Болезненные видения

      Снова заперт в комнате. Раз в день его отпирают, дают еды, и обратно. Комната изучена, каждая дощечка, каждое пятно на матрасе и простыни. Тонкими руками обнять ноги, сжаться в углу. Комната полна теней. Конечно, этого не видно, но если приглядеться, то вот ползущее пятно. Прорисовывается глаз, коготь, множество когтей. Пятно обретает жизнь. И так все, всё, из щелей лезут духи. Тонкие, искорёженные пальцы, длинные носы, колени и локти, безликость и очень знакомые черты. Юри больше не мог бояться.        Тень протянула руку к отверженному, вцепилась острыми когтями в запястье. Выступила кровь на тонкой коже, Юри даже не дёрнулся. Тысячи глаз тени смотрели на ребёнка, не то чтобы звали с собой, но пустота их завораживала. Не отвести глаз, и от пустого рта тоже, на место зубов — провалы. Ниже даже не посмотреть, но тень вдруг заставляет склонить голову одной из бесчисленных рук. Отверженный сдавленно закричал уже от боли, казалось, теперь ему переломают кости, и… — Перестань! — Мари появилась в комнате, буквально появилась, как яркое пятно среди темноты, и двинулась к Юри, расцепляя его руки и укладывая на кровать, — Юри, Юри, Юри, ты слышишь меня? Юри!       Отверженный с трудом кивнул, переводя взгляд на сестру. Она вцепилась в плечи Юри, испуганная, потом перехватила его руки. — Что происходит? — Тени. — голос хрипел, — Это тени, они приходят и зовут с собой. Мне… Мне очень страшно. — впервые заплакал, впервые за все дни, что находится взаперти. — Часто так бывает?       Юри покачал головой, грубо вытирая слёзы кулаком. Он ещё икал, и говорить было слишком трудно. Мари села рядом на матрас, не менее испуганная. Вытянула руку, и аккуратно гладила отверженного по голове, боясь вызвать новый приступ. Просто забежала, проверить, как брат чувствует себя, принести бумагу для рисования и карандаши, и, может быть, спросить, не голоден ли. Из своей бутылки попыталась напоить, но отверженный уже успокаивался. — Что случилось? — Тени. Это существа… Они приходят, и они не могут меня отпустить, они держат меня, большие, они больше меня. Они разрастаются из пятен на стенах, и лезут из щелей. Очень страшно. Прости меня, Мари. — Когда это началось?       Юри задумался, невидящими глазами уставившись в потолок. Тело его замерло на секунду, но руки продолжали дрожать. Попытка вспомнить как будто блокировалась самим мозгом, и нужно приложить усилие, нет, нет, нужно понять, нужно… — Год назад. — слова брошены в пустоту, на Мари смотреть невозможно. — Из-за чего? — Я не могу сказать. — Ты знаешь? — Ты больше не коснёшься меня. Тебе будет неприятно. — глухо, чужим голосом и без интонаций, — Меня тогда слишком сильно наказали. Я виноват, конечно. Я не мог спать. Кровь мешала мне спать. Я много смотрел в потолок, я не чувствовал, кто я, и тени обняли меня. — Юри глубоко вдохнул, и продолжил, механически проговаривая слова: — Их было так много. Они лежали рядом. Не знаю, кто они. — Но сейчас они что-то не помогали. — Мари прислонилась к стене комнаты, и закурила.       Дым вытягивало сквозь открытое окно, но запах «Счастливого удара» окутал чердак. Смола и горечь. Отверженный жадно глотал отравленный воздух, раскрывая рот, словно выброшенная рыба, и похоже выгибаясь. И точно такие же стеклянные глаза. Мари внимательно осматривала тело Юри, внутренне содрогаясь. Царапины и синяки, их так много, что отверженный похож на леопарда. Стопы в бинтах, туго затянуты, чтобы размер ноги не менялся. Даже не ради эстетики, просто снова показать: «ты должен занимать меньше места, тебя вообще быть не должно». Под коленями ноги обвязаны тонкой леской. Жёстче, чем верёвка, и ходить почти невозможно. — Не помогали. Нужно идти с ними.       Мари прикрыла глаза, затянулась сильнее, пытаясь успокоиться. Помощь не придёт к нему снаружи, и ждать чего-то изнутри бесполезно. — Не хочу, чтобы ты умирал. Тебе всего одиннадцать. Твой тренер гордится тобой, он говорил, ты делаешь успехи, катаешься, как омега. — Неуклюжий увалень? — Ребёнок, выгрызающий победу.       Юри рассмеялся, и бета увидела брата старше, более взрослым, чем она сама. Он не может выразить свои чувства правильно, но может сделать так, его эмоции богаче языка. Отверженный всё равно не поворачивался, как слепой, не пытаясь выглядеть заинтересованным. Мари затушила сигарету о стену, бросила окурок в окно. Снова села рядом, на матрас, и начала: — Это не нормально, Юри. То, о чём ты говоришь. Я попытаюсь поговорить с родителями, и, может, мы что-то придумаем… — Юри не реагировал. Бессильный, едва дышащий, похожий на мертвеца. — Что ты вообще чувствуешь? — Боль. — тихо проговорил отверженный, — Не хорошую боль, а плохую. Страх, и ещё что-то. — Плохая боль — это что? — Это когда боль ничему не учит, и она нескончаемая.       Мари тяжело вздохнула, задумчиво глядя на пачку сигарет. — Тебе дым не мешает? — Нет, Мари, нет, конечно. — иногда он неправильно выстраивал предложения, заменяя «госпожа» именем сестры. — Когда тебя наказывают, это хорошая боль? — Да. И даже если очень сильно. И даже если заранее. — До того, как ты что-то сделал?       Юри кивнул, поворачиваясь. Он свернулся клубочком, и смотрел уже на Мари и в окно, на серое небо. — Ты часто боишься? — Конечно. Раб должен жить в страхе. Тогда он будет меньше ошибаться.       Горький дым выедал зимний воздух. Юри видел в серых облачках дикого волка с горящим глазом и снегом на шерсти. Мари выпускала его из лёгких, и волк просачивался в деревянные щели, ждал там до поры, и становился тенью. — Что ещё ты испытываешь?       Отверженный неопределённо пожал плечами. В коротком платье он замерзал, дрожал от холода, но не просил закрыть окно хотя бы шторой. Мари вытащила из шкафа колючее одеяло и накрыла брата. Совсем ребёнок, выглядит даже младше первоклассников в школе. Не может описать чувства. Если все отверженные такие, то они просто дети. Это почти отвратительно. — Очень большую печаль, горечь почти на языке. Ей нет ни конца ни края, как… У океана, да? Как в той книге, которую ты мне дала. Очень большая боль ещё. Как будто на моей шее сидит тоже тень, и душит. И нельзя даже голову поднять. — Может, ты хочешь чего-то? — Коснись меня, если тебе не мерзко.       Мари не сразу отреагировала, и Юри тяжело вздохнул, приподнимая голову. — Я понимаю, Мари. Ты больше не придёшь, да?       Бета не ответила, выбрасывая уже второй окурок. Она легла рядом с отверженным, под его одеяло, и попыталась успокоить. Юри тихонько рыдал, как брошенный человек, он задерживал дыхание, заставляя организм выбирать между слезами и удушьем. Мари оглядывалась. Комната, в которой сами стены давят. Окно слишком маленькое, а стены — тёмные. Матрас и шкаф с облупившейся белой краской, без ручек. Сквозь приоткрытую дверцу виднелось праздничное платье, балетки и моток лески. Жёсткое полотенце на отдельной полке. Маленький ящик для белья. — Может, ты поживёшь у меня, пока родители уехали? Или в гостевой.       Юри испуганно покачал головой. Дыхание его выровнялось, стало глубоким, как у сонного человека. Измотанный истерикой, отверженный быстро засыпал, замёрзший и отогревшийся. Мари аккуратно высвободилась из-под одеяла, положила к шкафу принесённый подарок, вышла из комнаты. Не стала запирать на ключ, потому что в комнате не было выхода в ванную — отверженный должен терпеть. Кажется, Юри только и умел терпеть, и бета злилась. Злилась, как человек, курящий во дворе, снова сменивший цвет волос, как человек, знавший, что дорогу нужно пробивать с боем.       Злилась, но чувствовала вину. Потому что год назад было другое. Мари курила впервые, с друзьями, где-то в женском туалете. Они сидели на подоконнике, смеялись, прогуливая урок. Учителя тоже прогуливали, и тоже курили в туалете третьего этажа.       Мари ни разу не видела родителей настолько разочарованными. Миссис Кацуки почти плакала, и отец тоже по-своему переживал горе. Они ушли к слугам, бета проследила, но не решилась идти следом. Шёл час, второй, свет в окнах рабов погас, только на чердаке ещё виднелся желтоватый огонёк. Мари хотела подняться к брату, но омеги на входе запретили. И потом ещё, несколько дней, хотя родители, вроде как, простили её. Очень легко, почти в тот же день. Как будто что-то случилось.       Ну да. К Юри пришли тени. Отверженный старался ничего не говорить, никак не упрекать сестру, только тихо лежал и стонал. Говорил «слишком сильно наказали», и отворачивался. Мари перевязала его раны и обработала синяки, заметив красный след на шее. «Это ты сам, или?.. — Миссис Кацуки злилась. Но я виноват, и только я».       Бета содрогнулась, и уложила Юри на матрас как можно мягче. Отверженный так и не сказал, за что его наказали, но Мари догадывалась. Каждый раз, когда происходило подобное, Юри наказывали. Сигарета или алкоголь, или двадцать пропущенных занятий за месяц, стандартный сценарий. Огорченные родители, свет в окне чердака до поздней ночи, запрет входить в помещение для рабов. И отверженный, плачущий, стонущий. «Пожалуйста, будь осторожна, Мари, я тебя очень люблю, но будь осторожна». Юри пропускал дни, каждый раз он не мог встать. Старался не говорить и не смотреть на сестру, потому что в глазах ребёнка такие боль и страх, что невыносимо.       Даже теперь, спустя год, отверженный платил за её ошибки. Родители говорили, что никогда не ударят дочь, что даже не обидят и не накричат. В её шесть лет родился Юри, и Мари плакала. Потому что она теперь будет никому не нужна, потому что младший ребёнок в семье всегда нужнее и важнее, чем старший, потому что она не родная дочь миссис Кацуки. Но в их семье — не старший и младший, в их — ребёнок и раб. — Мам. — бета вошла в кабинет родителей, — Мам! — Что, солнышко? — на секунду Мари показалось, что все её домыслы — ерунда. Юри может бить кто-то другой, и уж точно не альфа, вся нежная, любящая, ласковая. — Почему, когда косячу я, достаётся Юри? — Юри? — Уродцу. — А. — мать рассмеялась, как смеются над глупой шуткой, — Ну, солнышко, не можем же мы срываться на тебя. А я такая нервная, просто не знаю. Да и ему полезно. — У него галлюцинации. — Очень жаль, — безжалостным тоном, — Очень, очень жаль. Опасные? — Он может покалечить себя. — Солнышко, — голос сразу стал ласковым, — солнышко ты наше, ну и пусть что хочет делает. Доживёт — продадим, не доживёт — плевать совсем. Ты чего, расстроилась? — миссис Кацуки обняла дочь. — Ты у нас — самое дорогое на свете. Важнее тебя никого нет. Не плачь, Мари, мы тебе, если что, собачку купим. — женщина улыбнулась, — Они и умнее, и красивее. Всё будет хорошо.