Болезненные видения

      На чердаке пристройки горел свет. Он всегда горел по вечерам, ровно час, пока Юри разрешалось сидеть и смотреть в окно. Слишком маленький, чтобы работать больше, слишком взрослый, чтобы бояться темноты, и слишком чужой, чтобы разрешили есть за столом. Их нельзя называть родителями, только миссис и мистер Кацуки, и мисс Кацуки, которую отверженный почти не видел. Знал, что она старше, и что вроде как учится в школе для бет, дочь мистера Кацуки, да, точно. К ней были добрее, Юри видел, что её обнимали. Он не уверен, что это именно так называется, но все улыбались и смеялись, и это как будто было ежедневно. Как странно.        В пристройку никогда не заходили постояльцы отеля, только рабы или господа, и поэтому в последний час перед сном нельзя ожидать кого-то. Что-то вроде неприкосновенного времени. Юри повезло, как он понимал, его комната была только для него. Другие рабы жили по трое или четверо, или просто в больших подвалах, ему говорили, да, точно. Повезло. Жаль только, что нельзя говорить с господами и ни с кем, в общем-то, нельзя. Когда тебе семь лет, можно только смотреть в окно и чуть-чуть бояться. На всякий случай. — Уродец! — миссис Кацуки, всегда без стука. Юри тут же поднялся с дощатого пола, и обернулся на женщину. — Да, госпожа. — поклонился, глядя в пол. В глаза смотреть нельзя, и касаться тоже, нужно встать на колени и подставить спину. «Знаешь, почему ты должен кланяться так? — спрашивал мистер Кацуки, и, не дожидаясь ответа, продолжал, — Потому что плечи и спина у отверженных слишком нежные, кожа тонкая, и так ты подставляешь её под удар. Раньше лицо подставляли, — мужчина улыбнулся, — но тогда точно будешь уродцем». — Завтра… — миссис Кацуки запнулась, — Завтра ты можешь ужинать с нами. Только завтра. Понял меня? — Да, госпожа, спасибо, госпожа, я всё понял. — не задавать вопросов, ничего не спрашивать, — Доброй ночи, госпожа.       Никакого ответа. Юри выпрямился уже в темноте, миссис Кацуки выключила свет. Раньше, кажется, год назад, и даже два года назад, отверженному приносили более вкусную еду в этот день. Теперь… Отверженный, уставший от ежедневной работы, свернулся на матрасе, и попытался заснуть. Нужно зажать руки между колен, так не слишком чувствуется голод, и не так страшно. Зажмуриться. Подумать о хорошем. Вот он, в красивой парадной форме — коротком платье служки — идёт по коридорам дома господ. Там красиво, и его там даже ждут. Ноги у него в маленьких балетках, уже не по размеру, чтобы стопа не выросла. И он идёт. Ему разрешают сидеть чуть поодаль от всех, и, может, даже разрешают что-то есть. Нет, нельзя думать про еду, потому что так хочется. И без того сил нет.       Сил не было и на утро. Тревога и волнение заставляли работать усерднее. Чем больше коридоров и полов Юри перемоет, тем дольше ему разрешат сидеть с господами за одним столом. И если оттереть каждое пятно, то даже достанется еда. Тогда обед можно пропустить. Тем более, зачем какой-то обед, если есть такой ужин! Отверженного отпустили на час раньше, и он побежал, насколько мог вообще бежать, к себе на чердак. По тропе через сугробы, перепрыгивая занесённые снегом кусты, потом в подвал, в зимний душ для отверженных. Быстрее, быстрее, вымыть волосы, и к себе, на чердак. Там уже надеть короткое платье служки. Белый воротничок, чёрные короткие рукава, вырез, открывающий ключицы. Ошейник, туго застёгнутый, не позволяющий слишком глубоко дышать или долго говорить. Ноги тоже нужно обвязать, чтобы походка была плавнее. — Здравствуйте, я отверженный, меня вызывали мистер и миссис Кацуки. — для омеги на входе. — Как зовут? — Уродец. — поклон, едва заметный. Слишком холодно, чтобы оказывать должное почтение. — Проходи, да. На ужин? — Юри кивнул вместо ответа. Он знал имя, данное при рождении, но никто им не пользовался. Уродец — и всё здесь. Впрочем, не важно, не важно, вот, коридор, оттуда — гостиная, и миссис Кацуки в изящном домашнем халате. Тёмно-синий, вышитый звёздами, и пухлые руки женщины унизаны золотыми кольцами. Непривычно яркий свет. Юри низко склонился, приветствуя госпожу, чувствуя, как внутри всё замерло от волнения. — Здравствуйте, госпожа. — достаточно тихо. Так, чтобы она услышала, но могла проигнорировать. — Проходи. Садись на стул.       Отдалённое место, простая тарелка рядом с фарфоровыми. Чёрная против белого, изысканного фарфора с золотыми полосами. Отверженный усилием воли заставил себя закрыть рот, не проявлять восхищения. Словно сон. Юри впервые чувствовал себя настолько маленьким, ноги не доставали до пола. Страх подкатил к горлу. На секунду отверженный даже оглох от переполнивших чувств, ослеп от блеска, как бы потерялся. — Ты можешь есть только то, до чего дотягиваешься. Молчи. Я скажу, когда нужно будет уйти. — Спасибо, госпожа!       Если бы сказали уйти сейчас — он бы вышел окрылённым. Это лучше, чем все обеды, чем любая еда. Не каждый отверженный бывал в доме господ, да ещё и в семь лет. Даже если сейчас заставят отмывать весь дом, но нет, об этом можно только мечтать.        Снова поклоны, каждому вошедшему: мистеру Кацуки и его дочери. Юри заворожённо смотрел на девушку — в штанах и кофте. Удобная одежда, отверженный и представить себе такую не мог. Закрытые плечи и спина, и руки, и расслабленная походка. Волосы разных цветов, такие яркие. Отверженный прикрыл рот рукой на мгновенье, пытаясь справиться с эмоциями. невозможно сидеть. Хочется коснуться всего, сказать и спросить, и остаться здесь. И убежать тоже. — Кто это? — мисс Кацуки указала на отверженного. Юри попытался слиться со стулом. — Уродец. У него день рождения, милая, он поужинает с нами. Он будет молчать, я ему сказала. — Мы теперь с каждым отверженным ужинать будем на его день рождения? Просто спрашиваю, чисто из человеческого интереса. — Нет, Мари, — мистер Кацуки говорил чуть более твёрдо, и отверженный прямо-таки сжался, — Просто это и праздник Хироко, это… Наш сын? — Да. К сожалению. — Он?       Юри подумал о том, какое именно наказание его может ожидать сейчас. Должно быть, всё это шутка. Может, Мари будут учить наказывать рабов? Отверженный для этого подходит идеально. Лучше, чем более взрослые рабы. Он чувствительный, но кости срастутся быстрее, и раны тоже заживут лучше. — Как тебя зовут? — Можешь сказать. — устало разрешила миссис Кацуки. — Уродец, госпожа. — Без вот этого всего, я тебе не госпожа, — Мари поморщилась, и обратилась к родителям: — Вы назвали сына Уродцем? — Вообще-то Юри, но он же отверженный.       Мари закатила глаза, откладывая тарелку в сторону. — Значит, ты мой брат. Я хочу сидеть рядом с тобой, можно? — бета улыбнулась, и отверженный неловко кивнул, не зная, может ли вообще отвечать. Ужас сковывал тело. Юри представлял, как не сможет вернуться к себе, или как будет ползти, потому что если его и не накажут сейчас, то после ужина — точно. — Что ты будешь есть? — Госпожа, только то, до чего могу дотянуться, и то, что мне позволено. Я не голоден, госпожа. — откровенная ложь. — Ты же маленький, ты не дотянешься ни до чего.       Юри перевёл взгляд на родителей Мари, беззвучно прося их объяснить. Почему над ним сейчас смеются? Зачем этот ужин, неужели нельзя было просто убить? Отверженный чувствовал, как слёзы подступают к горлу, как одна даже бежит по щеке. Руки затряслись. — Мари, у него другой рацион. Хлеб, вода, и овощи, до них он дотянется. Больше ему всё равно нельзя. Ты видела, чтобы отверженных кормили кацудоном? — Мам, пожалуйста. — как будто волшебная формула. Юри знал, что есть нельзя, чтобы не положили, тем более, как есть это? Ложкой не справиться, а вилку в руках он держать не умел. — Госпожа, мне нельзя это, прошу вас, не нужно. Прошу вас. — в голосе слышалось отчаяние. Мари на секунду остановилась, потом вдруг протянула руку к отверженному, и коснулась. Юри вскочил с места, падая на колени и подставляя спину. Теперь. Всё случится сейчас. — Уходи немедленно. — приказ, — Прямо сейчас. Уродец. — с отвращением. Отверженный поднялся, и тут же, едва заметно кивнув, выбежал на улицу. — Юри! Юри! — Мари вышла следом, — Юри, стой! — Госпожа, вам нужно вернуться, здесь очень холодно, госпожа, меня накажут! — Юри почти плакал, — Прошу вас, я виноват, я заслуживаю наказания, прошу, вернитесь. Мне очень жаль, и…       Он не договорил; Мари обняла отверженного. Жалость, вызванная его видом и просьбами, оказалась сильнее холода. — Всё хорошо, Юри. Чего ты плачешь? — Я виноват, мисс Кацуки. — Не правда. Ты где живёшь? — На чердаке, госпожа. — Давай ноги развяжу.       Юри жестом попросил не прикасаться, и быстро засеменил в сторону пристройки для рабов. В его комнате не горел свет, и отверженный, едва дойдя, упал на матрас, задыхаясь от рыданий. Снял платье, и надел обычное, принялся ждать. Смотреть в окно было бессмысленно и страшно, а встать не получалось. Только лежать, считать до ста и обратно, пока не придут наказать. Обязательно придут. — Юри! — снова Мари. Отверженный встал на колени, подставляя спину для ударов. — Юри, сядь обратно. Я принесла тебе еды, только этим не говори. Давай, я тут сяду. Блин, не знала, что ты мне типо брат. Маленький такой. — Мари неловко улыбнулась, — Я думала, тебя убили. — Убьют. — твёрдо ответил Юри, — завтра, наверное. Я так плохо сделал. Мне так жаль. В лучшем случае, мне нельзя будет есть ещё несколько дней. — Перестань. Я поговорю, всё будет ок. Тебе сколько лет исполнилось? — Восемь, наверное. Я не знаю. Ещё столько же, и меня продадут. — отверженный вздохнул, — А там год ещё, или два, и всё. Простите, госпожа, я не должен вас огорчать. — Юри, перестань. Я тебя тогда куплю, и проживёшь ещё. Не страшно тебе тут? — Мне всегда страшно. И больно тоже. Это хорошо.       Бета снова протянула руку к отверженному, но не коснулась. — Всё будет хорошо. Я тебе буду помогать. Ты ведь всегда по вечерам тут? — Да, госпожа. Спасибо вам, госпожа. — Мари. Это моё имя, как твоё — Юри. Мы же семья. — она улыбнулась, — Я буду приходить.