала ход, а сейчас, когда снова замедлилась, вернулась старая потребность анализировать и искать подвох. Для справки, дружба с малым для этого точно не годилась — невероятным образом малой стал ему тем, кем никогда не был Никола. При этом не Тирке метил выше, и позволял с собой временами нянчиться. Моша в какой-то степени так искупал вину перед братом, мамой и вообще всеми. Доказывая самому себе, что у него есть сердце, что ли... Но ведь он искренне переживал за малого! Больше, пожалуй, чем за кровную семью. Пусть кому-то невдомёк, зачем ему над мелким выскочкой трястись... И пусть он сам не может объяснить себе — нечего тут высматривать. Даже если Тирнанич останется на краю света, то с Марьяновичем останутся и воспоминания. Одни из лучших за всю жизнь. Болельщики найдут себе другой тандем, в котором ему места не будет. Остаток пути до лавки он молча слушал монолог Тори о влиянии прошлого на настоящее и соглашался, кивая. Нельзя было с уверенностью сказать, хорошая ли из неё учительница, но вот лектор в университете через год-другой... Жаль, что знания теоретические. Сама лавка оказалась помещением с низким потолком, насквозь пропахшим какими-то специями и краской. Среди фигурок католических святых, футболистов и моряков, плакатов, каких-то несуразных портретов индейцев, перьев, тряпичных кукол, — таких, которые протыкают иголками, наверное, — также не было ничего, за что стоило зацепиться глазу. Но Моша упорно продолжал ходить туда-сюда с видом ценителя и притворяться, что диалог хозяина с Тори проходит в мирном ключе. Дед кричал, размахивая длинными тощими руками, из его речи невозможно было понять ни единого слова. Тори не уступала ему в скорости речи, но выглядела гораздо более спокойной. Когда хозяин, не справляясь с эмоциями, был уже готов разбить половину товара на полках, из смежной комнаты неожиданно выбежала девочка лет девяти и встала между ними. Не смотря на юный возраст, она обладала достаточным авторитетом, чтобы старик мгновенно заткнулся. На Тори девочка смотрела с уважением, если не сказать больше. Говорили несколько минут, после чего конфликт разрешился. Хозяин лавки теперь смахивал старого пуделя — безобидного, облезлого и немного заносчивого. Как только девочка, сделав старомодный книксен, ушла к себе, он вспомнил о прямых обязанностях продавца. Таким образом, Моша чуть не купил какое-то украшение из монет и железных трубочек. Дед явно был в восторге от данной конструкции и нахваливал её самозабвенно, прыская слюной в лицо посетителю. — Это «Мелодия ветра», и она приносит счастье... — Тори ткнула пальцем в одну из трубочек, и раздался звон, похожий на писк канарейки. — Знаешь, с этой штукой я, получается, буду слишком счастливым. Так ему и переведи. Старик обиделся. Впрочем, Моша взял с собой не так много денег, чтобы сорить ими. Когда они вышли на свежий воздух, девушка спросила: — Ты правда считаешь себя счастливым? Вопрос с подковыркой, из разряда философских. Пару месяцев назад он ответил бы утвердительно, ибо от него, — звезды спорта, — иного не ждут. Попытался бы вспомнить о чём-то приятном, а не о тех вечерах, когда оставался с собой наедине и невольно заглядывал в сокровищницу сердца. Теперь там светло и пусто. И он отвечает то же самое, только искренне: — Да. У меня есть всё, что для этого необходимо. — И даже здесь? — Ты ведь любишь Монтевидео, — Моша окинул взглядом улицу, по которой они теперь шли без цели. — Разве нет? Девушка поджала губы. Её взгляд расфокусировался на несколько коротких мгновений, в течение которых, обычно и пролетает перед глазами жизнь. Что она уже успела увидеть, кого потерять? Почему она настолько одинока, что вцепилась в него, хотя не доверяет до конца, осторожничает? Моша понял, что об родителях спрашивать не стоит. Она что-то говорила про тётю и Москву. Возможно, осиротев здесь, мечтает воссоединиться с родными. С другой стороны, упомянула, что десять лет живёт в этом городе и «знает Сьюдад Вьеха как свои пять пальцев». Большую половину жизни, стало быть, она провела в этом раю на краю света. Неужели столь долгого срока недостаточно, чтобы полюбить всё, что окружает тебя? Здесь красиво по-своему, народ приятный в общении, хотя иногда и буйный — соотечественники кажутся угрюмыми северянами, по сравнению с уругвайцами. Ещё тут тепло, океан... — Не знаю, — наконец ответила Тори. — Я всегда считала, что не останусь здесь. Это как будто... ненастоящий рай, место для передышки. Она, к чёрту, действительно мысли читает. — Отец хотел вернуться домой, но ему не позволило здоровье. Очень тосковал... — подобие улыбки на секунду сделало её черты совершенно ангельскими. — Русский человек нуждается в России, он без неё чахнет, как цветок без воды. И я тоже. Не могу я быть счастливой без России. Они сделали круг и вернулись к одному из многочисленных фонтанов. Тори присела на бортик, начала водить рукой по воде, вглядываясь в своё отражение, которое сама же и разрушала небрежно. До этого они смотрели выступление танцоров, ходили в Театр Солис на какую-то европейскую пьесу, обсуждали книги — и впрямь захотелось открыть для себя этих самых Пушкина, Чехова — и музыку, и отличия рождественских традиций у русских и народов Балкан, когда после мессы заглянули в собор Богоматери и долго стояли перед вертепом в нише. Воспоминания Тори были исключительно детскими, обрывочными. Словом, всё, как Моша и предполагал. Но сейчас она сказала самое главное. То, что не давало покоя. Пока все считали дни до матча с Уругваем, Моша ждал отплытия. Он понимал, что дома его ждёт всё то же самое, но сердце почему-то трепетало. Никакой логики. Не оспаривая её решения, он вспоминает слепого господина, бежавшего из России — тот часто гулял по Теразие и однажды поведал им с Вуядиновичем о том, как его родню вырезали революционеры. — Так сколько тебе было лет, когда вы эмигрировали? — Пять. Всё гораздо хуже. Он подошёл к фонтану. Вблизи фигурки купидонов оказались обычными детьми, бескрылыми. Очень плохо жить в иллюзиях. — Не подумай ничего, я тебя прекрасно понимаю, — на деле Моша понял лишь, что может не увидеть её завтра и вообще никогда. Осознание этого испугало ещё сильнее, ведь он слишком быстро стал привязываться к людям. — И, скорее всего, мне придётся переубеждать кучку идиотов, не думающих так же, как ты. Но ты... хотя бы что-то конкретное помнишь о той стране, об империи? Тори от возмущения едва удержала равновесие. — А это тут ни при чём!.. — выпалила девушка, совладав с собой. Кажется, он попал в точку. — Русское государство стояло тысячу лет, и никакая смена строя не способна превратить его в чудовище, о котором толкуют в газетах! Да, народ поверил в огромную ложь, но наш народ — созидатель. Нельзя созидать, пока в голове каша. Они уже пришли в себя. Там строят дома, печатают книги, учат детей и даже взрослых! Скоро они прозреют окончательно и страна будет такая, как раньше. — А если нет? Тори прочистила горло, но буквально сразу же замолчала. Никто не мог подтвердить её правоту. Пока произносила речь, у неё покраснели щёки — впервые за всё время, казалось, она утратила контроль над ситуацией. Моша в этот момент усиленно придумывал, как бы сгладить внезапно возникший острый угол. Обычно он не пытался указать предмету воздыханий на ошибки, предпочитая очаровывать и не вдаваться в подробности. Да только с этой приманкой для проблем всё шло наперекосяк. Лишь бы пауза завершилась мажорным аккордом! Или минорным. Моша не разбирался в музыке. — Послушай... — Тори подняла глаза, в которых совершенно точно не было ничего от Валерии. — А ты в «Лас Мисионес» бывал? Слава Богу. Теперь следовало вести себя непринуждённо. — Только в парке Сентраль. Тори соскочила с бортика, смеясь, расправила подол платья. — Это кафетерий, — она подошла чуть ближе и понизила голос до зловещего шёпота. — Я с утра вообще не ела. Кафетерий оказался довольно уютным заведением. В тот день они не обсуждали больше ничего серьёзного, кроме, пожалуй, случая с Элисой — ученицей гимназии, которая подрались с мальчишками после уроков где-то в порту. Пожилой отец обвинил в произошедшем учителей, а дочери запретил выходить из дома. Наконец, всё наладилось — с понедельника Элиса сможет посещать занятия. Вопрос о том, нужно ли девочкам вообще драться, Тори также пропустила мимо ушей. Звенящая тишина устанавливается между ними. Словно после очень долгой разлуки, когда любые слова кажутся лишними. Где-то совсем рядом надрывается пианист, а он не может уловить мелодию и смотрит, как Тори мнёт в руках салфетку. Теперь Моша в курсе того, куда она запропастилась. И правда похоже на анекдот. Если бы он знал её не очень хорошо, то подумал бы, что ему нагло и совсем не изобретательно врут. Сеньора Черни даже под угрозой смертной казни не будет корчить из себя то, чем не является. Да, она очень честная. Местами, как маленький ребёнок, ещё не научившийся лжи. Но она умеет умолчать. Молчит о природе своих чувств к нему, заставляя до сих пор голову ломать, как никто другой. Молчит и о том, что её родственники — настоящие советские шпионы. С родственниками тоже предпочитает не разговаривать, чтобы не соврать им. А ведь могла изобразить бурную деятельность, чтоб отстали... Ясное дело, там не всё так просто. А эта самая сестра, по чьей милости он должен вспоминать азы английского языка, — Диана, вроде бы, — даже и не заикнулась о том, что Тори дала согласие под пытками. Марьяновичу меньше всего хочется представлять, что происходило где-то там, далеко, по неизвестному адресу. Чтобы воображение не рисовало её испуганной, побитой, с порезанными венами. Кровь наверняка стекала вниз по пальцам. Он смотрит на пальцы девушки. Не переломаны. Вроде бы есть повод порадоваться, но почему-то становится тяжелее, ведь разделяющие их сантиметры — ничто в сравнении с этим молчанием. — Надо было сделать заказ заранее, — констатирует Моша, чтобы покончить с ним. — Но я утратил всякую надежду тебя увидеть. — И решил себя голодом заморить? Не торопись, само успеется. — А ты меня не стращай. Откуда в тебе вдруг столько пессимизма? Когда маска строгой наставницы уругвайских непосед с неё сползала, можно было увидеть подростка, по-прежнему открытого миру, полного надежд и особого какого-то очарования. Только вот... Моша боится, что альтер-эго Виктории осталось в пределах холодной камеры. Он не знал, где её держали на самом деле, но пошёл бы туда вместо этой дурочки, не раздумывая. Жаль, что подобные мысли бесполезны, а прошлое уж точно не отпустит никого. Официант буквально взлетает на второй этаж. В «Джокее» привыкли к тому, что Марьянович заказывает чаще всего сразу на десятерых. Но на этот раз они ограничиваются мясной чорбой, уштипцами, манником и сливовицей — последнюю Тори предпочитает вину. За едой молчать проще. Тем не менее, проходит ещё какое-то время, на столе остаётся один лишь десерт, а Моше начинает казаться, что он случайно попал на поминки своей жизни. Точно так же все в итоге забывают про покойника, угощаются и разбредаются кто куда. Свидание, меньше всего похожее на свидание. А чего он хотел? Сам когда-то жаловался на барышень: дескать, игры опостылели. Теперь никаких игр, а значит, и чётких правил. Вообще не понятно, как действовать, с чего начать... Тем более, один раз уже сорвалось. Комплимент нужен. До встречи с Тори все эти штуки давались легко, да и робким он себя никогда не ощущал. Интересно, если бы он не знал, сколько она перенесла, его бы точно так же заклинивало? Тянуть дальше нельзя. Что там... Платье очень красивое, тёмно-синее. Как платье может быть важнее всего? Ну, хотя бы про глаза. Главное — не ляпнуть первым какую-то чушь. — Так... а что с Живковичем? Ты правда ему собрался мстить? Первое место у него отобрали. Зато появилась возможность постепенно перейти к сути. — Зачем мне мстить такому важному человеку, как премьер-министр? — начинает он на английском, борясь с желанием захохотать в голос. — Ещё спросила бы, какие у меня планы на принца-регента. Моша никогда особенно не интересовался политикой, но слухи о том, какой опасный и отвратительный человек Петар Живкович, достигли каждой подворотни. Чего только не болтают — большую часть услышанного хочется забыть, а ещё, на всякий случай, с мылом вымыть уши. — Я согласна, — произносит Тори, подумав, — что вопрос глупее некуда. Но я имела ввиду нашего Живковича, а не Петра Живковича... Стой. Какой ещё ре... Женщины способны плакать по самой незначительной причине, детям причина не нужна вовсе, но на похоронах Караджорджевича не стеснялись своих слёз и мужчины — многие становились на колени, когда гроб провозили мимо, и потом долго так стояли. Кто-то даже в грудь себя ударял. Это в большинстве своём были избеглицы, его «четвёртые славяне». Тори не плачет — в тонкую линию сжимаются её губы, подведённые тушью глаза смотрят в пустоту. Затем она поднимает их на собеседника, и что-то новое плещется во взгляде. То, что он пока не может разгадать. — Я от всех вас только и слышала, что он был тиран, — голос становится сиплым, — дышать вам не давал. А теперь всё настолько стало хуже, что о правителе нельзя вообще ничего сказать на своём языке? Когда это случилось? — Два года назад. — Как? — Убили. Она хмыкает, будто примерно такого ответа и ожидала. — По-нашему ушёл, — заключает Тори, — по-русски. Ваши убили? Ему становится обидно. Он никогда слова плохого не говорил про короля, да и неприлично было бы поносить человека, провозгласившего тебя «великим Мошей». — Он не разделял на ваших и наших. Это раз. Я тоже не разделяю, это кстати. Убили македонцы, а кто стоит за ними — неизвестно. Это два. Тори горбится, и Марьянович уже жалеет, что тяготился тишиной. Однако останавливаться поздно. Он решает воспользоваться ситуацией. — Регент теперь принц Павле. Это три. А от посторонних мне нужно скрыть исключительно рассказ твоей сестры. Между прочим, ты, Виктория, абсолютно свободна, ведь твою... работу, миссию или как вы там это называете... прекрасно выполняет другой человек. Это всё. И всё оказалось проще, чем он себе навоображал. Тори не пугается, не убегает, не отрицает ничего. Просто задумчиво ковыряет вилкой остывший пирог. — Только ради этого ты меня сюда вытащил? — уточняет она. — Чтобы сказать, что моя сестра героический альтруист? — Вообще, я и без неё очень хотел увидеться и многое сказать, — теперь его черёд пожимать плечами, как будто уже всё равно. — Но каждый раз, как я собираюсь духом, ты всё портишь. Виктория улыбается, смотря вниз. На танцполе кружатся пары, а он думает, что мог бы с ней точно так же, если бы они оба не отказались играть в старую игру по каким-то причинам. — Да... — кивает она. — У меня... не как у людей. Вот, знаешь, я была уверена до, может быть, вчерашнего дня, что правильно поступила, вернувшись сюда. Мне там грозила каторга и смерть. И я постоянно твержу себе... Что всё забуду, раз меня спас Господь. Чтобы жить. Всем хочется жить. Но мне опять хочется туда, где я почти умерла. Я пришибленная? — Если и пришибленная, то не поэтому. Думаю, это правильно. Есть что-то выше. Что-то, чего мы не понимаем, а только чувствуем. Марьянович немного подаётся вперёд и видит, что у Тори правда слёзы в уголках глаз. Всё-таки отлично она держится после таких-то новостей. — Со мной что-то похожее случилось в Монтевидео. Он мне предлагал мировую известность, деньги, лучшую команду, где я должен был быть капитаном. А ещё то, чего я очень хотел... хотел и самому себе не мог признаться. Он знал куда бить и видел меня насквозь. — Кто? При упоминании города, в котором всё началось, она улыбается уже не так печально, как раньше. — Да один американец. Кто угодно на моём месте согласился бы. А я остался со своими, здесь. Улыбка Тори видоизменяется, становясь ещё прекраснее. Кажется, вся чистота и вся боль мира в ней. Ему жаль, что он когда-то смотрел на других женщин. И жаль, что не находит ни сил, ни средств завоевать эту. Тогда в Монтевидео он сам до конца не осознавал, насколько она стала ему дорога. Теперь остаётся разве что вот так болтать по душам и стараться не отпугнуть тем, что ей без надобности. А если... А если ещё раз уедет? И зачем он только вспомнил про этого гада Хочкинса? — Знаешь, Виктория, я бы хотел... Чтобы перестала мучить и сказала «нет». Или наоборот «да». Просто сделала шаг или к нему, или от него. Так будет дописана история и станет ясно, был он второстепенным персонажем или главным. — ...получить каплю благодарности за пластинку. Я за неё целое состояние отдал. Стоит ему подумать, что он проиграл, как Тори просыпается. Точнее, в ней просыпается альтер-эго. Живое и невредимое. Как будто время отмотали назад. Она что-то лепечет про новую песню, невероятной красоты стихи и своего артиста, но Моша жестом просит сбавить скорость. — Сейчас расплатимся и пойдём танцевать, — объявляет он. — Внизу расскажешь. Мне интересно. Нет, Чехов — и правда великий писатель. Из ничего создать драму, которая тянется уже не первый час, и герои в которой без конца переоценивают свою жизнь, находя ту утраченной безвозвратно, ссорятся, плачут, смеются, выплёскивают друг на друга старые обиды. Кажется, что ни одно из действующих лиц не бросит наутро вызов судьбе. Они увязли в страхе, зависти, болезнях, идеалах. Даже добрая Соня, — лучшая среди всех этих страдальцев, — ни перестанет любить отвергающего её Астрова, ни признается наконец в чувствах, чтобы не мучиться больше. До антракта по-детски хотелось забраться на сцену и объяснить им, что к чему, раз сами не видят. А потом вдруг осенило: тут разворачивается драма, а не комедия. Может быть, на них — хоть сербов, хоть русских, хоть каких-нибудь американцев — сверху точно так же взирает, смеясь сквозь слёзы премудрый Создатель, для которого всё это не имеет ни малейшего значения. У него ведь есть ключи к каждой душе, а у людей зачастую от своей потеряны. Нет смысла смеяться над выдумкой, когда в реальности то же самое. Малой в какой-то момент с цепи сорвался, начал кутить напропалую — как только Моша опять встрял в то, что доктор назвал «апатией, вызванной личностным кризисом», и перестал с ним везде ходить, закрывшись дома. Андреевич наоборот свежий воздух перед сном прописал и завуалированно отправил гулять в известном направлении. У доктора мало времени на клуб и совсем нет на его чепуху. Ещё бы, если жена в трауре после выкидыша... Тори не должна была распространяться об этом. Она просто не знает, что говорить, волнуется. Моша предпочитает думать, что это волнение, а не страх. Чего тут бояться? Справедливости ради надо признать — он тоже переживает, как подросток. Перед зеркалом битый час крутился. Совершенно зря, ведь она избегает смотреть в его сторону, устремив мерцающий взгляд на подмостки. Там мечется Елена: до несчастной дошла очередь жаловаться на потерянную жизнь, пока капризный старик-профессор продолжает обвинять всех в том, что он уже одной ногой в могиле, а его все коллеги забыли. Какой смысл рвать на себе волосы, если в любом случае ты сталкиваешься к естественными последствиями своего выбора — привязываешься не к тому человеку, отдаёшься бесполезному делу, живёшь чужими проблемами, как будто свои давно уже решил? С другой стороны, а разве много вариантов? Госпожа Андреевич могла бы и дальше спокойно жить и не горевать сейчас за закрытыми дверями, но выбрала риск. Тори могла бы остаться в Монтевидео, где у неё всё тоже складывалось вполне неплохо, но выбрала риск. Он, — раз уж прежние средства не действуют больше, — мог избавиться от апатии, познакомившись с какой-нибудь поклонницей, и жениться на уже через пару месяцев без всяких сложных задачек. Так почему там, где не надо, люди сдуру бросаются в пасть неизвестности, а где стоило бы — мнутся, боясь переступить порог, сказать правду, задать вопрос в лоб? Давно пора спросить Тори, в чём чёртова причина. Он не навязывался к ней, лишний раз не показывался на глаза и всеми способами давал понять, что рад её возвращению. Что не так, где он прокололся, чем обидел? Да, попытался заставить её засомневаться в своём не в меру отважном решении проникнуть в Россию под фальшивыми документами. Но отступил, когда госпожа учительница вновь зачитала лекцию о русском народе и необходимости воссоединиться с ним. Доводы рассудка были столь же яростно отторгнуты, как и впервые. Моша оценил иронию небес тогда — буквально всё, чего он хотел, ускользало. Валерия, победа над Уругваем и Тори, которая ему не то, что повода не дала надеяться — сразу прочертила между ними границу. Такую, что не перейдёшь налегке. Вне всяких сомнений, её присутствие — то, чего ему не хватало все эти два абсолютно однообразных года. В ней ключик к его спокойствию в те моменты, когда обычно сердце застревало в глотке. Ни победа в первой лиге два года подряд, ни звание лучшего нападающего, ни орден святого Саввы не радовали настолько, насколько должны. Он уже начинал на себя злиться, но упрямо ждал чего-то, какого-то фантома, каких-то изменений. Только перестал — и вот она в городе. И живёт у тётушки Райны, и видится с малым даже чаще, чем он. Чудны дела твои, Господи. К малому Моша, конечно, не ревновал. Странно ревновать после всего, через что они прошли, когда только зарождалась их дружба. Он уверен в Тирке, а если бы в результате неких сдвигов во вселенной случилось так, что... Он бы отступил, лишь бы только никого не потерять. В то же время, случись что-то настолько невероятное, двинулся бы дальше. Потому как Благое Марьянович волею судеб — не писатель, ему за каждую новую строчку, призванную тянуть время до кульминации, не доплачивают. Кульминация нужна: если в пьесе никто не застрелится или не будет внятной концовки, то хотя бы для себя он расставит все точки над «i», а там... Внезапно Елена с надрывным криком скинула с плеча руку дяди Вани, кто-то рядом недовольно ахнул, а Мошу буквально обдало порывом ветра — Тори метнулась к выходу так стремительно, что он не успел толком среагировать и несколько секунд подряд взирал на опустевшее кресло. А потом, извиняясь перед теми, кому, вероятно, отдавил ноги, выбежал из зала в фойе. Драматический театр справился со своей задачей, если его задача — воплощать в жизнь самые бессмысленные сценарии. Отыскать Тори не составило труда. — Уже нашла себе ещё одного кумира? — осведомился Моша будничным тоном. На стене были развешаны портреты актёров, которых будто смешило происходящее — так они скалились. Надо бы объявить всем служителям муз бессрочный бойкот. — Мне просто... — наконец подала голос Тори. — Духота невыносимая там... — Досмотреть не хочешь? — уточнил он. — Там ничего не нового. И вообще, тебе не всё ли равно? Обхватив себя на плечи руками, Тори зашагала в противоположную сторону. Раньше они говорили помногу, спорили даже, хотя чаще просто обменивались мнениями. Вели исключительно дружеские беседы. Взгляд маленькой госпожи Чернецовой загорался, когда она говорила о любимых вещах, а Моша просто чувствовал себя, как ни странно, в безопасности и жалел, что глаза эти, скорее всего, никогда не посмотрят на него так же. Тори рассказывала обо всём, делилась переживаниями. Увильнуть от ответа могла, но вот такого ещё не случалось. — Во-первых, — заметил Моша как бы между прочим, игнорируя внезапный демарш, — дядя этот для меня абсолютно новый. Во-вторых, мне не безразлично, что происходит с моими близкими. Тем более, когда им плохо. В него словно вселился тот самый сварливый дядя, который слишком долго молчал. — Вы как сговорились все, ей-Богу. Если протестуете, так будьте добры сообщить, против чего. Потому что я не понимаю, что вам такого сделал. Может, слишком опекаю малого, да. Но как только я перестал с ним возиться, тётя Райна возненавидела меня ещё сильнее. Ничего не понимаю. Тори не ответила, так и оставаясь стоять спиной к нему. Он же сделал несколько шагов вперёд. — У тебя могут быть секреты, какие угодно, и ты не обязана их раскрывать. Я отчёта не требую и не собираюсь злорадствовать... Я не судья тебе и не враг. Просто скажи, как оно есть. Она опустила плечи, склонила голову и стала какой-то пугающе тонкой, надломленной. На секунду ему показалось, что девушка как будто выбралась из-под завалов и стоит на видимом только ей пепелище. Странная ассоциация, взявшаяся из ниоткуда, но разум не спешил на выручку сжавшемуся от боли сердцу. Как и прежде, Моша хотел защитить её от всех невзгод, утешить, разобраться с любым обидчиком — только бы назвала имя. Но сейчас это желание во стократ усилилось. Он не видел лица Тори, не мог прочитать её мыслей. Прямой вопрос оставался без ответа. Что, если молчание — ответ? Ему сделалось тошно, тоскливо до слёз. Из-за женщины он плакал, — почти, — лишь один раз, и то рядом оказался малой. А сейчас и подстраховать некому. Он ведь ничего не понял... Точнее, всё понял сразу. Тогда, в Монтевидео. И зачем-то начал переубеждать себя, доказывать, что дважды в одну реку войдёшь. Стало быть, не войдёшь. Где же фанфары, где ликующая толпа, где его лучший друг, где всё то, что помогло ему залечить раны? Почести не доставляют удовольствия, все возможные титулы — уже его, Тирке нет здесь. И она, Виктория, словно поиздеваться решила. Никуда не убегает. Ей не надо в Париж? Закрыв глаза, Марьянович попытался понять, стучит ли разбитое сердце по-особенному, но... Вдруг стало слишком шумно. Толпа легка на помине. Он едва среагировал: схватил Тори за подмышки и оттащил к стене. Зритель, в большинстве своём юный, а также довольный, видимо, финалом пьесы, бурным потоком вырвался из зала, не видя на пути препятствий. Марьянович поймал себя на мысли, что хочет сократить именно эту сцену в своей жизни. Чтобы опять не вспомнилась первая встреча. То, как ринулся спасать, а она потом уверяла, что сама бы справилась. Тори дышала часто, и Моша решил, что она испугалась. Но тут послышался сдавленный смех. — Ты чего? Девушка запрокинула голову, и светлые волосы бесцеремонно попали её спутнику в рот. Как-то всё слишком стремительно, учитывая, что они никогда раньше даже не обнимались. — Это... это уже... а-ха... какая-то Анна Каренина!.. У неё в голове есть что-то, кроме книг и тяги к странствиям? — Слышал, но не читал. Там женщина вроде под поезд попала. — Скорее, в ловушку. Это он попал в ловушку. Вместо того, чтобы отпустить Тори во всех смыслах и убить безнадёжные чувства, он снова тянется к ней, вопреки здравому смыслу уверенный, что именно здесь его место. Тори тем временем встала на ноги, рассудив, видимо, что дольше висеть на другом человеке — комильфо. — Знаешь, я долго не могла определиться, как к ней отношусь... — произнесла она тоном, которым обычно сообщают секреты. — А ведь Каренина просто дура. У неё было всё, и она погналась за выдумкой. Знакомо. Однажды он выдал при Пако что-то подобное, а старик предложил выпить или... обратиться к начитанной госпоже. Нет уж, хватит. А в том, чтобы выпить, есть резон. Только не сегодня. Сегодняшний день уже ничем не порадует. Человеческое море схлынуло, театр закрывался. Он легонько постучал указательным пальцем по плечу девушки, побуждая ту наконец выйти из оцепенения. Обычный дружеский жест, ничего предосудительного — так всё и останется. Моша на такие условия согласен, хотя именно поэтому несчастлив. — Пора по домам, госпожа учительница. Внезапно Тори резко развернулась, оказавшись лицом к лицу с ним. Лучше было бы сказать, что нос к носу. Он опешил, да так, что вжался в стену. Миллион версий закружился в мыслях вихрем. Она точно издевается. Этого не может быть. Если может, то почему он ничего не замечал?.. А вдруг он на самом деле уже давно в постели и смотрит сон, о содержании которого лучше никогда и никому не рассказывать? Но ведь сны очень часто прерываются именно тогда, когда ты понял, что спишь! Только бы не проснуться. И лучше пусть это действительно будет не наяву, потому что ведь позор какой-то — бывший главный сердцеед столицы загнан в угол неумёхой. Почему она уже целую вечность просто смотрит и ничего не предпринимает? Это его сон или чей? — Я всё расскажу, — произнесла Тори, изучив его лицо, кажется, досконально. — Если не расскажу, то поедет крыша. Крыша поедет... Странная фраза. Наверное, что-то слишком русское. Девушка вздохнула, как вздыхает грешник на исповеди, подошедший к самому надоевшему греху, потупилась на секунду, тут же задрала подбородок и решительно продолжила: — Ты был прав. Пошли к тебе. Чтоб от лишних ушей подальше. Давай только быстрей, а то мне ещё домой возвращаться. Если вернусь позже десяти, тётя этого не переживёт. — Я подвезу, — поспешил вставить Моша, наконец получивший подтверждение тому, что спать не ложился. — Тогда она обратит внимание на меня, а про тебя забудет. — Чем ты ей насолил? — расслабившись, Тори не казалась больше болезненно-бледной. Из гардероба донеслось многозначительное покашливание. Им и правда лучше поторопиться. — Да так, — усмехнулся Моша. — Растлеваю молодёжь. В фокстроте нет ничего вызывающего или непредсказуемого. И всё же в советской России единицы знали, как правильно его танцевать. Сии тайные знания передавались будущим нелегальным разведчикам. Демонстрация шагов вкупе с заграничными нарядами оказывала на молодое поколение неизгладимое впечатление. В любом случае, так показалось ей, белой немочи. Будущая агент Мойра украдкой наблюдала за тремя юношами и девушкой, но не на большее рассчитывать не приходилось: общаться не давали вовсе. Наверняка маленькой восторженной компании показалось, что она на особом счету. В некоторой степени так и было. Помимо фокстрота под запретом чарльстон, ту-степ и даже танго — всем понятная и известная вещь. Впрочем, о каком дансинге может идти речь, если запрещён сам Вертинский? — Понимаешь, его нужно слышать, а не просто слушать. Очень важно знать, о чём песня. Это каждый раз отдельная история, и почти все истории... как бы связаны. — Как с оперой, значит, не получится, — вздыхает её партнёр и делает быстрый шаг в сторону. — А жаль. Занятные хоть истории? Она повторяет за ним, словно за отражением в зеркале. Вправо, слегка назад. Ещё мгновение — и фигура выполнена. Можно начинать заново, и так до бесконечности. Простой танец. Обладая отличной памятью, Тори запомнила его одним из первых, просто глазея на людей на набережной. Практики не доставало, но именно по этой причине она и останавливала свой выбор на незамысловатом фокстроте, отвергая другие варианты. — В любом случае, я таких не слышала ни у кого, — после недолгой паузы отвечает она. — Мне очень импонирует то, как он видит мир. Хочется продолжить и сказать что-то глупое и самодовольное вроде «так же, как и я», однако в самый последний момент девушка отсекается. Ведь неизвестно, хочет ли, например, господин Вертинский вернуться, как она. Вопреки всему, невзирая на страх и доводы рассудка. С багажом из иллюзий и любви, чудом никуда не испарившейся после того, как осколки тех самых иллюзий пронзили её насквозь... Тори наивно верит, что здесь они с маэстро не разойдутся во взглядах. Он похож на тех людей, которые больше чувствуют, чем размышляют и взвешивают. К сожалению, или к счастью, Виктория Чернецова также из их числа, как бы ни старалась себе самой доказать обратное. И песня, новая песня — совсем не напутствие или совет! Только вчера её осенило, когда на смену слезам пришёл беззвучный смех. Покоя не будет нигде. Знакомые слова продолжат терзать душу, пока она не утопится в Саве, не добудет новый паспорт для того, чтобы во второй раз проникнуть в изрыгнувшую её страну, или натурально не тронется умом. — Переведёшь пару строчек, если всё это не одна большая тайна русской эмиграции? — Моша заглядывает ей в глаза и меняется в лице. — Что-то ты бледная. — Нет-нет, всё прекрасно! — спешит заверить она. — Не бери в голову. — Это не в первый раз. Давай уйдём. Я бы тебя врачу показал. — Да брось, — Тори не сомневается, что показать её следовало бы психиатру, — я просто перевожу. И переводит строчку. Вторую, третью. Из другой песни, старой. Жаль, что душа не цыганская, а русская — не позволяет колесить, никого не любя. Москва сделала всё, чтобы стать чужой, и не стала. Белград имеет все шансы стать родным, но почему-то этого пока не произошло. А любовь... Она приняла за любовь желание поскорее разобраться в вопросе, волновавшем сверстниц. Тори Черни дружила с Феде Орсини — такой же эмигранткой во втором поколении. Только у Феде родители были итальянцы, а ещё имелся жених, с которым она мечтала создать семью и нарожать дюжину детей. Жених Феде появлялся редко и особенно влюблённым не выглядел. Всё это напоминало брак по расчёту, но невесту это не тревожило — она жила в своём мире, где всё происходит так, как в книгах. Понимание того, что её скоро позабудут, и прочитанные на трёх языках романы, между тем, привели Тори к Мануэлю. Ману забавлялся с ней от скуки, романов не читал, явно отрицал сакральность союза мужчины и женщины и не умел держать себя в руках. Несколько недель спустя она пришла к подруге, желая выговориться, и получила странную отповедь: ничего страшного не произошло, просто это Тори всё не так поняла — Мануэль слишком сильно любит её и, наверное, что не сумел сдержать свои… чувства. Любовь для Тори оставалась долгое время головоломкой, а мужчин она с тех пор обходила десятой дорогой. Если Орсини в чём-то и не ошиблась, так это в том, что полночное происшествие в Нуэво-Парис — не повод ставить на себе крест. Потому что через три года сеньора Черни уже наслаждалась беседой с приезжим футболистом, а ещё через шесть и вовсе научилась нарушать его личное пространство, не испытывая, к собственному удивлению, ничего. Кроме чувства безопасности. — И правда необычно... — признаёт он. — Я даже не знаю, с чем сравнить. — Только не говори мне, что ты много нашей литературы читал. — Я читал Пушкина. Разве Пушкин — не ваше всё? Они переходят на променадный шаг. Тори вынуждено поворачивает голову в сторону и вспоминает, что вокруг полным-полно народу. После одиночной камеры что открытые пространства, что вот такие, где все друг другу дышат в затылок, заставляли её тревожиться. Со временем стало легче, но сейчас Чернецову по-настоящему ошарашило открытие: ей не просто не страшно — она как будто избавлена от всякого шрама, оставленного собственными зубами, дубинкой, потерей, предательством и неосторожным словом. Целая, как если бы не было долгих лет скитаний по чужим углам, странам, континентам. А ещё сильная. Она никогда раньше не думала о себе в таком ключе, но сейчас почти уверена: всё, что угодно у неё получится, если только он попросит. Если скажет, что верит в неё. Если же он уйдёт, исчезнет и волшебство. Тори снова покроется трещинами с головы до пят. Ей не хочется, чтобы он уходил. И если уж до сих пор нельзя сказать, какой из точек на карте мира обозначено то место, где она обретёт покой, Тори знает, что укрыться от всех невзгод она способна лишь рядом с ним. Только вот беда — невозможно залезть в голову даже к самому лучшему другу и достать оттуда ответ на вопрос... — И где ты такое услышал? — чтобы Марьянович не заметил, как у Тори от злости на себя саму начинают слезиться глаза, она прищуривается. — В библиотеке. Там работает весьма любезная русская старушка, — Моша подмигивает ей, но сразу же тон его становится серьёзным. — Послушай, ты правда здорова? Мне не нравится, что с тобой... — Мне тоже кое-что не нравится, — выпаливает она, затем мысленно ударив себя по лбу. — Что ты смотришь на всяких старушек, когда есть я. Это самое отважное, на что она способна. Пути назад нет. И Тори останавливается раньше времени, нарушая правила фокстрота. Моша смотрит на неё примерно так, как она немногим ранее смотрела на Предрага Чулафича. Сердце несётся вниз с бешеной скоростью. Тори опускает веки, делает короткий вдох и долгий выдох. Ещё один совет от паренька со шрамом, на случай нервного перенапряжения. Обычно эффект наступает скоро, но никогда прежде он не напоминал бережное прикосновение к щеке тёплой ладони. — Ладно, предположим, жара и бреда нет... Но что-то здесь не так. Тори, открыв глаза, порывается съязвить про гениальные выводы в стиле Конан Дойля. — Я же не возмущаюсь, что ты обращаешь внимание на всяких там певцов-поэтов, — прежде чем убрать руку, он слегка проводит пальцем по её подбородку. — Я бы с удовольствием повёл тебя на его концерт. Это был бы лучший концерт в жизни. Жаль, что... — Я себя отвела туда ещё в тридцать первом году второго июля в шестнадцать часов, — глухо хихикает Тори. — Предпоследний ряд, билет за десять динаров. Александр Николаевич тогда много разговаривал со зрителями, шутил со сцены, принимал цветы и подарки, а она ощутила себя той самой Золушкой, чей первоначальный план, — подглядывать за обитателями дворца, пока бал в разгаре, — удался. Сколько ещё она будет сравнивать реальность с книгой? Злилась на Феде, а сама туда же. В книгах всяко лучше — жизни Марьяновичу приходится выслушивать её ахинею. — Эмансипация когда-нибудь приведёт нас всех к большой катастрофе, — делая ударение на последнем слове, Моша улыбается с особенной нежностью. — Задумаешь для прекрасной дамы подвиг совершить, а та уже сама справилась. — Скажи... Обязательно это? — спрашивает она без желания устраивать словесную перестрелку. — Подвиги, в смысле. Мне кажется, достаточно просто быть рядом. И всё-таки она бы сделала гораздо больше, не прося ничего взамен. Лишь бы он не исчез и позволил навсегда пустить корни под здешним солнцем, попросив остаться. Но он не настаивал и тогда, в октябре тридцать четвёртого. Выходит, короля убили всего через пару дней после того, как она уехала. А если это знак?.. Того, к примеру, что здесь уже не будет, как раньше. Их беззаботное, размеренное и в то же время громкое бытие точно так же обречено закончиться, как это случилось с Россией? Если да, то сколько им осталось жить у Христа за пазухой? «Хотя бы что-то конкретное помнишь о той стране, об империи?» Умер король, умер царь. Сербы утверждают, что Александр Карагеоргиевич был Николаю сыном. То ли крёстным, то ли названным. Дети не обязаны идти по стопам родителей, но почти всегда повторяют их судьбу. Когда империя погибала, в разных частях её продолжали танцевать. «А это тут ни при чём!..» — Виктория, посмотри на меня. — А?.. Да, ты прав. Моша проверяет температуру уже себе, не отрывая от неё странного взгляда. С опозданием девушка отмечает: он только что трогал её лицо. Совсем не так, как сделал бы это родной брат. Сердце теперь бьётся часто-часто в районе пересохшего горла. — Приятно слышать, учитывая, что я вообще молчал, — наконец улыбается он. — Ты тоже права. Важно быть рядом. Но... быть рядом и ничего не делать — настоящая пытка. — И что бы ты сделал? — шепчет Тори, до конца не понимая, о чём спрашивает. Пожалуй, сегодня она побила собственный рекорд неловкости и нелепых вопросов. Повесть о глупости — не такая уж бессмысленная идея. Главное, будет о чём написать, а читатель точно сумеет развлечься. — Знаешь, я бы... Их диалог прерывается столь внезапно, что она первые несколько мгновений чувствует себя и впрямь угодившей под поезд. Ноги опять действуют по своему усмотрению, и каким-то образом Тори не падает. Моша притягивает её к себе, и она какое-то время ничего не слышит, потому что весь мир отодвинули куда-то далеко, на второй план. Но волшебство рассыпается, а её верный рыцарь почему-то разгневан. До Чернецовой доходит, что они по-прежнему не одни здесь, а Моша с кем-то разговаривает. Что ж, пора идти на новый рекорд — она осторожно косится влево. В них врезалась женщина. — От тебя ракией за версту несёт. Если хочешь мне что-то сказать, то давай как-нибудь потом. Желательно никогда. Тори не может не согласиться. Шипучий напиток, покачивающийся в бокале, — далеко не первый для незнакомки за сегодня. — А что тут сказать, глядя на тебя, Благое? — женщина икает, мгновенно разражаясь смехом. Смех у неё даже в таком состоянии очень притягательный. Тори уверена, что где-то видела её раньше. Пугающе знакомая незнакомка осушает бокал одним махом и кривится. — Гадость дешёвая. Да тут всё поддельное. — Ну, естественно, — едва ли не сквозь зубы цедит Моша, — мы не во Франции. — Ты, Благое, не гнушаешься подделками, да? Все друзья, господин Андреевич с супругой, дядя Райко и тётя Джурджа, тётя Райна и любой оборванец с улицы — кто угодно зовёт его Мошей. В знак того, что он всем практически родной. Тори была именно Тори в Монтевидео по аналогичной причине. Никто не попирал негласную традицию — коллеги и ученики за глаза тоже фамильярничали с сеньорой Черни — до того момента, когда её неслучайным образом высшие силы не столкнули с форвардом сборной Югославии. Для него она то Виктория, то Виктория Дмитриевна, то госпожа учительница… А для незнакомки он — Благое. Как если бы они были по-особенному близки. Ревность — это почти не больно, но вот Моша, кажется, почувствовал, как ногти Тори впились ему в плечо. Она не пытается высвободиться, хотя роль третьей лишней совершенно её не устраивает. Особенно теперь, когда не чужая ему женщина её унижает. — Похожа... Долго искал? — Валерия, — шипит Марьянович, — уймись!.. Какая-то часть Тори с самого начала знала. Мерзко быть заменой, блёклой копией... И гораздо лучше, чем оказаться вовсе ненужной. — А ты меня заставь! — Валерия ухмыляется. — Или так боишься потерять свою подделку? Провокация. Гарин пару раз выкидывал подобное, находясь в приподнятом настроении. С ним было поинтереснее. — Так что? Тори тоже ждёт. Нельзя спешить и ослаблять бдительность, если тебе важно разобраться в истинных намерениях человека. — Боишься, значит. Она дикарка? Эй, ты разговаривать умеешь хотя бы, блондиночка? Валерию, очевидно, забавляет то, как вместо ответа спутница Марьяновича прикусывает губу. — Я много чего умею, но... — говорит Тори, привыкнув наконец к тому, что её бедро сжимает мужская ладонь. — Рисовать у меня получается только эскизы платьев. Кстати, почему вы решили, что не являетесь всего лишь эскизом? Ни с кем она его делить не собирается. Разве что с Тирке, но это совсем другое.