I
Москва, 2003 год
На Театральной - прямо у входа метро напротив Большого - скуластые чернявые мужики торгуют с машины овцами. Дело - к шести часам вечера, и народ толпится драповыми спинами пальто вокруг облезлого большеколёсного вазика. Участь завидна - сторговать свои жирные курдюки почти под стенами Кремля, но овцы, кажется, совсем не заинтересованы происходящим, и сонно стоят в кузове грузовика, сгрудившись бок к боку, изредка лишь встряхивая широкими лбами. Наташа останавливается неподалёку, прикуривает толстую сигарету; холодно, но дождя - нет, хотя небо - низкое, тяжёлое. Ветер налетает порывами с востока - вдоль широкого проспекта - сырой и свежий, и Наташа выше поднимает ворот тёплой кожаной куртки, пряча шею и подбородок в мягкой подкладке. Овцы - красивые и чистые, белые, стриженные в мелкое колечко; торговцы - какие-то узбечики, может быть - во всю хвалят свой товар. - Доллар, доллар! - громко выкрикивают они, делая ударение на второй слог. За одну голову просят от ста - валютой; рубли не в ходу. Большого широкоспиного барана с молодыми гладкими рожками долго осматривают два высоких сутулых краснолицых парня. Ещё один мужик - видимо, их отец - такой же красный и бритый, одетый в подрубленную солдатскую шинель нараспашку, важно слюнявит пальцы, выбирая из толстой зелёной пачки мятые бумажки. Наташа насчитывает двадцать. Парочка узбеков ловко тащит барашка с кузова и, даже не поваливая на землю, путает ему ноги. Тот не издаёт ни звука, лишь моргает сонно большими чёрными глазами. Один из парней взваливает его себе на шею, будто мешок. Ветер вскидывает из-под грузовика на головы людей целый ворох соломы, папиросных окурков, клочьев овчины. Барана уносят - рогатая башка качается над толпой. Одно из длинных мясистых ушей его запрокидывается по ветру - и он весь вдруг резко вздрагивает, словно очнувшись, кричит - один раз, но - долго, пронзительно. Мужик в шинели хлопает его по крупу. - Ну тебе, разошёлся, шельма. Говор у него южный: гласные - неспешные, окатанные. Торговцы выкрикивают что-то на свой лад - гортанно, быстро, словно тоже - по-бараньи; короткий дед-грузин с большим носом и седой щёткой усов щупает ближайшую к нему овцу за ногу. Наташа докуривает сигарету. Кучка хихикающих студенточек вываливается из метро - и тут же уносится в сторону Театральной площади, нещадно подгоняемая ветром: каблучки, коротенькие пальто, сладкие духи, румяные щечки. Наташа отбрасывает бычок под ноги, придавливает его мыском кроссовка - потом суёт руки глубже в карманы, натыкаясь в левом на мятую сигаретную пачку. Зябко. - Мясо - во! Жир - во! Харашо, харашо, - приговаривают узбечики вразнобой. Наташа отстранённо думает о бараньих отбивных с жареным луком и горячей варёной картошкой, паре рюмок водки, сладком крепком чае, свежем белом хлебе с маслом. Во всяком случае - у неё, вроде как, отпуск. Мобильник за пазухой, словно услышав все её мысли, пищит недовольно и громко. Наташа нехотя вытаскивает его. Сообщение - даже вот так, ровными чёрно-белыми строчками на исцарапанном экране - звучит: гневно.Надеюсь, Ваше опоздание действительно обосновано.
Наташа фыркает, сплевывая в сторону - овец, вазика, мужиков. - Надейся.*
Она не думает, что её присутствие вообще необходимо, когда останавливается у крашеной зелёной краской двери подъезда пятиэтажной сталинки в переулках за ЦУМом. Двор - маленький, глухой, засыпанный прелым кленовым листом; единственный тощий фонарь высвечивает кусок лысой клумбы, кривую урну и старые качели с громадной лужей под ними. В подъезде - темно и душно, пахнет пылью, кислыми щами, мылом; лифта нет - и Наташа медленно поднимается по широким стёртым ступеням на верхний этаж. На подоконнике окна последнего пролёта между двумя горшками с геранью сидит большая кошка - усатый профиль её выделяется в тусклых отблесках уличного фонаря, сверкает на Наташу ленивым зелёным глазом. Наташа останавливается погладить её. Кошка даётся: ластится теплой головой к озябшим рукам. Она - белая, с серыми большими ушами и влажной розовой пуговицей любопытного носа. - Как же тебя звать? - спрашивает Наташа шепотом. Кошка издаёт мягкий утробный звук - вздох и мурлыканье, или - собственное имя. Дверь квартиры на площадке выше открывается почти с треском. - Романова. Знакомая долговязая фигура Березовской вырисовывается там, в квадрате жёлтого света, чёрной сердитой кляксой. - Ага? - отзывается Наташа, совершенно, впрочем, не двигаясь. Кошка тоже не реагирует, мурчит и щурится довольно, подставляет шею. Наташа скребёт её ловкими пальцами. - Вы должны были быть здесь два часа назад, - голос Березовской ледяной, - у нас чрезвычайная ситуация. Она выделяет последнее слово особенно резко: будто бросаясь острыми согласными звуками через зубы. Наташа смотрит на кошку, кошка - на неё: тёмными выпуклыми бусинами зрачков. Бледный вытянутый контур лица Наташи отражается в их неровном прозрачном свечении двумя крошечными всполохами. - Ага, - говорит Наташа вновь, - я бы удивилась, не будь любая ваша ситуация такой. Кошка довольно топорщит усы: длинные, толстые, белые. Наташа отворачивается от неё к Березовской, смотрит снизу - вверх, улыбается - уставно: осторожное поднятие уголков рта. Каждый знает: Березовская - успешная производная. Из неё бы вышла отличная - показательная - Чёрная Вдова. Каждый знает - кто стал Чёрной Вдовой. (Наташа же - просто хочет себе нормальный отпуск, новые джинсы. И кошку).*
Четырёхкомнатная квартира выглядит отлично: высокие беленые потолки, чистые большие люстры, свежий блестящий лак паркета. Наташа скрипит по нему своими кроссовками туда-сюда, пока осматривает светлую кухню, прихожую, зал. - Можете просто сразу пройти в ванную, - говорит Березовская, морщась, - только защиту наденьте, я прошу. У нас тут, если вы не забыли, ситуация. Она сама - в уставной форме под чёрным длинным халатом: выглаженная рубашка, брюки на стрелках; начищенные ботинки - в бахилах, руки - в перчатках, волосы - гладко стянуты с высокого лба в тугую косу. Наташа бы даже назвала Березовскую красивой - за эту вот прямую чёткую выправку, если бы не её бесцветные неподвижные глаза, вечно прищуренные - в сторону Наташи - короткими ресницами: изучающе, как на любимые трупы при препарации. - Ладно, - говорит Наташа, - давайте закончим с этим всем побыстрее. Защитный комплект оказывается, конечно, большим: халат болтается у щиколоток, бахилы - будто громадные мешки для мусора, перчатки - размером с две медицинские грелки. Березовская это явно специально - за два часа опоздания, например. Или - просто из обычной своей вредности. Наташа вздыхает, мельком косится на себя в длинное зеркало у входной двери: бледное худое лицо с поджатой линией губ устало смотрит на неё в ответ. - Ну, вы идёте, Наталья? - кричит Березовская откуда-то из глубины квартиры. Наташа вновь вздыхает - её отражение ожидаемо повторяет за ней, шевелится под прямым балахоном халата грудью и плечами. - Иду.*
Двое старших курсанток с выпускного курса - Наташа не вспоминает их фамилий, но вспоминает лица - сидят прямо в дверях ванной, быстро-быстро царапая что-то автоматическими ручками на своих планшетках. При виде Наташи - обе, как по команде, вскакивают, вытягивают руки по швам. - Наталья Альяновна!.. Здравствуйте!.. Наталья Альяновна!.. - приветствуют они совершенно неуклюже, совершенно вразнобой. Березовская, высовывая из-за них голову на длинной шее, только фыркает. - Дятлова, Фрязева, - кивает она Наташе на них, - мои стажёрки. Проходят специализацию перед экзаменом... и, заодно, вот... так, дайте Наталье пройти. Обе девчонки тут же отскакивают с прохода - но, впрочем, любопытные носы их тут же показываются обратно, стоит Наташе пройти в ванную. Комната - ярко освещённый квадрат, выложенный бежевой плиткой от пола до потолка; в нём - белая пустая раковина, зеркало над ней, большая чугунная ванная. У ванны, на полу - сложенный квадрат серого полотенца, аккуратно, пятка к пятке, стоящая пара резиновых тапочек: чёрных, прекрасно знакомых. Такие выдают всем в казармах - от лягушатника до старшего состава. Березовская стоит там же, нагнувшись над ванной всем своим длинным телом, щурясь вперёд - любопытно, изучающе. - Помнишь Жигуленко? - спрашивает она. Наташа кивает. Ей хочется сказать, что они, вообще-то, все учились на одном курсе - и, вообще-то... Но она - молчит. Вместо этого - подходит к ванной, склоняется над ней, идеально отражая Березовскую. То, что лежит там, конечно, теоретически представляет собой... видимо, действительно - Инну Жигуленко, но, больше же - просто разобранное по частям человеческое женское тело. Аккуратно снятые с суставов плеч и таза руки и ноги, аккуратно, вдоль, располовиненное туловище. Совершенно - абсолютно - ни капли крови. Обмытое мясо, промытые кишки, белые кости, бежевая кожа. "Как овечку", - думает Наташа. - Где голова? - спрашивает Наташа. Березовская усмехается - уставное поднятие уголка губ над вспышкой зубов. - Ну, мы бы однозначно не вызывали Чёрную Вдову из её отпуска - если бы знали. Наташа прикрывает глаза, отстранённо думая об абсолютной грёбаной усталости. Вдыхает - Жигуленко пахнет чистотой: хлорка и щелочь.II
10
У матери — тёплые руки, пахнущие хозяйственным мылом, голубое платье; это всё, что остаётся Елене от неё — в конце-концов. Может быть, она помнит и её голос — старая, тонкая от времени и жёсткой патифонной иглы, пластинка. Песни о мире и весне, песни о счастье.9
Мелина пахнет чем-то сладким, лёгким, сухим — мама, мама, мама. У неё маленькие твёрдые ладони, какими хорошо подтыкать одеяло перед сном, голос, каким хорошо рассказывать баюкающие сказки: нет в этом мире ничего страшного, золотце, спи сладко до самого утра. Совсем не сложно поверить ей. Это — так: матери перегрызают горла чудовищам за своих детёнышей.8
Нат кажется высоченной — будто дерево или громадный фонарный столб. Она — громкая, резкая, состоящая вся из совсем незнакомых — болезненных, почти взрослых — резких углов. Елена не помнит, были ли у неё братья и сёстры в глубоких отголосках памяти — кто-то, действительно деливший с ней чрево и молоко. И ей кажется — нет, нет, нет. Лишь Наташа берёт её за руку так: бесстрашно пуская под все свои прямые и ломаные; и Елена с благодарностью принимает их, кладёт на себя, делает собственными.7
Она строит свой мир матриархально. Её зовут Елена Белова, и она не носит отчества — ни тогда, ни после. Иногда им всем дают имя Дрейкова, их главнокомандующего — будто его дочерям; но Елена, конечно, никогда не отдаст право своего рождения — единственное, что остаётся — кому-то подобному. Однажды — далеко-далеко — она зовёт папулей грёбаного Красного Стража. Больше она не примет ни одного мужчину в свой род.6
— У вас нет отцов, нет матерей, — скажет им Красная Комната. — Лишь долг и Родина. Это будет, конечно, эквивалентно правде в достаточной степени.5
Огайо — первый дом, первая чёткая осознанность и первое понимание. Во дворе растёт бук. На клумбе под окном — розы. Вода из-под крана пахнет железом — и на вкус совсем неплоха. Елене нравятся качели — вверх-вниз, нравится летнее тепло, муравьи, розовые футболки с принцессами, раскраски. Мама готовит вкусные пироги с яблоками, папа покупает колу и шоколадное мороженое, сестра учит ездить на двухколёсном — совсем большом — велосипеде. Жизнь — проста, жизнь — хороша, жизнь — понятна.4
Позже она осознает, что грёбаный Огайо стёр из её памяти всё, что было до. Настоящая Елена Белова появляется на свет в Украинской ССР, в Киеве тысяча девятьсот восемьдесят восьмого: сухие данные личного дела из тонкой картонной папки с номером 1476. Там нет фотографии, нет имён родителей, нет точной даты рождения: Красная Комната отлично заметает следы. Настоящая Елена, конечно, попытается всё это вспомнить — но ничего уже не найдёт внутри своей головы, кроме крошечных былинок неверных искажённых ощущений: яблоки, цветы и деревья, солнце и вода. Вверх! — и потом вниз. Вверх! — и вниз. Вверх. Вниз. И вниз.3
В январе две тысячи пятого, сразу после новогодних праздников, Елене — как и ещё двадцати девяти её однолеткам — объявляют о законном совершеннолетии: к марту они покидают учебный центр и кадетские казармы, в которых жили десять лет; затем — уже полноценными боевыми единицами — распределяются по дежурным точкам. Так Елена Белова — будто каким-то насмешливым жестом доброй воли — впервые оказывается наконец в Киеве. Маленькая чердачная квартирка в одном из пятиэтажных домов центрального района насквозь воняет хлоркой и спиртом. Елена курит немецкие крепкие сигареты прямо на пустой тёмной кухне, не открывая форточки — и вот так это становится её первой памятью об этом наспех нацарапанном синими чернилами городе из картонной папки: беспутная чернота ночи, тишина, сизый сигаретный дым и безупречная стерильность, которую обычно наводят после смерти.2
Им действительно не оставляют ничего, кроме имени — но зачем нужно оно, данное кем-то, наверное, наспех, если всегда можно взять любое другое. Елена, впрочем, надеется, что её я никогда не потребует иного определения себя, кроме того, дарёного далёким первым ощущением простой и ясной любви: Лена, Лена, доченька моя, Леночка.1
Она не думает о Наталье Ивановне Романовой, как о сестре. Елена видит — знает — её в последний раз в тесном грязном кузове грузовика: тыкается ей за спину, прячется там, едва доставая макушкой до чужих худых лопаток. От той, родной, Нат пахнет привычно — домом: сладкая кукуруза и апельсиновая шипучка, немного — пот и пыль. Но, под всем этим — ощутимый твёрдый нарост иного, совсем ещё незнакомого; того, что и сама Елена Белова вскоре научится делать личным, единственно верным: кровь, порох, нагретая оружейная сталь. То, что, впрочем, всегда и было настоящей Натальей Романовой, родившейся — кто бы знал — в половине земного шара от среднезападного американского пригорода: Волгоград, тысяча девятьсот восемдесят четвёртый год. Личное дело — 1243.III
*
Как просто. Она встречает настоящую Наталью впервые лишь через десять лет. Иногда - это время кажется вечностью, иногда - беспутной секундой; вот она, перепуганная шестилетка, мелкая, тощая, раскрывающая красный детский рот в крике — и вот, стоящая тут, в своём настоящем теле: большом, тяжёлом, сильном, злом, совершенно взрослом. — Чёрная Вдова прибыла к нам из командного центра - по заданию - до конца недели, и ваши открытые уроки рекомендованы ей к посещению, — объявляют их старшему курсу на утреннем построении в один ничем не примечательный морозный ноябрьский вторник. И это подобно взрыву — то, как двадцать девять голосов, совершенно и бесстрашно наплевав на устав, разом разражаются гулким радостным воплем: тот грохочущим эхом летит над непокорно-разрозненным строем, плацем, квадратами кадетских корпусов, стремясь всё выше и выше — к тёмному и низкому предрассветному небу. Конечно — именно так и должно встречать гладиаторов и императоров, богов и чудовищ. И Елена — тридцатая — до боли сжимая онемевшие челюсти среди всего радостного вздоха восхищения, думает, кем же именно — теперь — стало беспечное и полузабытое тёплое воспоминание её Нат за ту мгновенную вечность (или за эту застывшую секунду).*
Они все видят Чёрную Вдову лишь мельком. В общей столовой, на ужине всё того же вторника, когда та — под дружный вздох удивления в мгновенно надувшейся тишине — вдруг проходит между рядами кадетских столов в сторону буфета инструкторов. Забор вытянутых над воротами одинаковых сереньких водолазок голов движется в общем обороте вдоль траектории её движения, как по выверенной годами команде. Быстрый и чёткий шаг, прямая доска спины, затянутая в чёрное сукно форменной куртки, острый край вздёрнутого подбородка. Елена подмечает это всё мельком, прежде чем сжаться, опустить голову к самой тарелке. Ей совсем не хочется рассматривать и узнавать. Не хочется быть узнанной в ответ. Или - на следующий день, из окна класса, на длинных подоконниках которого половина их курса во время обеденного перерыва нагло курит толстые дешёвые сигареты в большие, вечно распахнутые настежь, форточки. - О, смотрите, Романова! - кричат с дальнего окна: единственного выходящего на чисто выметенный квадрат плаца. Все тут же сыпятся туда со своих мест горохом: подоконник будто облепляется любопытными мухами, изо всех сил пихающими друг-друга локтями, коленками и лбами в попытках подобраться к заветному стеклу. Елена остаётся висеть на собственной форточке - сигаретка между губ; оттуда ей виден самый краешек плацевого асфальта, газон вокруг него, грязно-зелёный и сбритый к зиме почти под чистую, серая брусчатка широкой, петляющей между учебных корпусов, дорожки. На ней от плаца и появляется Романова. Она - не одна; за ней - видимо, намерено немного отставая - размашисто шагает высокий сутулый мужчина. С высоты пятого этажа видны лишь луковицы их голов - чёрная и рыжая - и серые драповые пальто, какие носит весь основной боевой состав, с поднятыми к ушам воротниками. Ничего интересного. Елена мнёт слюнявый остаток сигареты губами, затягиваясь напоследок, сплёвывает его на выдохе. Окурок прицельно летит прямо в изрядно загаженные кусты чахлого лысого шиповника. Романова со своим мужиком останавливается немного поодаль - прямо у угла корпуса младшекурсников. Закуривают - как-то слажено, но, кажется, совсем молча. Елене с её форточки открывается отличный вид; здесь - пялиться куда безопаснее. Две фигуры кажутся скорее нахохлившимися отяжелевшими птицами, абсолютно безразличными к происходящему вокруг; ничего знакомого ни в одной из них: галки, грачи, вороны. Ей почти весело от внезапного желания свистнуть. Спугнуть их нахрен - чтоб взлетели, взлетели, взлетели!.. Губы - трубочкой, шею - вытянуть; две плавные ноты: вверх! вниз. Вверх! Вниз. Вверх!.. Чьи-то острые локти толкают её под рёбра; подоконник жалобно скрипит от натиска всё вскакивающих и вскакивающих на него новых пар ног. - Дай посмотреть, Белова. Что они там? Двигайся-двигайся, у тебя тут целое окно!..*
Смотрите же. У неё тёмно-рыжая - почти багровая - крепкая коса до лопаток, белое неподвижное лицо и тяжёлый резкий взгляд; она будто слепо, через силу, двигает яблоками глаз под красными короткими ресницами, не обращаясь словно ни к чему - но, наверное, забирая и аккумулируя в общее своё знание абсолютно всё. Рот её - небольшой, сжатый - подвижен: она говорит тихо и чётко, то и дело показывая крепкий влажный край белых зубов. Это - будто что-то совсем хищническое; она не угрожает - вцепиться, разорвать, сожрать - но тёмный тяжёлый инстинкт глядит из неё глубоким корнем. На удивление - она совсем не высока, с маленькими аккуратными ладонями и ступнями, узкими лодыжками. Но, впрочем, только полный дурак примет сухую сжатость её тела за ноту игривой изящности. Всё в ней - прямо, лаконично, закончено. Плечи - развёрнутая твёрдая линия, и на неё крепко посажены, как на хороший шарнир, шея и голова, припаян крепкой гибкой пружиной торс. Ноги, всегда живущие своим неизменным ритмом шага - быстрые и сильные; руки, уверенные в каждом своём мельчайшем движении - длинные и цепкие. Смотрите, смотрите, смотрите. На всю эту идеальную прекрасную производную. Станьте такими же - или исчезните вообще.*
Наталья Ивановна Романова действительно посещает открытый урок их курса по единоборствам в четверг. Всё это, конечно, ожидаемо - но, конечно, не менее ненавистно. Обычные стайки любопытных младшекурсниц, по негласному правилу в пользу таких показательных прогуливающих скучные семинары по искусству, оттесняют в длинный коридор с раздевалками; тренировочный зал же забит белыми футболками инструкторов почти под завязку - свободны лишь центральные маты и длинная низкая кадетская скамья вдоль. Последняя, впрочем, тоже быстро заполняется углами коленок в серых трико. Несмотря на распахнутые окна под высоким потолком в свежей побелке, в зале - душно и влажно. Пахнет папиросным табаком, кислым свежим потом, хлоркой. Среди всего этого гулкого шума и нервной суеты им проводят быструю перекличку; кураторка урока, царапая что-то на своей планшетке огрызком карандаша, рассеяным взглядом обводит их натянутые тугими косами лбы, надолго не задерживая ни на ком бледных водянистых глаз. - Что же мне вам сказать, - наконец произносит она, - все мы знаем - Наталья Ивановна Романова, как эксперт, входит в административную комиссию, которая, в свою очередь, решает вопрос вашей специализации по окончанию общего курса обучения. Выпускной год ждёт вас с января - но в ваших же интересах уже озаботиться приведением своих показателей к лучшим значениям. И такие вот, я бы сказала - выступления, как сегодня, дают вам хорошие шансы для этого - при удачном их розыгрыше. Поняли меня? И они, конечно же, понимают, кивая тридцатью лбами, косами, шеями, плечами, грудинами и лопатками, коленями в серых спортивных штанах, стертыми мысками тренировочных ботинок - в общем-то, всем тем, что у них есть - и так слажено, что скамья под ними, подпрыгивая, грохочет на весь зал.*
Елена благодарна, что их вызывают не в алфавитном порядке, как обычно. Кураторка руководствуется каким-то своим просчётом на этот раз, группируя пары; достаточно удачные - каждая из уже выступивших комбинаций держится все отведённые ей десять минут в хорошем динамичном ритме, отлично при этом презентуя наборы навыков рукопашного боя с каждой выступающей стороны. Елена просто надеется, что она, в свою очередь, не долбанётся лицом об пол, запутавшись в собственных ногах, не полетит кувырком, не подскользнётся, утянув за собой соперницу, глупо не пропустит прямой удар прямо в глаз или ухо... Не натворит блядских глупостей. Ей кажется, что она чувствует чужое (знакомое) присутствие - как никогда ничего до этого - всем своим телом. И это ужасно - несправедливо - давит. Елена замечает вспышку рыжих волос едва ли не последней, шушукаясь на своём дальнем конце скамейки с соседкой. А, когда замечает - та уже исчезает в рядах инструкторов у стены за спиной; там разом образуется тишина - и именно по ней Елена понимает, что не ошиблась в своём моментальном узнавании. Обернуться, в отличии от вращающихся - кажется, даже вокруг своей оси - любопытных голов однокурсниц, она уже не посмеет, разом чувствуя, как тяжело каменеет тело. Она полностью пропускает мимо ушей общую вступительную речь кураторки и ещё трёх основных инструкторов их курса; благо - автоматически воспринимает все следующие за этим рекомендации: к чёткому разграничению времени, запрету удушения и прямого воздействия на позвоночник, правилам - при необходимости - сдачи. Внимание Елены концентрируется где-то внутри груди, под самым сердцем, сжимаясь там колючим горячим комком. Оно шевелится там, думает и думает без конца о сладком, голубом, тёплом; о каких-то розах и деревьях, качелях, раскрасках, велосипедах; о чьих-то вечно перепачканных красных кедах, растрёпанных синих волосах, веснушках и ссадинах, растянутых майках и обрезанных в шорты старых выгоревших джинсах; о всём - простом, ласковом, всеобъемлющем. - Как тебя зовут? Меня - Наташа. Наташа Шостакова. - Я - Ле... Елена. Бе...*
- Белова! Керман! На мат! Елене кажется, что её огрели по голове, когда она вскакивает - скорее по инерции - при звуке своей фамилии. Керман - высокая черноволосая курсантка с вечно будто вздернутыми в удивлении тонкими полосками бровей - встаёт куда более спокойно. Они все знают друг-друга с девяти лет - возраста перехода из яслей в младший кадетский состав. Срок не велик, но, если вы растёте вместе, это начинает иметь вес: единство прекрасно играет роль одновременно мотивирующего и сдерживающего факторов. Аккуратные ровные пшеничные колосочки, поспеющие разом - и ко времени. Каждый знает: взаимозаменяемость, зеркальность, непрерывность и слаженное движение вперёд - основа существования их корпуса; ты - должна быть лучшей, но - так же, как и любая вдова до тебя, рядом с тобой или та, что придёт после. (Каждой интересно - как же Романова получила своё право на недостижимую блистающую вершину). (Елена старается об этом не думать). Она вообще ни о чём не думает, пока стоит там, посреди гулкого тренировочного зала, знакомо ощущая ступнями ног через толстую подошву ботинок упругую жёсткость мата. Керман - напротив; она - выше Елены на две головы, шире в плечах, у её длинных маслатых рук - отличный хват из-за сильной развитой спины, а ноги - два гибких жёстких прута, в секунду обращающихся в стальные тиски вокруг туловища или шеи противницы при неудачном для последней раскладе. Это всё - знакомо. Елена может уверено сказать, что каждая тут в ответ точно так же перечислит и её козыри: они все растят одинаковые зубы и когти, они все уже передрались ими столько раз, что и не сосчитать. Поэтому, когда Керман первая начинает круговое обходящее движение, Елена уже знает, чего ждать - и как влиться в предложенную комбинацию, как правильно и полезно для них обеих развить её дальше; это действительно должен быть просто красивый эффектный танец. Всегда - не о победе, всегда о том, как быть идеально откалиброванной частью общего. Елена старается не смотреть вправо, пока они с Керман слажено перекатываются из приёма в приём - там, по краю её зрения, среди белых инструкторских футболок, чёрным пятном стоит знакомая куртка. Лишь под самый конец, длинными летящими ударами рук парируя чужие попытки добраться до её торса, она всё же решается бросить взгляд прямо туда. От чего тут же почти слетает на мат с быстрой подножки. И так - Елена замечает лишь белое маленькое ухо под гладко зачёсанными в косу волосами, острую скулу, профиль большого - будто птичьего - носа и чёрный подвижный уголок рта: рыжая голова совсем не смотрит в сторону матов, отвлечённая разговором с парой молодых инструкторок. Это ощущается вспышкой. Елена чувствует, как кровь разом приливает к голове: странное, тяжёлое чувство. И - почти бесподобное в своей ясности и своём направлении. - Сука, - шипит Елена сквозь зубы. Это, конечно, не о Керман. Но на маты с треском летит именно она - всем своим длинным туловищем, затылком, локтями, задницей и пятками - когда Елена в одном мгновенном порыве вдруг врезается сильным грубым прыжком ей в грудь. Полоски чёрных бровей, кажется, поднимаются в ещё большем удивлении - прежде чем опуститься к самым глазам: жёсткий кулак Елены вдалбливается прямо в лоб над ними - один раз, второй, третий.