«А Правильно ли я поступаю?»
Кокоми вычеркнула из души всю жалость, сострадание, пощаду к побеждённым, огнём почти что белым, а пепел, пепел тёмный, всё сердце облепил, забился в раны, туго, не достать, и шрамам затянуться не даёт, и совесть заглушить нельзя, нельзя похоронить в глубинах самых Энканомии, туда, куда ни разу свет не доставал и стороной обходят вишапы глубин. Но нельзя, она приходит вновь и вновь и воет, воет так отчаянно, так больно, словно не её без жалости кромсают, лишают жизни так жестоко, именно её с усмешкой во взоре закатном дергают за нити, словно мастер куклу, её страну хотят отнять в обмен, жестокую, но столь неотвратимую уплату за все грехи чужого наземного народа. Не месть дает ей силы встать с утра, не мести жаждой упивается она, танцуя вместе Яэ в ворохе словесных кружев, не месть уже давно всё заставляет, заставляет бороться с оставшейся из двух сестёр, что едва не погубили Ватацуми. Нет, эти двое близнецов, лишь взглядом усмехаясь над, казалось, неумелой юной жрицей, так или иначе уплатят ей за боль, за крики, слез хрусталь, но всё мучает Сангономию жалость, те крохи сострадания, что теплятся в душе давно прогнившей, к людям, почти таким же как те, которых она верно защищает по завету старому. Иназумцы. Те же люди, они ссорятся и мирятся, разочаровываются и вновь сияет надежды пламя в их сердцах. Они точно так же женятся, заводят семьи и детей, они пьют, едят, справляют нужду и моются через день-два, занимаются любовью и воюют за мимолетные идеалы, творят искусство, сражаются, обретают мудрость пополняя предков знания. Они живут, живут столь пламенно и страстно, что восхищение, любовь берет самые черствые и каменные сердца. И каждый раз Кокоми сравнивает их со своим народом, несгибаемым, непобедимым не столько в мастерстве клинка и хитрости, маневрах и силе голой, сколько духом, упорством и волей непоколебимой. И каждый раз, ужасаясь, понимает, сколь сильно те похожи на врагов, люди, и те и другие, и каждая смерть страшит невольно разум безмятежный, а вдруг свой, вдруг кровь окропляют землю родная, для Сангономии каждый в Ватацуми близкий, имена всех помнит, хоть мельком, а всё равно до трепета их любит, а страшно, страшно, что, обезумев от власти пьянящей иного вина лучше, силы, что огнем курящим течет по сосудам, она и погубит свой народ. В конце концов, пусть она и миром правит вишапов, ещё одним народом, что мир отдельный, новый совершенно заселяют, а кто сказал что не покарают её небеса? Кокоми с приятным теплом, растекающимся мерным тихим ручейком по телу, вспомнила мирные дни Ватацуми, тихое журчанье вод, множества речушек и моря вокруг острова, его изящные, тщательно сотворенные божеством изгибы, столь высокие, что пришлось поднимать голову, чтобы оглядеть их, по которым мышкр скользило, тогда еще частое для всех островов ныне Иназумы, солнце, ласко оглаживая каменные стены, коралловые рифы под тихий шелест листвы на небольших, но часто и быстро растущих деревьев отоги. Девушка с до сих пор неугасающими отголосками восхищения вспомнила Оробаси, огромного змея, столь огромного, что остров собой легко оплести мог, его взгляд бледно-голубых, почти что серебристых глаз напоминал два глубоких озера, в которых плясалась мудрость и такая щемящая теплая забота о народе, о каждом из них, будь он стар или молод, дитём малым или знающим многое взрослым, солдатом опытным или девой изящной. Он их любил, очень сильно. И любил искренне, какие бы ошибки они не совершали, он выслушивал и спокойно давал советы. Что примечательно, голос его был тихим, больше вкрадчивым, явное доказательство истинно змеиной сути, зато Оробаси умел говорить, не отдавать сухие приказы без единой лишней детали и не разливаться певчей птицей, крутя столь мудреные и запутанные ворохи кружев из подробностей, что и суть не оглядишь. Нет, каждое слово Архонта было словно отражением души человека в водной глади, тихий голос ловко проникал в самые глубины сознания, умело обходя даже самые страшные преграды, он достигал самого сердца. Поэтому всё ещё несгибаемые, но измученные веками войны люди Ватацуми поверили ему, поэтому пошли за ним, они слепо, совершенно глупо верили в то, что змей их вызволит. Ради этого ему пришлось срывать с себя чешую, и много, очень много, только она была способна пронзить невероятно твердую породу, что отделяла их от входа в новый мир. Ему было больно, Кокоми осознала это незадолго до того, как вернувшемуся после схватки с чужом вышедшими на поверхность монстрами, пару чешуек были отколотый почти под корень, их пришлось вырывать, дабы выросли новые, прочные. Сангономия позднее заметила, что старые чешуйки имеют другой оттенок, не тот голубой отлив с пурпуром в яростной, безумной схватке, скорее камень светлый, чуть выжженный солнцем, всё ещё благородный, даже состарившись. Но таких было мало, слишком мало и неконфликтный характер не давал усомниться в их происхождении. Огромная лестница из наросшего на чешуйки коралла. Такая, чтобы по ней мог подняться народ, тогда — Энканомии, сейчас — Ватацуми. Девушка уже давно не плакала, с юного, особенно в сравнении с её нынешним возрастом. Может быть, думала Кокоми, разглядывая чудные хрустальные блики лунного света, это потому что все слезы она давно уже выплакала в тот судьбоносный день. Война Архонтов бушевала, хотя и явно подходила к завершению кровавой бойни. Юная жрица, которую лишь недавно приняли на пост, чуть больше месяца назад, с печалью глядела на море, обычно глубоко синее, такое по-настоящему живое, оно стало каким-то по-скорбному темным, то ли пребывая в печали по умершим, то ли от того, что их кровь заполнила море, протекая грязными, темными пятнами по водной глади. Кокоми вглядывалась в горизонт с пылающими островами Иназумы, с надеждой на то, что Война не коснётся их. —Наслаждаешься видом? — тихий, чуть шипящий на некоторых словах голос раздался позади девушки, вынудив её с затаённым, но искренним восторгом обернутся к его источнику. —Вы верно угадали, Сумэра микото, я-я закончила свои обязанности на сегодня и решила взглянуть на закат! — протараторила девушка так, как будто учила речь для церемонии становления Жрицей. —Серьёзно, всё за сегодня успела? — искренне удивился Оробаси, на отрывистые и частые кивки девушки он улыбнулся и хорошенько погладил девушку по голове, чуть растрепав волосы — Да ты умница моя, всё можешь! От яркой похвалы, сказанной лично её господином, юная Кокоми порозовела, ощущая невиданный прилив гордости и чувство собственной важности, на отношение как к ребёнку она не обижалась, стоило только вспомнить, сколько Сумэру микото лет, как становилось даже не обидно, наоборот, даже если она для него была едва ли не младенцем, только вышедшем из люльки, он признавал её успехи и обращался как к взрослой. В такие моменты как сейчас, он чем-то заменял ей отца, который погиб чуть позже после рождения девушки. Кокоми высоко подняла голову, чтобы рассмотреть высокого, даже длинного господина, непосвященные считали его рост чем-то аристократическим, восхищались статностью фигуры и тем, как вне зависимости от собеседника, он смотрел на всех сверху вниз, пусть и не со зла. Хотя истинной причиной роста была редкость, с которой Оробаси обращался в человека, этот облик он считал несколько неудобным, хотя признавал, что писать руками удобнее, чем хвостом. В отличии от других божественных и полубожественных созданий, Сумэру микото нельзя было назвать красивым с точки зрения тогдашних, да и сегодняшних негласных правил. Лицо было сильно вытянуто, но не узкое, из-за чего его голова казалось самую малость крупнее обычной. Когда ему об этом сообщали, с затаенным намерением подчеркнуть нечеловеческую сущность или просто унизить, он невозмутимо отвечал: —К счастью, в отличии от некоторых, я считаю, что лучше иметь большую голову и быть умным, чем иметь крохотную и быть глупцом, в конце концов, у последних эта голова часто вообще пропадает с плеч. — после намека сказанного, как считал сам Оробаси, с милейшей улыбкой, а как считали все остальные — злобной ухмылкой, все желающие намекнуть на невзрачность повелителя чудесным образом теряли свою смекалку. Кокоми не понимала, как её господин терпит подобные, сильно завуалированные, но насмешки от всего лишь послов других правителей, когда она, сильнейшим образом заикаясь, девушка до сих пор не знала, как её смог верно понять господин, спросила об этом у него. На что Сумэру микото лишь посмеялся и рассказал про секрет небольшой хитрости: люди, которые имеют наглость вести себя несдержанно, грубо и нахально с другой стороной переговоров, или же льстит, подлизывается, унижаясь перед ним, то договор или новость принесенная ими не стоит внимания. В конце концов, они пришли на дело, а дела не терпят лишних слов, а вот если человек приходит и, недолго расшаркиваясь, переходит к делу, то его слова стоят внимания. Кокоми, услышав объяснения, втайне предположила, что всё дело в забывчивости господина, заговорившись, он теряет нить разговора и не успевает собеседник моргнуть глазом, как они сместились с основной темы в другую, совершенно не связанную с изначально. поэтому, чтобы не дать себя заговорить, Оробаси хочет перейти сразу к делу, а иначе посол явно не скоро вернется домой. Кокоми как раз к месту вспомнились одни брат с сестрой, чью логику размышлений она понимала лишь потому, что общалась с господином.Несмотря на рост, телосложение у Сумэру микото было хорошее, мышцы, чуть скошенные равномерно распределялись по всему телу, спина, внешняя часть рук и ног до ладоней и ступней покрывалась светлыми чешуйками, маленькой Кокоми, что видела её куски, когда Оробаси закатывал рукава для письма, думала, что это тот самый снег, о котором она читала в книгах. Да и обрамленное светлыми, с озерной голубизной и коралловым пурпуром, длинными волосами, на которые господин в вполголоса жаловался, как на очередное неудобство человеческого тела, лицо обладало приятными в своей уникальности широкими, чуть даже округлыми жемчужными глазами, без ресниц с беспросветно черными, словно сама бездна взирает, узкими щелями зрачка, тонкими, чуть припухшими вечно бледными губами и вздернутым носом. Хотя было то, чем Сумэру микото похвастаться не мог, из-за редкого пребывания в человеческом облике, ему с некоторым трудом давались сложные движения. Нет, ходить он мог, хотя ступни так или иначе немного выворачивались при ходьбе, оставалось диву даваться, как господин не упал такими темпами, но это являлось больше его привычкой, да и речь у него была хорошей, с некоторой поблажкой на то, что звуки были чуть шипящими, но, как и весь облик господина, этот недостаток со стороны других, стал чем-то уникальным, всегда можно было определить обладателя. Но вот руки… Это было настоящее проклятие Оробаси! Обращаясь в человека, он всегда отдавал час другой на небольшую разминку, ходил, двигал руками, ногами, говорил. Как сказал сам Сумэру микото, он очень не хочет опять навернуться с уступа вниз, не смертельно, но неприятно и обидно, ведь придется шагать обратно. А вот руки его не слушались от слова совсем, с одной стороны это был плюс, ведь когда он брал в руки копьё, даже самый опытный воин не мог предсказать, куда оно направится, при этом господину удавалось всегда выигрывать в поединках, но письменность… Может поэтому он повелел народу использовать вместо языка Бьякуя наречия Наруками? Потому что стоило ему взять в руки кисть, как в чернилах оказывалось всё: стол, стулья, пол, сам Оробаси и послы, вернувшись с Ватацуми, обнаруживали на руках характерные пятна, хотя вообще не касались Сумэру микото! Это и стало причиной судьбоносной встречи… Райден Эи, Кагемуша Макото, что и без того нелюдимая, проведя долгие годы, растянувшиеся на века, в царстве ёкаев, совсем потеряла навыки общения с людьми, предпочитая им язык меча. Кокоми, часто сопровождавшая своего господина отчасти как жрица отчасти чтобы набраться навыков управления страной едва поспевала за бесшумно и быстро шагающим Сумэру микото, пусть он и подстраивался под шаги юной жрицы, но различия в росте и длинные ноги не сильно помогали в этом. Однако добраться до места назначения им не удалось, так как возникшая на горизонте Эи в боевом облачении, которое, казалось, не снимала даже во сне, заметила их и ускорила шаг. —Господин Оробаси! — заявила она, потрясая в воздухе свитками из грубой, но плохо промокаемой бумаги, на манер нунчака, который собиралась бросить — Если вы сейчас же мне не объясните, какой сучий бред представляют эти странные каракули, я эти бумаги засуну вам… Кокоми, уже услышав два плохих слова, от, казалось, изящной Сёгуна, что явно проваливаясь под мокрую болотистую землю, упорно шла к ним, чуть задерживаясь, чтобы вытащить испачканные в грязи по лодыжки ноги в высоких гэтах, спешно закрыла уши руками, чуть-чуть приоткрыв руки… Разумеется чтобы не пропустить важные детали для разговора, только для этого! Решила она для себя. —Простите, а какой бред вы имеете в виду? — непонимающе свел безволосые брови Сумэру микоти. —Этот! — Эи сунула ему под нос испачканные в грязи свитки, чьи пятна Кокоми изначально приняла за специфический узор на тубусе — Я эту херовую пародию на каллиграфию читала четверть дня и ни хуя не поняла! —Со словами стоит быть поизбирательнее. — невозмутимо заметил Оробаси, спокойно, без тени брезгливости, отнимая свитки из мозолистых, с отчётливым линиями грязи под ногтями рук, она что, ужаснулась Кокоми, эти свитки предварительно закопала в земле, а потом руками извлекала их оттуда?! —Что, слух режет? — нагло усмехнулась Эи — Словечки слишком грязные? —Грязная тут только вы… — тихо пробормотала взбешенная таким пренебрежением своим господином Кокоми. Эи, намереваясь возразить, и даже поднявшая для этого руку с указательным пальцем, увидела свою ладонь, потом оглядела себя, некогда сверкающую новизной, теперь безжалостно испачканную во всём, что только могло приклеиться на полузасыхающую грязь. Сюда по нахмурившемуся лицу Кагемуши, зрелище её не впечатлило и возмущения были закрыты на корню. —Ну… — протянул внезапно Сумэру микото — Она выглядит очень даже хорошо для первого посещения. Да и ругается отборно, я аж записать захотел, чтобы пользоваться в личных целях… Оробаси, по-видимому довольный своим очень, очень извращенным комплиментом, если это можно было так назвать, вернулся к чтению, судя по складке на бровям и мелькающему по строчкам узкому зрачку, он ничего не понимал. Кокоми напряженно размышляла, чем Ватацуми грозит сказанное господином. А Эи, не зная как реагировать на подобный то ли сарказм то ли комплимент, судя по покрасневшим кончикам ушей, приняла слова повелителя за последнее. —Знаете, я думаю, что мне пора, до свидания! —Постойте! Насчёт свитков… — крикнул Оробаси позорно сбегающей Эи, заставив воительницу застыть на месте, — Я ничего не понял! —Но это же вы писали! —Конечно я, но это не значит, что помню всё, что написал! —Зачем вспоминать? — теперь Эи покраснела точно от злости, сжимая кулаки и явно теряя терпение, она поторопила — Просто прочтите гребаный текст на свитке! —Как у вас всё просто. — едва обиделся Оробаси, в следующее мгновение внезапно закидывая свитки в даль моря, пузырьки ещё долго поднимались на поверхность воды из небрежно захлопнутых тубусов, а когда вода вновь разгладилась, стало понятно — они не всплывут. Оробаси ухмыльнулся, разворачиваясь в сторону Ватацуми — Проблема решена! —Но, но… — Эи с удивительной смесью возмущения и недоумения переводила взгляд с воды на Сумэру микото, за которым ринулась бегом Кокоми — А что я скажу Сёгуну? —Так и скажете, затонули. — развел руками господин — Мол, бежала, поскользнулась и выронила, а там их водой снесло… —Да кто в этот бред поверит?! — распалившись, Кагемуша ринулась за ними — Я только пришла спросить о тех каракулях а вы… —Вода поднялась, — рассуждал тихо Оробаси — прилив скоро будет… —Да вы меня вообще слушаете?! —Естественно нет. — словно невзначай кинул господин, словно считал Эи чем-то не важнее краба или водоросли. —Не издевайтесь надо мной! — с рыком схватив Сумэру микото за воротник, Кагемуша протянула его на себя, хотя, несмотря на высокий рост девушки, господину пришлось чуть согнуть колени и сильно, практически глядя в пол опустить голову, из-за чего сцена угрозы выходила несколько комичной. —По-моему это вы надо мной издевались, заставив читать те бумажки. — невозмутимо отцепил крепко схватившие его одежды ладонь от ткани. —Так мы тоже читали эти каракули всеми генералами и советниками! И не разобрали ни одного символа из них! —Значит плохо старались. Быстро поняв, что ни сочувствия, ни раскаяния, ни самой цели её отвратительного визита сюда, она не дождётся, Кагемуша отошла и разочарованно пнула выступающий комок грязи. К тихому, мстительному сожалению Кокоми, нахалка, что посмела так ужасно обращаться с повелителем, последующий хруст не был признаком сломанной ноги, просто под грязью был явно откуда-то отколотый и принесенный сюда водами валун, на котором расползалась трещина. Грязи явно не понравилось, что её пинают расстроенные тени Электро Архонта, и на насилие она ответила веером взметнувшихся брызг, что не только запачкали одежды, но и лицо. Тяжело вздохнувшая тень попыталась оттереть пятна с лица, но лишь сильнее размазывала их, в таком виде на людях, а уж во дворце Электро Архонта она показаться не могла. Оробаси, краем глаза заметивший брызги обернулся, натыкаясь взглядом на окончательно опустившую руки в попытках оттереть грязь. Взгляд повелителя стал сочувствующим, несмотря на напряженное состояние на острове Ватацуми и небольшом материке, который вскоре будет объединён под молодой, но сильной рукой Наруками, господин не поддавался общему безумию, не потеряв простой, совсем совсем человеческой и простой доброты, может быть, думала Кокоми, именно поэтому ему так неудобно в человеческом теле, вся людская половина его сущности пошла в эту нежность ко всему и теплую уютную ласку. Оробаси, разрезая так или иначе потемневшую воду прибрежья Ватацуми, несколько неуклюже глубоко присел, разглядывая что-то в прозрачной глади и водя над ней руками. Эи, подошедшая к Кокоми, видимо, намереваясь сказать, чтобы та передала её слова своему господину и уйти, не заметила, как тот самый повелитель тихо подошёл к ней сзади и аккуратно, то ли страшась навредить девушке или своему подарку, уложил то на пурпур слипшихся волос. Невероятной красоты Водная Лилия, размером едва ли не с голову Кагемуша, мягко осела на волосы, спустив словно вуаль стыдливая девица мятного цвета длинные, кучерявые листья. Тонкие пластинки вытянутых листьев казались вырезанными из берилла высшего качества, ярко-синие, как некогда кристально чистые морские воды с яркими, но удивительно хорошо вписывающимися золотистыми мазками внутри. Во много рядов лепестки обрамляли сердцевину, щедро открывая глазу изящные линии длиною в палец со светло-золотистым основанием и безумно яркими, так и берущими в плен безвозвратно, синими кончиками. Цветок затрепетал лепестками, пришли в движение листья, захватывая в плен многочисленных складок на мятной поверхности кусочки подсыхающеё земли и пряча их в небольшое гнёздышко у самого основания, сотканное из множества бледных тонких корешков. Понемногу, но Эи становилась чище, обуреваемая то ужасом, то жутким любопытством, она постоянно скакала взглядом по плавно двигающимися листьям, в конце концов он аккуратно перевела взор на Сумэру микото, скомкано выдавая: —Спасибо… Я верну позже! —Да не за что, это подарок! — несколько натянуто улыбнулся господин — Только сними её как-нибудь и поставь в горшок. —Он завянет без земли? — обеспокоенно спросила Эи, предельно аккуратно касаясь синих лепестков. —Нет, не завянет! Он столько земли с тебя натаскал, что лет десять еще будет жить… Только лучше снять его до того, как он сделает из твоих волос смешанных с грязью новое место гнездования для себя… Ну, если это произойдёт всё ещё можно сбрить волосы и поставить цветок в горшок. Кокоми тихо хихикнула в ладошку, стоило представить уже неприятную ей Кагемуша без широкой, почти что до ног косы, что даже будучи слипшейся и с едва видимыми комочками земли и мокрого песка, всё равно притягивала взор благородным пурпурным шелком, чьё великолепие и блеск не могла скрыть грязь, которой нахалка наверняка гордилась. Эи также не обрадовалась перспективе обрезать волосы под корень, поэтому начала выдирать цветок, что уже вплел корни между локонов и никак не горел желанием уходить с насиженного места, и как только повелителю удалось его так легко достать из воды? Восхитилась про себя Кокоми, разглядывая промелькнувшую на лице господина нехилую, совсем добрую улыбку… Сангономия горько улыбнулась, губы ломано разошлись в кривой изгиб, так и не пролитые слёзы заблестели в глубинах темных, как самые глубины Энканомии зрачков, взор смотрел в небеса такие потрясающе чистые с россыпью щедрейшей алмазов по чернильному полотну, он словно кричал, вопил, вопрошал у небес ну как, как мог такой неконфликтный, добрый, как-то по-детски простой душей её господин, что освободил незнакомый ему народ, терпя невообразимую смертным разумом, боль, отрывая от себя с кровью чернильной чешую, с клочьями мяса, что кораллами обросли изящные пластины, просто потому, что его об этом попросил маленький ребёнок!.. Как мог онпойти в заранее проигрышный бой, в войну где уже есть победители?! Никак! Он не мог их оставить! Не мог отринуться от своего народы ради бессмысленной, бессопвеой смерти! Зачем? Чтобы его подданные, его дети, его потомки по сей день жаждали крови ненавистного народа, ставшего невольным захватчиком, ненавидели детей, неповинных в деяниях потомков, едва ли терпели просто их существование? Кокоми с силой, даже не чувствую боли от выросших прямо из кожи по-звериному изогнутых когтей, сжала крепкую деревянную колонну, толщиной в локоть. Оттоги, которое выдержало осаду Сёгунатом дворца, нашествие монстров, которое пережило её саму и слышало неисчислимое множество планов, стратегий, такой информации, за пару слов из которой, обрывок бумажки в воде вымоченный, Комиссия Тенрё продала бы душу бездновским тварям, не выдержало и совсем по-старчески жалобно, словно дед на внуков нетерпимых, молодых и горячных сетует, треснуло, словно не выдержав той столь холодной, что почти обжигающей ярости, гнева, что обуревал жителей Ватацуми, беспрекословно следовавших лишь одному из старинных законов, введённых решений Наруками, но следовали с такой самоотдачей, что небосвод могло их стремление погрузить, погружая в до боли знакомую тьму Энканомии. Это был закон мести, кровной, так как каждую драгоценную каплю багрянца жители Ватацуми отдали бы без малейшего промедления во имя господина. Это был закон семьи, повелитель — их семьи глава, чью слово они обязались исполнят неукоснительно. Это закон чести, достоинства народа, который захватили убийцы их Сумэру микото, да, их погибали, в узлы связывали, в кандалы холодные заковывали, пламенеющими до белого накала метками клеймили непокорных и делали всё, чтобы унизить народ, живущий на неплодородных землях, как можно сильнее, как можно больнее. Но народ Ватацуми никогда не удавалось сломить, и Сангономия Кокоми готова поклясться в этих древних стенах, принести клятву нерушимую, закрепить её самыми неприступными, нерушимыми клятвами, что в этот раз противник будет сломлен…***
Всё утро Итэра преследовало отвратно звенящее чувство тревоги, смертельной опасности. Он, проснувшийся еще в полночь, так и не смог уснуть. Юноша обыскал всё: от шкафов и кровати, до самых маленьких ящиков и щелей, которые уже требовалось отыскать в крепкой мебели и стенах. Ничего. Кроме волнения, какого-то непреодолимого и так и кричащего: «Беги, быстрее убегай и не оглядывайся, лишь бы подальше отсюда!», но откуда отсюда, не мог понять Итэр, и даже потрясающий взлёт на изумительной красоты драконе, чья чешую цвета бирюзы небес и изумрудных отливах на свежей степной траве, так и колышимой ветром, с четырьмя парами неземных крыльев, не унес его тревоги… Спустя примерно восемь сгоревших палочек благовоний Итэр наскучило разглядывать мир под сводом огромных крыльев, какое-то время юноша наблюдал за изредка опускающейся на мир тенью дракона, что покрывал небольшие города практически полностью, но и это его не столь сильно увлекло, как внезапно подступивший мандраж. Это волнующее, сладостное чувство окрыляло так, что душой Итэр взлетал гораздо выше облаков, к чистому, такому бескрайнему небу, и знал он, знал, что такой же глубокий и необъемлемый взглядом небосвод видит над собой его супруг… Пусть они и не встретятся прямо по его прибытию, так Итэр и не торопит, он обещал дождаться, и дождётся сколько потребуется. Но во дворце, когда-то столь ненавистном, сколь сейчас лелеемый в воспоминаниях и страстно желаемый. В место, где его будут ждать, хоть знакомых у юноши немного, но этого с лихвой хватает. Когда друзей много, начинаешь понемногу их путать, и стыдно становиться от себя самого, и сил не остается, чтобы каждому внимание уделить. А Итэр хватает, хватает Веньяна, который так удивительно совмещает работу… Да со всем! Разговаривает — что-то суетливо по полочкам расставляет, рассказывает что-то — так притянет иной бутылку, одним лишь им отличимый от сотни таких же, и наглядно покажет, да даже пока он ест — нет-нет, да косит в сторону шкафа с посудой, аккуратными рядами цветных ступок, металлических палочек, причудливым образом изогнутых на конце, словно ветви извилистые древа дикого, да размышляет — а всё ли на местах стоит, а вымыл ли он пиалы с прошлого приёма, а котелок из чудного металла с неестественным голубым отливом, снял ли вовремя, а то ведь настой подходит! Эта суетливость, причудливо смешанная с полной гармонией и порядком в действиях, так ему шла, что нельзя было представить доктора с тьмой столь мудрой глаз без неё. На ум тут же следом пришли Киу и Лан. Южанка так и вырвалась вихрем шумным, сил с утра исполненным, а северянка вошла чинно и спокойно, и только зная углядеть можно было в этих степенных движениях отточенность и готовность ко всему. Пусть Итэр и был относительно недолго знаком с девушками, но он успел к ним прикипеть душой, такие яркие и живые, они поднимали в нём такое спокойное чувство умиротворения, можно было не беспокоиться о мелочах и как следует полежать в кровати, бесстыдно вылеживаясь до полудня, или неспешно приступить к другим делам, не волнуясь о простых бытовых сложностях. Юноше стало стыдно только сейчас понимать, что о нём действительно заботились, пусть причиной такой опеки являлся его брак с Адептом, которого все, несмотря на ужас некоторых, уважали и даже ценили, однако Итэра это ником образом не обижало, в конце концов, к нему относились как к личности, а подобное отношение к проданным вроде него, уже не людям, а вещам, редкость. Да и супруг оказался лучше, чем можно было мечтать, по крайней мере настолько хорошим, что Итэр с трудом, но закрывал глаза на совместные ночевки, где его личное участие больше походило на караул в горизонтальной плоскости. Да и... Он всё понимает, но части демонических тушек не очень годятся в подарок людям!Не слишком проникшись внушением Веньяна о вреде испарений от плоти монстров, то ли вообще не услышав их, Сяо продолжил носить "подарки" любимому супругу. После головы, как оказалось временное жилище Итэра, оккупировавшего один из трёх кабинетов врача, последовала симпатичного вида рука, однако юноша упорно предпочитал называть её лапой. Тусклого оттенка ржавой как минимум со времен Великого Нашествия стали кожа выпирала резкими веретенами мышц под ней и темными цвета отвратительного, напоминающего запёкшуюся кровь, венами тугими толстыми нитями сетью оплетающими конечность с четырьмя пальцами, увенчанными мутно-серыми, с чернильными мешочками яда в самой глубине, выходящими под кончиками в тонкие, как иголкой оставленные, щели, когтями. В общем лапа несколько походила на животную, если бы не выбивающийся, смотрящийся так не свойственно конечности, крупный шип, со стороны того пальцы, который можно было бы обозвать мизинцем, из кости бледно-желтой, как позже вычитал Итэр, от ядовитых испарений, среди которых живут твари подобные той, которая некогда обладала конечностью длиной Итэру до ключиц, отчего она была тяжелой. Очень тяжёлой. Юноша невольно обманулся, увидев как супруг держит ту словно ткани отрез, легко и невозмутимо, всё в той же несколько пугающей маске, протянул еще хранящую живую тепло лапу. Каким чудом Итэр смог устоять на месте и удержать эту махину, он и сам не знает, но за неимением иного места он, мягко и аккуратно упросив Сяо, выставил руку у кабинета Веньяна. К толике стыда Итэр признал, лицо доктора, встретившего у своей обители лекарств столь специфичный ингредиент, стоило того. Что может быть лучше головы в подарок? Конечно же две разом! Именно так мрачно иронизировал Итэр, когда в его руки попали сдвоенные головы очередной неизвестной демонической гадости, чьими именами юноша предпочитал не интересоваться, страстно не желая получить третированную тушку второй раз. Головы скорее напоминали два сглаженных водой булыжника, даже цвет был каким-то совершенно грязным серым,с ловно речной ил и слякоть после дождя смешали и размазали по камню. Итэр как раз свыкся с мыслью, что, возможно, подарки в виде демонических головушки и лапки вовсе не были прямой и мрачной угрозой его жизни, а вполне могли сойти за проявление симпатии, в конце концов, кто знает, как у Якш происходят ухаживания? Однако две, даже после смерти, взирающие на мир и каждого его обитателя с незамутненной яростью и ненавистью морды с пастями полными игольчатых зубов длиной с его средний палец, укрытые до трапезы незадачливым путешественником или торговцем толстыми губами, больше напоминающими валики грязной грубой ткани, которую достали со склада, закрытом задолго до его рождения, и четырьмя на каждой маленькими, как галька, красными мстительными глазками, в совершенно неизвестном порядке расположенными на лицах, несколько разуверили юношу и охладили его веру в лучшее. Бездна, Итэр уже начал скучать по головке самого первого демона, у неё и зубы поменьше были, и глаз только два, даже волосы присутствовали, и не парочка клочков, а целая роскошная, пусть и чуть заляпанная собственной кровью темная копна. Демон, точнее его часть, выглядел совсем как у обычного казненного аристократа, неестественно длинный язык и общая нечеловечность образа были мелкими недостатками... И она не просыпалась ночью, явно опровергая свой умерщвленный ещё днём вид, чтобы забрать с собой и Итэра, как это сделал следующий "подарок"! Юноша даже не знал как обозвать эту часть демонической тушки, длинная, едва на ростом с самого Моракса, мясистая масса, как понял воин, являющейся хвостовой части, обладала набором из восьми ножек, чем-то напоминающих паучьи, покрытых крепкими, как закаленная мастером сталь, пластинами, которых было огромное множество, дабы ноги могли изворачиваться в самые замысловатые, немыслимые и неестественные, как само существо, фигуры. Оканчивалась часть хвостом мясистым, покрытым кожей как у день назад умершего, с характерными темно-зелёными, местами синюшными с отвратительным желтым оттенком, почерневшими сосудами, она была какой-то смятой, будто её натягивали на что-то другое, да ещё и в спешке, словно богачи обряжаясь к празднику только сейчас получили платья, а им не подходит, и где-то закрепляя, где-то грубо зашивая, скорее даже повязывая, она надевают наряд так. чтобы он просто сидел на них, а как уже не важно, на самом конце выступало так же как и лапы, словно воткнутый наспех безумцем, жало темное, практически черное, с ядовитого оттенка зелёным концом, Итэр не стал проверять, безопасен ли он. Юноша, отказываясь ночевать, или пребывать с этим творением сумасшедшего более, чем того требуется, просто перебрался в соседнюю комнату, койка там была, а большего ему и не надо. Однако выспаться Итэру не удалось, тихий скрип чего-то острого и противное негромкое щелканье сняли весь сон, оставляя только гнетущую бездну напряжения. Страшнее не когда звуки непрерывно прекращаются, а когда с щелканьем открывается дверь, тихий перестук следует до твоей кровати и останавливается. Итэр вскинулся, отпрыгивая с места за мгновение до того, как извернувшийся кусок плоти вонзил жало в мягкие простыни, оглушая пространство жалобным треском рваной ткани. Тишина, с которой почти сливалось щелканье, пререстук изгибающихся конечностей по полу, шмяканье, с которым плоть грубо опускалось на пол и прыжки из стороны в сторону, от шкафа к шкафу, вместе с луной наблюдали за схваткой. Битвой без мечей, вопреки всему нормальному, голые инстинкты отсеченной плоти и шустрый расчет и хитрость. Пусть тварь не могла похвастаться мудростью великих учённых, но в ограниченном пространстве с множеством выпуклостей в виде выступающих шкафов и ширм, Итэр пребывал в затруднительном положении, многочисленные полки с лекарствами плотно прибили к полу, и всё что оставалось юноше — думать, и быстро. Вскочив с кровати, уже сбросивший ошеломления от пусть и ожидаемого нападения Итэр прыгнул на шкаф, стоявший ближе всего к изголовью, впишись пальцами в крупные просветы тонких узорчатых ограждений, призванных не дать ненароком скинуть какую-нибудь осень ценную склянку, в то же мгновение размахивая ногой в довольно просторный центр комнаты и отцепляя ближнюю к стене руку, он перенес свой вес и прыгнул на пол. Туша попыталась развернуться, перекрутив ноги в сторону юноши, но это не помогло, поэтому оно как-то неловко, не до конца уверенно, вонзило жало в пол, оставляя на нём глубокую царапину, но не закрепляясь достаточно для того, чтобы с успехом поднять нелегкий отрубок с быстро щелкающими ногами и обрушить его на Итэра. Небольшое замешательство врага выиграло юноше время, тот решил использовать его для изменения своего расположения, потому что жало уже вновь нацелилось на него, пока ноги круговыми движениями быстро несли тушу на него, не попадет жалом так задавит! Носясь по помещению они не издавали громких звуков, Итэру приходилось проскальзывать между демонической не до конца умершей плотью и шкафами, проскальзывать под жалом он не рискнул, так как даже не видя врага, оно попадало если не в цель, то крайне близко, то ли на слух, то ли на обоняние ориентируясь, хотя нужных для этого органов в его понимании юноша не обнаружил. Туша же избрала тактику тарана и метких ударов, с её габаритами и ограниченным пространством у неё неоспоримое преимущество в бою, но никак не желающие ломаться по прихоти какого-то недобитого демонического ошмётки, самое приличное выражение, которым Итэр описал эту тварь, шкафы очень мешали массивной и неповоротливой туше. Однако юноша не просто скакал от неё по полкам, он продумывал план действий, мгновение потерянной концентрации едва не стоило ему жизни. Итэра зажали. Шкафу по бокам и сзади, а спереди тускло переливающееся ядовитым зеленым в лунном свете жало. Замешательство и тревога впервые охватили парня так сильно. И страх. Страх того, что он умрёт здесь, в темноте между редчайшими лекарственными травами, никем не замеченный, никто не расскажет, что он погиб в бою, больше похожем на побег, скорее всего его посчитают трусом, а смерть в бесчестье... Нельзя пожелать воину худшего! А ведь Итэр уже придумал план, и как назло только сейчас углядел столь необходимые ингредиенты для плана. Что ж, подумал парень, либо я рискну и всё получится... О втором либо он предпочел не вспоминать. Мгновение растянулось в несколько долгих, Итэр смотрел не на приближающийся шип, а на заветные бутыльки за ним, что словно звезды с небес манили переливами в глубине. Юноша успел почувствовать мертвецкий холод исходящий от шипа, жгучий яд, что обжая пронесется по сосудам заместо крови, сжигая их всех, как не кстати он учуял запах тухлятины со странным сладостным, даже приторным оттенком, казалось, блюдо давно испорчено, но, отчаянно желая спасти, в него кто-то сыплет сахар. Прыжок проносит его вдоль шипа, он, увязнув в мягкой, податливой плоти, всё же отталкивается от него, хватая небольшой, в ладошку с легкостью умещается бутылёк. Он так приятно теплом от костра греет кожу, словно разжигая в сердце пламя надежды, освящая темную, укрытую ночью комнату. Рывок в сторону заставляет его почти болезненно растянуть мышцы, ноющие после каждого рывка заменяющие два, а то и три шага, едва не ошибившись с полкой, он схватывает крупную бутыль с чернильным нутром, словно тьма жидкая плещется. Итэр, не тратя времени на распечатку мудрённых пробок с восковыми оттисками, кидает сосуд, размером с его голову, а то и больше, в как раз вовремя неудачно влетевшую в шкаф многоножку, на которую всё-таки упало несколько баночек с сухими травами, Итэр надеется, что ни одна из них не потушит пламя, попутно раскупоривая другую, её не разбить, стекло столь прочно, что удержит пламя, что оно и делает, столь ценный для врача пламенеющий опал больше похож на затихший огонь, которому дай волю, хоть глоточек крошечный драгоценного воздуха, и он разрушит всё. Только ему оставался последний нервный рывок, чтобы выдернуть усердно раскачиваемую пробку, как Итэр понял, что сгореть вместе с бегающим куском чьего-то тела, не подходит под определение благородной смерти воином. Поэтому он кидается наперерез, руку обжигает накалившаяся пробка из дерева земель Пиро Архонта, бутылек словно вспыхивает изнутри, взрывается лентами обжигающими вокруг, треском жалобным стекла, пожара пиршества не выдержавшего заливается победных хохотом, и искрами буйными, непокорными безумными отражаясь в глазах, когда Итэр, оглянувшись в последний раз, кидает его. Юноша не знает откуда пахнет горелой кожей, отего ладоней, которые всё-таки лизнуло охочее до касаний пламя, или от бесшумно сгорающей многоножки. Не заметив за собой погони, Итэр, выпрыгнувший из комнаты в последний момент, обессилев, падает на пол и заходится смехом, хохочет как умалишенный, как безумец самый искренний на свете, он то ли плачет, то ли смешки срываются с губы так странно припекающей и чем-то знакомым отдающая на языке, он закрывает лицо руками, волдырями маленькими покрывающимися, зарываясь потом пальцами красными в растрёпанные, взлохматившиеся от гонки бешенной волосами, которые Итэр едва успевал скинуть с глаз пока носился. Юноша усмехается, зарекаюсь хоть что говорить про сомнительные лекарства Веньяна и его слова, что кому-то они могут спасти жизнь, и ведь спасли же. Наутро Итэр имеет честь лицезреть доктора, который, пока еще спокойный оттого, что определится не может, кричать ему или плакать или на чем Тейват стоит ворчать, со столь удивительной смесью эмоций на лице, выражением крайней задумчивости и обуянное размышлениями, оно сопровождает врача, пока он перевязывает все ожоги Итэра. Моракс, которому где-то между утром и полуднем, юноша несколько растерял чувство времени, относится к этому с удивительным спокойствием вековых скал, что столько войн людских повидали, что их сердцах крепкие ни чем не тронешь. Итэр предполагает, что это далеко не первый раз, когда Адепт приносит во дворец подарки с охоты, хотя, как позже выяснилось, столь прелестную привычку приобрёл он совсем недавно, узнали о ней только сейчас. Нин Гуан, искренне, со всем, как оказалось, обладаемый ею актерским талантом, разыгрывает то ли смертельно больного, то ли его же, но совсем недавно заснувшего навсего, либо саван, которым накрыли тело бедняги, но к безмерному уважению Итэра, женщина держится, хоть и став белее своих волос. Кэ Цин же не может похвастаться такой выдержкой и падает в обморок. Лан спасает подобной участи лишь то, что не успела она войти в помещение, как ей со служанками отдают бледную бессознательную девушку, приказав отвести в ее комнату. Киу же проявляет удивительные выдержку и хладнокровие, деловито уточняя у, следом за Кэ Цин убежавшей со скомканным извинением, позеленевшей лицом и прижавшей ладонь ко рту, убирать сгоревшее нечто или звать мастеров менять пол и мебель. Пока личная служанка Итэра рассуждала, получится ли вывести запах теми же средствами, как чистят помещения, после того, как в них все стухло, или надо использовать другие, подошел, точнее прибежал совсем недавно вошедший во дворец Аждаха. В боевом облачении, с рядами плотно прилегающих друг к другу то ли медного, то ли яшмового цвета пластин, местами, казалось, выходящим прямо из кожи, словно отросшие и причудливо изогнутые пластмны, с волнительным взором гелиодоровых глаз, он обводит в комнату, где повисло невысказанным, но очень громким: "Что, Бездна, здесь случилось и кто конкретно умер?". Когда через два дня возвращается Якша, Моракс говорит: —Сяо, выполни мою просьбу, когда будешь выбирать подарок, не бери то, что обрадует супруга пожизненно... Хотя, — с усмешкой кидает он — если решишь стать вдовцом, выбирай обычный яд... Итэр, собравший все оставшиеся крохи выдержки, спрятал лицо в широких нежно-голубых, как чистое небо, рукавах, словно девица прячется за ширмой, подрагивая в попытке не расхохотаться на весь зал, казалось отпустившая истерика вернулась с новыми силами. Итэр понимал, что потом ему будет Бездна как стыдно перед присутствующими и перед воспитателями, которые стоически, с терпением, поправшим бы Адептов с их медитациями, и поразительным спокойствием таки обучивших, мягко говоря, проблемных детей Кудзе, поэтому юноша держался как мог, почти полностью скрыв покрасневшее от потуг и от вырывавшихся тихих всхлипов лицо. Итэру уже сейчас жутко стыдился своего поведения, но сдержать всё нарастающий смех не получалось. Юноша с трудом различал краем сознание ходящие по Малому Зала, коих было множество во дворце, тихие шепотки, но не видел, как потупила взгляд Кэ Цин, склоняя голову в сторону и поджимая губы, размышлениями находясь далеко за пределами дворца. Киу, стоявшая в стороне ближе всего к юноше, аккуратно переглянулась с Нин Гуан, чьё лицо, неизменно спокойное, не искривленное словно кругами на воде от брошенного камня эмоциями, женщина кивнула, приподнимая за так не вовремя особенно глубоко вздрогнувшие плечи, мягко отпросившись, попутно в нескольких строках выразив почтение Властелину Камня. Заинтересованный, Итэр всё же выглянул из-за рукавов, сложенных перед собой, сталкиваясь взором с Мораксом. Единственный среди всех присутствующих, он четко угадал настроение юноши, играя теми же смешинками в жидком золоте спокойного взора. Для остальных, нахмурив брови, сверкнув холодным, словно лезвие клинка, преисполненным мудростью и пониманием взором, он покровительственно кивнул, великодушно прощая испуганному смертному позволительную в его ситуации слабость. Итэр едва сдержался до того момента, когда Нин Гуан довела его до новых комнат, женщина, казалось назло ему! Застыла в дверях, как-то странно оглянулась и только тогда Итэр дал волю смеху. Он выл в подушку просто от всей нелепости ситуации, было и стыдно и весело, неловко и так свободно, словно умылся отдающей горечью колодезной водой, столь холодной, что практически обжигающей лицо, но бодрящей так, что кажется, словно можешь всё на свете! Итэр успокоился только к приходу робко заглянувшей сердобольной Лан, служанка, пусть и не присутствующая в зале или рядом с ним, узнала у всевозможных и бесчисленных знакомых среди слуг во дворце о случившемся. Девушка, несколько неловко, хотя с проглядывающимся навыком, скорее от тяжелого подноса, где всё так и норовило познакомиться с полом поближе, толкнула пару раз дверь ногой, спиной заходя в комнату. —Господин Итэр, я конечно понимаю, что вы немного испугались и всё такое... — зайдя внутрь и другой ногой закрыв дверь, Лан весело, даже задорно улыбнулась, опуская звенящий поднос на небольшой стол с парой низких, но глубоких лаковых кресел у окна — И поэтому принесла лучшее средство против страха! О, надеюсь, вы не против парочки другой сладких пирожков?...
Итэр глубоко вздохнул, несмотря на то, что в лицо не бил ледяной ветер и его тело, удерживаемое некой силой, до сих пор не слетело с чужой, покрытой часто прилегающими друг к другу тонкими и вытянутыми чешуйками спины, ему потребовалось время, чтобы смириться с тем, что он прямо сейчас летит над облаками на огромном драконе, кстати о нём... Итэр когда-то думал, что тишина его лучший друг, верный напарник, что врага не утаит, когда глаза подведут, плечо крепкое надёжное подставит, он удивительно хорошо приспосабливался к резкой смене обстановки, а потому умел слушать. А после рассказов Кокоми, смог извлекать из звуков природы пользу, да и Сара с её следовательным отделением немало помогла. Тот же ветер мог принести характерный запах морской соли и ржавчины, что в таком сочетании встречалось либо на безжалостно выброшенным морем кораблем, либо солдат Сангономии. Примятая трава могла подсказать кто, в каком количестве и когда проходил здесь, а если прислушаться к тихому шелесту морских волн, мерному шуму накатывающих волн, то казалось, будто он несет в себе тайну, этот терпкий запах морской соли пропитал Итэра, кажется, насквозь. Иногда он измазывалсч с солдатами в грязи, чтобы острый нюх генерала Горой не отыскал средь тенистых низких крон, а порой они так долго сидели в засаде, что море казалось лучшим собеседником, интересным. Оно тихо шептало, когда опасность близко, могло подсказать, где рядом косяк рыб, а где порождения Бездны оскверняют земли Иназумы своми чарами. Оно словно действительно говорило с ним, когда Итэр рассказывал о таком Кокоми, та лишь снисходительно, но как-то беззлобно посмеялась, шутя, что еще немного, и Итэр станет коренным жителем Ватацуми. Из-за неплодородных земель их народ промышляет рыболовлей и любой рыбак, вне зависимости от возраста и опыта, становится таковым лишь когда учится слушать море. Это скорее предчувствие в сочетании с отслеженными ритмами. Тишина давала много возможностей, когда на душе горечь илом липким, грязным, вязким оседала на сердце, она становилась самым желанным гостем, кто как ни она поможет расставить мысли по местам, а когда боль пропадала, тишина исчезала, уступая место радости в душе и в голосе, в движениях и в разговорах. Тишина всегда рядом, никогда не обманет, не предаст, всегда бесстрастный молчаливый судья твоих поступков, твой самый верный слушатель и всех сумасбродных идей зачинщик. Но сейчас она угнетала, Итэр скучал по Дурину, да, они знакомы совсем недолго, да, встретились не самым приятным образом, да, с опытным собратом ему будет лучше, но... Дурин стал для него семьёй, и это взаимно. Юноша скучал по сестре, скучал безумно и так по-светлому тихо перебирая их совместные воспоминания, словно письма перечитываешь после долгой разлуки. Да что говорить, по тому де язвительному, холодному, считавшему, что день прожит зря, если не удалось кого-то красиво опустить, брату, по отцу, по дому... Может он скучал просто по своей настоящей семье? А какие его первые родные, как выглядят те, кто породил его на свет? Этот вопрос некоторое время был слабой стороной у парня, он чувствовал, что другой, что как-то неловко выделяется на фоне других жителей Иназумы. Как персика цветок залетевший в вишнёвый сад, вроде и розовый и похож и сад не портит, а другой... Это проявлялось в линиях лица, в форме губ, в волосах, которые он, несмотря на все трудности в тренировках, отращивал как и положено аристократу и воину, он по-детски, совсем наивно надеялся, что так станет достойным сыном своей семьи, достойным своей сестры и отца. Но он долгое время не мог отпустить мысли, терзавшие его как, словно он в айвы заросли угодил, а как выглядит та, что породила его, улыбается ли как солнце, с которым его часто сестра сравнивает, или строга и холодна, как озера скованные льдом, такие же у неё волосы, длинные или короткие, а какое лицо, а похож ли он сам на того загадочного человека, которого мог бы назвать мамой? Об отце он тоже задумывался, но не так сильно, скорее мимоходом, любил ли он его с той женщиной, или не принял с первых дней жизни, похожи ли они или различны как день и ночь. Кто из его родителей отправил Итэра на том корабле, которому суждено было разбиться о волны и буйные Иназумские грозы? Было ли это совместным решением, или один умолял другого не отправлять родное дитя на смерть? А в ту ли страну шёл их корабль, может они сбились с пути, и там, где-то в том месте, что было ему домом, его ждут родные? Юноша как-то сам отпустил эти мысли, один, без помощи сестры, без вечных колючих, резких, острых, но порой таких важных, скрывающих в себе нужные советы слов брата, просто в какой-то момент осознал болезненную правду, самую вероятную из всех. Он оказался не нужен, и корабль не сбивался с пути, какая бы буря не была, но даже рыбацкую лодку она не занесёт к Иназумским островам, может он что-то узнал и его устранили, или его семью вырезали, а дитя стало жалко, потому, чтобы руки кровью не пачкать, отпустили на корабле в вольное плаванье, а люди, в смутных, перебивающихся воспоминаниях бегающие по борту, могли быть другими осужденными на смерть. Одно неизменно, его никто не ждал дома, у него не было родных по крови, которые вглядывались в морскую гладь, терзаясь вопросом, а где там, за горизонтом, близкий человек. Но у него были Кудзе, одним из которых он стал! Отец, пусть и не родной, но такой теплый, местами строгий, но не злой, такой, который научит всему, что знает, примет другим, не похожим на него, как родного. Сестра, пусть и не родная, но такая ласковая и любящая, но которую можно положиться, тайну любую доверить, что спину прикроет и от стрелы летящей спрячет, оберегающая как родного. Брат, пусть и не родной, с детства ненавидящий, отнять жизнь и не раз пытавшийся, но чувствовалось порой, что грань совсем близко, а брат её не переступит, не добавит в кружку яд совсем смертельный, не занесёт кинжал в так удобно обнаженную, подставленную шею, словно зверь лисицу загоняет, скалится, рычит, клыки вонзает, но никак не оборвёт горло так, чтобы не заросло, чтобы вся кровь окропила тело, а порой, когда враг рядом, защитит, рискнёт собой и в обиду не даст, пусть они и не ладили, но стали какими-то близкими, приелись друг другу, язвили, обзывали, слова острые метко кидали, но скорее по традиции, чтобы в тонусе держаться, и всё же юношу брат ценил как родного. Так зачем ему те неизвестные люди за горизонтом, может и не живые совсем, если есть свои, сердцу близкие, родные. Какое-то время у него даже была мама, Ямагути, после замужества взявшая фамилию Кудзе, Харуки. Родная мать Камадзи, супруга их отца и приходящаяся им с Сарой кем-то вроде мачехи. Эта женщина... Она не слишком любила их с сестрой, в то время многие порицали отца за его решение взять двух сироток с неизвестным происхождением, одна из которых вообще ёкай в семью, хотя после хвалили за мудрое желание влить в род свежую и буйную кровь, но госпожа Кудзе всегда относилась к ним терпимо, не гнобила открыто, но любви от неё нельзя было ждать. Только в присутствии отца эта женщина словно расцветала, даже обнимала их всех, потом эта ласка обрывалась быстро и неотвратимо, она действительно скорее терпела детей, даже своего родного сына предпочитала не видеть рядом с собой, ради отца. Итэру, когда он вырос, стало как-то жаль брата, когда их только прибыли, он действительно радовался им... Мальчик, ненамного старше его, в восторгом в пурпурных, удивительно ярких глазах, так напоминающих закат, глядел на него, оборачиваясь постоянно к мужчине, что принёс его в этот дом и предложил стать его частью, чтобы задать очередной вопрос. —То есть у меня теперь не только сестра, но и братик будут? — радовался он. —Ага, младшенькие. — Кудзе Такаюки с улыбкой тёплой потрепал паренька по волосам, придерживая за хрупкие плечи буквально вцепившуюся в кимоно девочку, смотревшую всюду затравленно, как зверёк, ей одежды то ли были неудобны, то ли просто непривычны, из-за чего она постоянно оттягивала, придирчиво осматривая, спокойного пыльно-алого цвета ткань — Только запомни, теперь тебе не только о Саре надо заботится, поможешь Итэру свыкнуться с поместьем? —Ага! И дом и поле покажу, а ещё на башню свожу, можно? Чтобы сверху взглянули! —Только под присмотром стражи, ну или служанку позовите, старшая занята на ближайшую неделю, а вот новенькая, Хината, уже хорошо зарекомендовала себя, да и вы ей приглянулась, поросите сводить вас. —А мама с нами пойдёт, её тоже надо с братиком познакомить? —Мамой?... — словно забыв это слово, робко спрашивает мальчик, закутанный в одеяла, врачи сказали, что так он быстрее выздоровеет и скоро его выпустят из лечебного крыла. —Ага, моей! Ну твоей тоже, и Сары! — улыбнулся паренёк, которого назвали его старшим братом — Так она пойдёт с нами? —Камадзи, — как-то печально протянул его новый отец — она больна, да и устаёт сильнее обычного, пусть полежит, а там посмотрим, что скажут врачи. — мужчина сел на стул рядом с кроватью Итэра, ловко подняв и усадив девочку рядом с парнем, Сара пусть и оглядывала его как-то странно, но она казалось доброй, а вот Камадзи стоял рядом, гордо сложив руки на груди, он самый старший и не пристало ему сидеть на кровати — Знаешь, я думаю, что когда она выздоровеем, я с вами схожу на башни, а ещё в сад, но это уже весной, когда всё зацветёт. —Я не настолько слаба дорогой. — тихий, некогда мелодичный, сейчас чуть охрипший женский голосок донёсся из-за двери, к нему с радостным криком метнулся новый старший брат, Сара как-то странно вцепилась в рукав отца, одной рукой, второй перегородив путь к Итэру, а первым, с чем столкнулся был взгляд. Острый, цепкий, не такой теплый и ласковый как у нового отца, пренебрежительный, какой-то усталый, он казался мальчику совершенно злым. Итэр понял, почему Сара пыталась за отцом, укрывая его, с этой женщиной будет сложно... А потом госпожа Кудзе умерла, она болела, сильно, а с приходом Итэра почти что перестала вставать с кровати, когда они с Сарой приходили, точнее их запихивали к ней, она не открыто, но под разынми предлогами их выставляла, то ей спать захотелось, то лекарства принять, то вообще плохо стало, только к старшему, к родному сыну она относилась терпимее, хотя со стороны казалось, будто она просто свыклась с его присутствием, да и бойкий паренёк всегда находил причины побыть с матерью, зачастую приводя с собой отца и его с сестрой. Полтора месяца прожила госпожа Кудзе с момента прибытия Итэра, потом всё изменилось, брат, словно озлобившись на весь мир, с какой-то извращенной, совершенно черной ненавистью смотря на них, а потом начался кошмар... Но шло время, они как-то глупо, странно, порой совсем неловок, в конце концов, Камадзи не тот, кто будет открыто привязанность проявлять, но они, Итэр, Сара и старший брат полюбили друг друга. Юноша вздохнул, надеясь, что дракону, что старше его в несколько раз, но всё равно юному и какому-то родному, действительно лучше там, на таинственных пиках, где сейчас Сяо с его наставником. Но всё равно как-то одиноко... Даже присутствие Двалина, на котором он буквально лежит, не помогает. Сложно без неумолкаемого, неугомонного, интересующегося буквально всем вокруг дракона, Итэр постоянно ждёт, что вот-вот звонкий, задорный голос восхититься видом, или наоборот, скажет, что уже летал в небе и привык к облакам, ждет, что Дурин спросит его о продолжении книги, которую юноша едва ли помнит и рассказал отрывком. А потом тишина. Опять... Проходит время и Двалин садится на плато одной из многочисленных скал Ли Юэ, оно достаточно большое, чтобы дракон с удобством сел на него. С самим Двалином у Итэра сложились нейтральные отношения, они упорно игнорировали друг друга, первый, потому что его попросили отвезти, второй, потому что хочет без проблем вернуться, едва ли они перекинулись парой слов, да и зачем. Благодаря Дурину Итэр теперь может много дней, пара недель точно, спокойно обходится без еды и воды, да и справлять нужду не приходится, все, что он съел, просто растворяется без следа. Как сказал дракон с нескрываемой гордостью, у него теперь драконий желудок, а значит, что он может спокойно есть камни. Итэр не хочет даже предполагать, почему для Дурина важным является именно возможность грызть скалы, но проверять это он не намерен, спасибо на том, что отравить его теперь крайне сложно, через еду так вообще на грани невозможного. Юноша съезжает с гладкой чешуи, отталкиваясь в нужный момент, чтобы с перекатом спрыгнуть на относительно гладкую, пож едва заметным уклоном, поверхность. Уже укрыла мир ночная темень, многие дни в полете утомили не только самого дракона, но и Итэра, хотя он пытался спать в процессе на спине Двадина, но не очень помогало. Юноша лёг рядом с передней лапой дракона, на случай если тот решит перекатиться во сне, что затруднительно с его крыльями, да и тепло, почти что жар отлично согревал. Так, пригревшись на плотной чешуе, Итэр провалился сон. Всё вокруг пугало, не столько мрачным окружением, чернильными, стелющимися темным дымом по земле, фигурами чьих-то изломанные рук, разодранных до сердца грудных клеток, с погруженными по самые рукояти мечами, где-то проткнувшими насквозь копьями и часто, беспорядочно вонзившимися в некогда горячую плоть стрелами. Этот животный страх, крик инстинктов бежать, бежать и не оглядываться, заставил Итэра обхватить себя руками. Юноша не мог понять, день ли, ночь ли небо укрыла, лно было таким тусклым, темно-серым, словно и не слышавшим о теплом солнце. Он спешно достал из рукава зеркало, что, к счастью парня, ярко, словно назло хмурому сну, отливало по серебру морской синевой, радугой в небе после дождя, лунным светом, укрывшим скалы Иназумы родной и бликами воды на стене пещеры. Итэр открыл зеркало с легким щелчком, этот звук далеко разнесся по миру и только сейчас Итэр заметил, что ничего не слышно, ни ветра, на шелеста песка и соженной земли пож ногами, ни скрипа ржавого оружия и брони, на этом давно забытом поле боя даже криков ворон не слышалось. Юноша, невольно вздрогнув, взглянул в зеркало и облегченно выдохнул. Он остался прежним, по крайней мере голова на шее, лицо всё то же, да и волосы той же длины, только вот он точно помнил, что сзади него ничего не стояло... Чернильное пятно, словно услышав его мысли, обернулось, обнажив в зеркальной глади неестественно повернутое в сторону лицо серое, с отсутствующим, или просто залитым кровью, глазом, на месте которого красовался чернильный провал, а челюсть словно вырвали, оставив клочки кожи и мяса свободно болтаться, причем разрыв задел даже шею, где явно вырвали часть пищевода, оставив разобранную полость красоваться бездной. Мертвец, а иначе не назовёшь, словно так же красуясь в зеркале, дернул рукой, перехватывая меч, который тащил по земле, несмотря на отсутствие части горла, только позвоночника, смутно различимого, простонал что-то и пошёл дальше. Лишь стоило шагам утихнуть, Итэр обернулся и резко, рвано, испуганно заозирался вокруг, готовый достать стилет и из зеркала лезвия выдвинуть, но никого не было, а в зеркальной глади отражались мертвецы, кто-то без ноги скакал, чудом не падая, на одной конечности, кто-то с одной рукой тащил копьё за собой, а кто-то вообще без головы искал, скореее всего её, поворачивая в стороны корпусом. Итэр дрожащими, едва не роняя спасительное зеркало руками, поднес его, вглядываясь в мертвяков позади себя и шагая спиной, обходя неторопливые трупы, пусть им явно до него не было дела, дале когда юноша случайно задел одного из них, ему было страшно, до одури, до дрожи в подгибающихся коленях, до рвущегося из горла крика. Он не знал, что тут делает, откуда этот кошмар, как из него выбраться, и каждый поворот головы, иногда вообще её части, остатков, покрытых струпьями и незаэившими шрамами, незатянутыми ранами и провалами глазниц, когда их обладатели смотрели прямо в его глаза через зеркальную гладь, заставлял сердце Итэра сжиматься, в ужасном, мучительном ожидании, когда труп отвернется и продолжит свой бесцельный путь. Юноша едва не вскрикнул, когда на его плечо редко легла ладонь холодная, но Итэр возликовал, когда в зеркале отразился до боли знакомый родной взгляд, правда потом радость сменилась непониманием, глаз леденящие душу, какие-то злые и ненавидящие и вместе с тем отдающие твердой уверенностью в своих действиях. Рывок, пронесшаяся по сознанию, затапливая его, боль, и Итэр вскакивает с так и не вырвавшимся криком, сидит и шумно, часто-часто дышит, словно воздух может выжечь сон ужасный из памяти, стереть истерзанные кем-то лица и чернильные пятна, что растекаются повсюду. Юноша дышит и понимает, боль осталась, проводит дрожащей рукой по животу, чувствует тепло, смотрит вниз и видит кровь... Его кровь.***
Хлопок и спустя столько времени найденная шкатулка на столе в его комнате. Незамысловатый узор в традициях Иназумы покрывает сторон дерево, Какмадзи не помнит, кто был её предыдущим владельцем, да и не желает, он всё равно мертв, а коробка с чертежами, которые оставил ему какой-то дальний родственник по стороне матери, служит ему хранилищем для важных вещей, не сказать, что на ней какая-то сильная защита, да и вряд кого-то заинтересует коробка, которой игрался ребёнок, но сейчас Камадзи с неким трепетом открывает крышку, доставая на свет то, что он так долго искал последние два дня. Ткань неизвестная, но явно прочная, хотя не из тех, что используют моряки. Яркий синий цвет потускнел со временем, а золотые линии потеряли свой блеск, полотно изорвали со вкусом ветра и буря, сделав символ на нём неразличимый, хотя одно Камадзи сказать может, к Иназуме он никак не относится, скорее всего это знак государства за пределами островов, но последние книги с морскими флагами других регионов датируются числами задолго до его и даже отца рождения, их обновляли в последний раз спустя несколько дней после Великого Нашествия. Кудзе, на протяжении долго времени прожигая полотно, всё же решил позвать Сару, она ближе всех была к Итэру и имеет право знать об этом, Камадзи встал, намереваясь позвать слугу, чтобы тот привел сестру, сжимая в руках флаг того корабля, что привёз к берегам страны молний его младшего брата.