Децимация

— Останови здесь! — лошадь мотнула головой, экипаж остановился, — Да, здесь. Только Дмитрий Алексеевич ступил на землю, извозчик резко тронулся и поспешно скрылся за поворотом. За столом сидел молодой мужчина, медленно выводящий буквы на чистом листе плотной алфавитной книги. Понятов, аккуратно прикрыв за собой дверь, своим появлением привлек внимание другого юноши, который стоял возле телефона, озадаченно слушая чью-то сбивающуюся речь в трубке. С верхних этажей доносились разговоры и шаги, громкие возгласы. — Вы к кому? — Я по направлению, — Понятов запнулся, — Из Курска... — Ваши документы, — мужчина с книжкой не дослушал гостя, — Скорее всего, вам придется подождать здесь какое-то время. Понятов достал из внутреннего кармана паспорт и положил на стол. Всего год назад Дмитрий Алексеевич точно так же стоял в Курске; с горящими глазами и прекрасными рекомендациями от своих друзей-авантюристов, поспособствовавших в получении партийного билета, где размашистым почерком было написано его имя. Начальник отдела, где он начинал работать, -- Иванов Василий Иванович, высокий широкоплечий мужчина средних лет, с короткими темными волосами и длинным шрамом на подбородке, который от нижней губы тянулся вниз и прятался в густой, но короткой бороде, -- равнодушно принял нового сотрудника. — Снимите этот галстук, товарищ Понятов! Портсигар с гравировкой, яркие пуговицы на рукавах выглаженной рубашки и тонкий зеленый галстук, обвивающий еще более тонкую шею Дмитрия Алексеевича. Свое первое серьезное дело молодой человек помнил до мельчайших деталей. Толстая серая папка, заполненная им самим вручную и скрепленная двумя кусками ткани, отныне лежала в архиве, рядом с другими такими же толстыми папками, число которых все увеличивалось. — Очень рад, что вам удалось оправдать мое доверие, — позже говорил Василий Николаевич, картинно подперев подбородок руками. Иванов достал какую-то бумагу и провел по ней красным карандашом, делая длинный росчерк. — Я очень рад, что смог оправдать Ваше доверие, — Дмитрий Алексеевич улыбаясь стоял напротив стола Иванова, по-прежнему в своем зеленом галстуке. — Что бы вы сделали с виновными, товарищ Понятов? Молодой человек молча достал мундштук и закурил, испуганно глядя на своего начальника. — Вы весьма вовремя, — Петерс открыл дверь своего кабинета, пропуская новенького вовнутрь, — Как доехали? — Без происшествий, спасибо, — Понятов расстегнул шинель и повесил возле двери. — Василий Николаевич очень хорошо отрекомендовал вас, — Петерс сел за широкий стол и достал из ящика конверт, — Заранее для вас подготовил, чтобы вы как можно скорее приступили к работе. — Подписи председателя нет? — в конверте был пропуск и документы, отравленные Василием Николаевичем заранее. — Вам самому нужно будет зайти за подписью, завтра, пока есть только моя, — Яков Христофорович улыбнуся Понятову, — Не опаздывайте. Прогулявшись по городу до своей новой квартиры, Понятов наконец оказался в тепле. Взяв в руки тонкое перо, он принялся за письмо домой: "Дорогая Мама, Дорогие Варечка и Соня, Наконец-то я в городе. Я непривычно для себя спокоен и расслаблен, но уже завтра мне нужно будет приступить к работе. Вы не рады за меня, но теперь я в Москве. Здесь все шумно, живо, у меня своя большая комната, как раньше, понимаете, родные? Доехал сюда, и дышать легче, свободнее дышать. Как будто руки мне развязали, нет здесь больше соседей наших, нет воспоминаний, и Вы больше не схватите меня за руку. Сколько муки я вытерпел в борьбе со своим прошлым, с Вашими наставлениями, Мама. А какой толк от этих наставлений? Вы отлично помните Васильева, он никак не хотел упокоиться, хромал и омерзительно шлепал своей короткой ногой. Долго скрывал Васильев свои серые мешочки, запрятанные им самим, а уж может и его подлыми сыновьями. Приходил он ко мне, приводили его, и как пройдет он от двери до стула, шлепает, шлепает ко мне, а сядет -- тишина. Зачем столько старика мучал? По Вашим, Мама, наставлениям и мучал. Сидел он против меня, все спрашивал я про эти мешочки, томился часами, а он губами чавкнет, улыбнется хитрой такой улыбкой, подленькой, нахальной, и все рассказывает как был дома у нас, на Ореховой, как Сонечка встречала его, и на шее у нее была тоненькая горжеточка, и сережки, длинные такие. Сказал бы он все сразу, Мама, клянусь, отпустил бы его. Прошло его время, прошло и Ваше, а мое только начинается. Я для Вас уж теперь не герой, каким хотел казаться, а просто гаденький человек, негодяй, но то, что я делаю, идет на благо. Общее, вседоступное, такое, какое оно и должно быть. Знаете что потом было с Васильевым? Нашли его мешочки, все, закрыто дело. Виновен Васильев и точка. Представляете, Мама, он был в нашем доме, и виноват! Новое наше общество беспристрастно, оно требует от меня того же. Раньше сам себе приключения выдумывал и жизнь сочинял, чтоб хоть как-нибудь да пожить. А теперь кипит, бурлит истинная жизнь, новая, где есть прошлое и будущее. Будущее не потерпит моей нерешительности и сомнений, оно не потерпит моего прошлого." Всю ночь Понятов не сомкнул глаз. С самого утра он, вооружившись белым конвертом с марками, вышел из дома и медленно зашагал в сторону Большой Лубянки. — Вот представьте себе, товарищ Ксенофонтов, идете вы по улице, где останавливают вас вооруженные бандиты. Вы им отдаете все, что имеете при себе: паспорт, деньги, ваше оружие, была бы пенсия на вас с серебряной оправой, ее бы отдали. Тут вы получаете удовольствие от избавления от этакого приятного соседства с бандитами. Можно сказать, вы пришли к компромиссу, они сохранили вам жизнь, и карманы их отныне не пусты, есть с чем пойти к спекулянту, являющемуся неотъемлемой частью их криминального мира и окружения, — Дзержинский прошел от одной стены своего кабинета до другой, — Здесь все понятно и все предельно просто. Но сможете ли вы найти человека в здравом уме, который не одобрил бы такое решение проблемы? Считали бы вы себя после заключения такого компромисса соучастником бандитов? — он чиркнул спичкой и закурил папиросу, лежащую на столе, — Для чего они могли бы использовать оружие, взятое у вас? А сколько мотков бикфордова шнура они могли купить на деньги, отнятые у вас? Компромисс с нашими классовыми врагами подобен этому компромиссу, можете взять такое в вашу светлую голову? — Феликс Эдмундович, а товарищ Ксенофонтов мог и не отдавать ничего, а сам выстрелить в одного из них, — Петерс задумчиво смотрел в окно, щурясь от неяркого солнца, играющего бликами на тающих сугробах, — Соврать он мог, мог закричать! — Что же, товарищ Петерс, — Дзержинский сел за стол и, подперев голову руками, задумчиво продолжил, – мог и закричать, но настоящий революционер не мещанин, не такой вот простой горожанин, этим он и отличается, и его борьба то же не совсем какой-то уличный случайный конфликт. Раздался короткий стук в дверь, все замолчали. — Это Дмитрий Понятов, из Курска, это точно он! – Петерс отвлекся от окна и поспешил к двери, — Как жаль, что Татьяны Михайловны до сих пор нет, я уже и забыл, в какой кабинет нужно его посадить. — Неужели мы сами не разберемся, — Иван Ксенофонтович наконец прервал свое молчание и повернулся лицом к двери, в ожидании подняв брови и делаясь еще более удивленным, чем обычно. Дым от папирос постепенно рассеивался в воздухе, оставаясь на стенах и поднимаясь к высокому белому потолку. Тонкий замок поддался только после того, как Яков Христофорович всем телом приложился к тяжелой двери. — Татьяна Михайловна, как же вы вовремя, мы ждем Понятова, — Петерс отошел в сторону, пропуская девушку вовнутрь. — Совсем молча и только ждете? –- Татьяна Михайловна сбросила с себя меховой жакет и перчатки, — Доброе утро, я принесла нечто интересное. — Очень хорошо, а вчера вечером из Петрограда звонили, — Ксенофонтов снова уткнулся в написанную на днях стенограмму. — Напомните, пожалуйста, где место для Понятова приготовили? — Татьяна Михайловна раскрыла небольшую записку с загнутыми углами и положила ее Дзержинскому на стол, — Я совсем все забыл, а он только вчера приходил… — Этажом выше, в сороковом, только там сейчас двое мальчишек сидят, все-таки там тепло, некуда их отправить… -- Я помню, некуда, но не на улицу же их, — Феликс Эдмундович резко повернулся к своему заму, — Иван Ксенофонтович, отвлекитесь хотя бы на минуту! — Да? – Ксенофонтов уронил остро заточенный короткий карандаш. — Прямо сейчас пройдитесь до пятнадцатой комнаты, и прочитайте вот это, пока будете идти, — помятая бумажка оказалась в руках Ксенофонтова и тот направился в коридор. Понятов медленно поднимался на второй этаж, показав двум юношам на входе свой пропуск. Он снял фуражку и провел рукой по поднявшимся русым волосам. Здание курской чрезвычайки не могло и сравниться с высокими белыми потолками, светлыми и длинными коридорами, которые он увидел на Лубянке. Оставалось совсем ничтожное расстояние до двери в кабинет председателя Дзержинского, но тут Понятов остановился. Сейчас он мог развернуться, уехать домой, бежать сломя голову, вернуться домой к матери и сестрам, больше никогда не появляться на работе, да и вообще собрать себя и родню, и предложить всем вместе исчезнуть, а потом появиться, но уже совсем далеко, в другой стране. Паспорт упал из рук на пол, там же оказались спички и только купленные на почте конверты. — Входите, здесь открыто, — Ксенофонтов открыл дверь изнутри. — Доброе утро, – Дмитрий Алексеевич положил паспорт во внутренний карман, — Хорошо, я правда только подошел. — Товарищ Понятов? — Петерс подлетел к молодому человеку, — Проходите скорее, мы вас ждем! Когда Иван Ксенофонтович совсем вышел и прошел за угол к лестнице, Дмитрий Алексеевич наконец переступил порог и закрыл за собой дверь, которая, закрываясь, ударила его по спине и толкнула вперед. — Здравствуйте, Феликс Эдмундович, — Понятов остановился посередине комнаты, Дзержинский шире открыл серо-зеленые глаза и начал вглядываться в лицо новоприбывшего сотрудника, — мне нужна ваша подпись на пропуск. Из окна нового кабинета Понятова виднелись ныне закрытые лавки. Где-то разбитые окна, рядом бездомные собаки, распугивающие и так беспокойных горожан. Редкие, но длинные очереди за продовольствием у малочисленных открытых магазинов, наполняли улицы людьми. Они приходили с самого утра, а уходи под вечер, когда солнце решало спрятаться за горизонтом, окрасив бледные лица горожан розовым румянцем. Беспокойные дни октября застали Дмитрия Алексеевича неожиданно. Уличные столкновения он наблюдал из маленького окошка на чердаке, оставаясь по большей части дома с семьей. Ежедневные газеты сообщали о забастовках по всей стране, за одной фабрикой следовали и другие, заводы останавливали работу. Мужчина сорока лет, живший недалеко от Понятовых, жалуясь на учащенное сердцебиение, даже вызвал скорую помощь, увидев нескольких солдат, разбивающих витрины магазинов, отказавшихся спрятать товары и закрыть двери на большие замки. Эти же солдаты останавливали извозчиков и просили их ехать домой, так на каждом углу. Сестра Дмитрия Сонечка рассказала, что несколько мужчин перевернули трамвай, предварительно выгнав оттуда всех пассажиров, ее в том числе. Полиция попряталась. Из каждой подворотни, даже самой темной, доносились человеческие голоса и топот ног, мелькали тени, слышались невнятные призывы и указания. Выстрел – тишина, снова выстрел – снова слышны голоса, солдат нет, остаются только рабочие. Кто-то высовывается из окон, выстрел – под окнами тухнет разбитый фонарь. Двое рабочих ранено, несколько солдат убиты. Время будто замедлило свой до этого быстрый ход. Дни, недели, времена года сменяли друг друга. Такие же студенты, каким был Дмитрий Алексеевич три года назад, сменили выглаженные пиджаки на безликие гимнастерки с красными нарукавными повязками. По ночам они патрулировали улицы, а вечером, вместо трогательных опер и романсов, слушали кричащих митингующих на улицах, за Петроградом следовала Москва, позже за ней последовала и вся Россия. — При социализме все будут управлять по очереди и быстро привыкнут к тому, чтобы никто не управлял, социализм сократит рабочий день, поднимет массы к новой жизни, — Ленин заглядывал в лица смотрящих, — Рабочие, завоевав политическую власть, разобьют старый бюрократический аппарат, сломают его до основания, не оставят камня на камне, заменят его новым, состоящим из тех же самых рабочих и служащих. — Иосиф Виссарионович , как можно скорее оправляйтесь на юго-западный фронт, нужен Киев, Львов, — Троцкий повернулся к Сталину и шепотом сказал, — Действия должны носить самый решительный характер! — О чем вы секретничаете, Лев Давидович? — Ленин поднялся со своего места, — Голубчик, выносите на общую нашу оценку. — Тяжело, однако, вынести нравственную муку текущей войны, должна же когда-нибудь она и кончиться… — Троцкий отдалился от своего собеседника и откинулся на кресле, — А вы, Феликс Эдмундович, до сих пор занимаетесь высылкой обывателей? От того-то на окраинах и продолжается этот театр! Порой такой непредсказуемый. — Отвечу вам немного подумавши, чтобы было и мягко, и вразумительно, товарищ председатель реввоенсовета, — отозвался Дзержинский, — Вам и нервами расстроиться недолго. — Мы не должны стать штабными мудрецами, которые врага потеряли и не найдут никак, не знающие где главные вражеские силы и сколько их; в неведении относительно намерений противника, — Ленин медленно протягивал каждое слово, — Тише, голубчик, я вас прошу! — Нельзя преуменьшать чувство значимости переживаемого момента, — Сталин достал потемневшую трубку и длинные спички. — Никаких церемониальных маршей. Мы не можем оперировать грубо, ремесленно и шаблонно, нужен артистизм, — начал Троцкий с напускной приподнятостью, — Производить урезку во всех видах денежного довольствия служащих? Это методы Ренненкампфа, товарищи! Да и какое денежное довольствие… — Быть может вернемся к тому, с чего начали? И помните о том, что излишнее секретничанье ведет к распространению всевозможных тревожных слухов, -- Ленин снова сел за свой стол и продолжил, — Государство не отмерло совсем. Для полного отмирания нужен полный коммунизм. Государство отмирает, поскольку капиталистов уже нет, классов нет, поэтому и подавлять какой-либо класс не представляется возможным. — Завтра же отправляйтесь на фронт, — Троцкий снова приблизился к уху Сталина, — Важен каждый день, потом дорого отплатим за эти задержки. У Понятова снова начались длинные рабочие будни, вымотавшие его еще в Курске. На столе стакан с остывшим чаем, а не искусно разрисованный фарфоровый сервиз, привычный Понятову сызмальства; изредка наведывается Татьяна Михайловна, чаще ее заменяет молчаливый парень, который, судя по всему, может не спать неделями, и успевает схватить каждое слово и перенести на бумагу. Дмитрий Алексеевич уже не помнит как его зовут, да ему и дела нет до этого. — Ваше имя и фамилия? — Понятов перевернул небольшие песочные часы с лазурными песчинками, отсчитывающие пятнадцать минут — Борис Огородников, — отвечал ему седой высокий мужчина, сидевший напротив. Понятов медленно брал листки с края стола, просматривал каждый, юноша за печатной машинкой молча вглядывался в нового допрашиваемого. — Ваше имя и фамилия? — Борис Огородников. В кабинете было привычно тихо. Наконец на столе появлялась одна из десятка плотных папок с печатными и рукописными листами. — А в чьей армии служил Огородников Николай Борисович? – тишину нарушал стук маленьких рычажков с краской. — Мой сын уже год как мертв! – старик неожиданно для себя повысил голос и сразу же замолчал. — Может быть Огородников Владимир Борисович все еще сражается против советской власти? – Понятов улыбаясь пролистывал папку. — На суку висит! Вместо вас, грязной нечисти, повешен! Ноги в разные стороны качаются и язык до самого подбородка висит, — Борис Ефимович пальцем указал на Понятова, затем на стенографиста, и после на низкого красноармейца, стоявшего у двери. — Соскучились вы, наверное, увидеться хотите, — подытожил Дмитрий Алексеевич, и, обращаясь к красноармейцу у двери, добавил, — уводи. Всего семь с половиной минут. Цветной песок продолжал сыпаться вниз. Приготовления людей к отправке на тот свет обычно производились именем Бога. Теперь не было ни низенького лысоватого попа, раскладывающего золоченый крест и священное писание перед преступником, ни молодого семинариста с реденькой бородкой и копной черных волос, собранных в хвост. Революционная законность не предусматривала таких сентиментальностей.