1540 год — небо затянула непроглядная тьма, а луна обагрилась кровью, возвещая о начале новой ужасающей эры, в которой царствует страх. Год, когда мир перевернулся.
Свечи покачивались точно от ветра, а сырой воздух неприятно щекотал нос. По стенам стекала вода — железо и иные соли оставались разводами и отвращающим запахом, а плесень цвела тут и там: Джинн ненавидела пещерные ходы, через которые доставляли груз и «оружие». Несколько молодых рядовых, служителей нижестоящего ранга, по-детски морщили лица, ожидая прихода очередного экипажа. Никто из них никогда не выходил за порог Лунного города, потому вели они себя гораздо оживление, чем привыкшая к этому паладинка. Ночь была на удивление спокойной, несмотря на то, что затянулась и припасы начали подходить к концу. — Вы как всегда собраны, госпожа Гуннхильдр, — облаченный в темную рясу провожатый прибывшего экипажа поприветствовал её кротким кивком. Лицо его было исчерчено шрамами, будто обыкновенный разлинованный лист. Белесый правый глаз, залегшие от недосыпа и усталости синяки под глазами и темные жуткие тени от капюшона — он был точно мертвец. — Кто-то должен, господин Старший священник, — она поклонилась, а после выпрямилась, как привыкший к тому солдат по струнке, высоко подняв подбородок и прямо устремив свой взор на собеседника. Из кареты — черного цвета — вытащили металлический гроб, обмотанный цепями и заколоченный настолько несуразно большими гвоздями, что те были похоже больше на заклепки. Брошенный он шумно упал вниз, сотрясая грохотом стены пещеры. Джинн недовольно цыкнула. «Что там?» — вопрос был больше формальным, потому что все присутствующие понимали, какого рода грузы перевозили подобным образом. Старший священник лишь пожал плечами, растянув губы в гадкой ухмылке — «подарок от Золотой палаты» прорычал он, обнажая короткие, уродливые клыки. Гуннхильдр только тяжело вздохнула. — Нам не нужен такой подарок, — она надеялась, что голос её подобен несгибаемой стали. Но мужчина только неестественно наклонил голову, широко распахнув глаза. — Подарок, — повторил он, будто это что-то объяснит. — Или святой орден Лунного города желает испортить отношения с моими господами? Ваш единый бог, возможно, всевластен, но кусать руку, что кормит вас, руку, что тут, перед вами, настоящая, не придуманная… — Святой отец! — Крик её звонко отразился о стены. Джинн дрожала, не понимая, от страха или от злости. Она легонько кивнула на гроб своим подопечным, давая знак, чтобы они забрали его внутрь. — Думайте, о чем говорите в стенах Ордена. — Ваша вера сильна, как всегда. — А ещё попрошу не делать таких заявлений, пока вы одни из священников единого бога, — девушка почувствовала, как виски сковало болью. Усталость дала о себе знать. — Я служу только звону моры, — рассмеявшись, мужчина вернулся в экипаж, громко сообщая помощникам, что они направляются дальше.***
В своём кабинете, сняв перчатки, облокотившись о стол, находящийся напротив гроба-подарка, Джинн вздохнула. Металлическая коробка привлекала её внимание на протяжении всего часа, что она потратила на бумаги. Его стоило открыть. Или выкинуть. Она ещё не решила окончательно, какой вариант ей был приятнее. «Эти цепи окроплены святой водой, — заверил её Кэйя, когда паладинка в первую очередь спросила совета у него, — поэтому крусник не сможет выбраться». Но даже услышав это, она не смогла себя успокоить. Её так и тянула сорвать печать — это было какое-то первобытное чувство, подобное желанию дотронуться до огня или оседлать молнию. — Я схожу с ума? — Джинн закрыла лицо руками. Долгая Ночь, наполненная сплошными заботами, утомляла её так же, как редкие полевые учения днём — у неё кружилась голова от количества проблем, нависших над ней точно лезвие гильотины. Послышался легкий глухой стук — девушка подняла взгляд к гробу. «Ты хочешь, чтобы я открыла тебя?» — её голос дрогнул, выдавая страх. Крусники, не смотря на присвоенный им статус надежды человечества и оружия, оставались ничем иным, как обыкновенными вампирами. Если лев убил крокодила, это ещё не значило, что он не станет трогать человека. По крайне мере, сама Гуннхильдр не имела сил проверять чужую сознательность и готовность к сотрудничеству. Но стук повторился и стал ещё настойчивее. А потом вновь. И вновь. Вновь. И вновь. Пока в какой-то момент он не стал звучать, не переставая. [бум-бум] [громче и громче] [ты закрываешь уши, надеясь, что звук прекратится] [но оно неугомонно] — Хорошо, — перекрикивая настойчивый стук, Гуннхильдр опустилась на колено перед гробом, огладив крышку, ощущая приятную прохладу металла. Цепь упала со звоном, а гвозди, выглядящие и до того нелепыми, от каждого стука отпадали, словно и не были вбитыми до этого. Джинн отшатнулась, ожидая, когда прогнется металл или окончательно отлетит пластина. Через три минуты крышка всё же слетела с петель. — Могла бы и помочь, — голос незнакомки хрипел, словно та давно ни с кем не говорила. Присев, крусник, жмурясь от света, по-кошачьи зашипела. — Чёрт, сколько они держали меня в этой коробке? — Как ты себя чувствуешь? — Несмотря на недавний нешуточный страх, девушка интересовалась искренне. Милостивое сердце служительницы Ордена, являющегося частью Церкви, дрогнуло, стоило только представить, чтобы такое тонкое, хрупкое подобно стеклу существо было заперто долгие-долгие часы в коробке, не зная ни где находиться, ни сколько, и куда везут. Крусник не была похожа на монстра — сама Джинн выглядела более устрашающе и опасно, даже будучи женщиной ни самого массивного телосложения: конституция её тела поджарая, жилистая, будто туго стянутая в узлы веревка. — Отвратительно, всё тело ноет, а в горле изрядно пересохло, — незнакомка обнажила пару клыков, а после облизнула их, словно проверяя, на месте они или нет. — Паладинка, почему я в Святом Ордене? — Потому что тебя предоставили нам, как подарок, — Джинн задумалась на секунду. — Как оружие. Повисла тишина — «оружие» задумалась, внимательно смотря на Гуннхильдр, словно ища ответ на не озвученный вопрос. Взгляд её был тяжелый точно натянутая стрела, что вот-вот сорвётся и попадёт в цель. В красном, багряном будто утопала вся комната — Джинн почти ощутила удушье, словно как в детстве, когда у неё резко свело ногу в озере, неподалеку от церкви. Сейчас также свело только уже всё тело — она не была способна управлять сама собой, поэтому только ожидала чужих слов. Священные тексты твердили хранить себя от всего лукавого, красивого и заманчивого [ты пытаешься помолиться][но почему-то тебя жжёт горечь изнутри] Курсник, всё же решившись, отвела взгляд и размяв шею, опять заговорила: — Оружию положено имя, или мне стоит его забыть, покорно опустив голову, на милость единого бога? — Оно важно мне, — Джинн не могла оторвать своего взгляда от курсника: её волосы цвета благородного вина [это кровь господня] обрамляли хищное, острое лицо, придающее ей некой дикости, вольности духа, а мышцы на руках чуть перекатывались, словно она специально их напрягала, проверяя, не атрофировались ли те. — Розария, — улыбнувшись, вновь обнажая клыки, девушка продолжила: — Некогда святая сестра, ныне «адское отродье, должное искупить свои грехи». Не морщи лоб, паладинка, в моих словах нет лжи и прикрас, поэтому они так ранят тебя? — Меня ранит, что я поддалась тревогам и не считала тебя за человека, — Гуннхильдр чувствовала себя виноватой и не могла унять сердце, которое словно сошло с ума, стуча сильнее прославленного поезда из Натлана. Лицо горело, точно некогда жившие боги одарили её своим благословением. Как же она была глупа, веря словам, разнесенным людской молвой и оскверненным умами тех, кто не в силах даже принять единого бога. — Прости, мой бог учит быть смиренным, но я не могла унять гордыню, решив, что знаю, кто монстр, а кто человек. — Неужели когда-то я звучала также отвратительно благородно, — Розария по-ребячески высунула язык, будто её тошнило, а после наконец-то встала, старательно разминая мышцы. — Твоё имя, подруга? — Джинн Гуннхильдр, с этого дня твоя напарница и ответственная за тебя, — улыбка сорвалась с её лица. И хоть ни характером, ни внешностью, но чем-то иным новая знакомая напоминала ей Барбару. — Буду рада служить бок о бок с тобой. — Не пожалей об этих словах, магистр Джинн.***
Полная луна отражалась на водной глади — Розария окинула её взглядом. Она вдохнула полной грудью, закрывая глаза, ощущая приятно щекочущий ветер. Церковная униформа стягивала грудь и бедра, стесняя движение, отчего девушка только цокнула. В Ордене ничего не могли сделать нормально. Дни охоты были её самыми любимыми — скука стала ей вечной спутницей после прихода в Лунный город: за каждым её вздохом и чихом следила сотня глаз и перемывала кости столько же неугомонных ртов и языков. Даже когда крусник запиралась в кабинете паладинки, её не покидало ощущение чужой слежки. — В последнее время вампиры затихли, — Розария не смогла скрыть грусть в голосе. Только в такие дни они могли встретиться. И только в такие дни Джинн расслабляла свои плечи, переставая ожидать нападения со спины или непредвиденных проблем. Странно, но рядом с самым опасным существом Лунного города она чувствовала себя безопаснее, чем за любой из стен или оберегом. — Так скоро и уволишь меня. — Не беспокойся, я всегда буду рада принять тебя, как свою секретаршу, — милая улыбка делала чужое лицо почти ангельским. Розария могла поклясться, что у неё заслезились глаза от исходящего света. — Зачем паладинке секретарша? — Наклоняясь вперёд, опаляя дыханием ухо девушки, крусник нежно уперлась ладонями в плечи. Спокойная и тихая ночь распаляла в ней пожар, или это влияние госпожи Гуннхильдр? Она не знала ответа. — Ты из тех, кто не может усидеть на месте? — Джинн откинулась назад, внимательно смотря в чужие глаза. Её взгляд был подобен мечу — острый, закаленный и повергающий врагов. Сапфиры, что точат бриллианты. Не мигающие, не горящие, не отводящие [ты у неё под прицелом][только моргнет — курок тут же опустится]. — Не хочу слышать такое от человека, что не имеет выходных, — Розария уткнулась в шею, вдыхая аромат свежескошенной травы, бумаг и одуванчикового вина. Точно запах из её юности, в которой витражные церковные своды рассказывали об архонтах, магии и жизни полной стремлении. — Тем более я проспала несколько столетий, с терпением у меня всё хорошо. — Розария, ты словно дикий зверь, но всегда ластишься под руку, — она никогда не упрекала даже самыми злыми словами. Во всё сказанное вкладывала наставническую заботу, сестринское беспокойство и благородное, дающее легкого тумака тепло. Джинн была точно святая дева [ты знаешь таких сжигают][бояться точно света науки и прогресса][как нового][как правды, от которой закрываются руками в детской наивной выходке][сбежать всегда проще — знаешь по себе]. — Тебе нравится чувствовать, что приручила зверя? — руками спустилась к талии, обвила будто змея — [твоя кожа такая же холодная] — прижимая к себе крепче, страшась отпустить на мгновение. — Мне нравится быть для тебя особенной, — и взгляд из стали в теплый, лучистый свет, переливающийся на гранях драгоценных камней, — это как в романах. — Надеюсь, ты читаешь истории со счастливым концом. Они начали чуть покачиваться, словно танцуя — Джинн тихонько запела песню. «Не боишься быть пойманной?», — каждая буква в голосе Розарии смеялась. Гуннхильдр лишь улыбнулась губами, не переставая петь — она будто вся говорила, что отдаёт свою судьбу в руки крусника. Паладинка словно самолично вручила в её руки нож и подставила к горлу, давая решать: жить или умереть. Но не от безумства и глупости, а доверия, полной уверенности в собственной сохранности. Розария прикрыла глаза, вслушиваясь в ночь и чужое пение. Чуткий слух крусника уловил и сердцебиение, и дыхание, и разгоняющуюся по венам кровь. — Давай закажем граммофон из Натлана в следующий раз, с парой пластинок, — Розария поцеловала плечо, заключенное в латный доспех. Джинн замолчала, задумавшись. — Вино, хороший сыр, пара церковных свечей. — Ты же знаешь, что это богохульство? — Моё существование само по себе грех, если верить вашим трактатам о едином боге, но почему-то ты никогда не упрекала меня за это. — Упрекать за жизнь мерзко так же, как гневаться на любовь, — Гуннхильдр прикоснулась к рукояти меча, стараясь отрезвить рассудок. Она чувствовала, что сама себя загоняет в ловушку. — Противоречишь сама себе, — усмешка, как острый кинжал, вонзилась в чужую защиту. Джинн прикусила губу, не зная, как и возразить. Её манило и отталкивало, пугало и восхищало, завораживало и вынуждало закрыть глаза происходящее между ними. Она любила и не могла убежать сама от себя, нарушая собственные и божественные законы. — Играешься? — Былое спокойствие сняло как рукой, и на щеках заиграл румянец. Ей было стыдно за себя. За эти чувства. За то, что она никогда бы от них не отказалась. — Прошу тебя не касаться своими словами меня подобным образом, если делаешь это только от праздной скуки. — Джинн ты отличаешься ото всех людей, что я встречала, — Розария отошла, вглядываясь во тьму. Её мертвое сердце монстра словно забилось набатом, но то были лишь отголоски прошлого. Вера никогда не жила в ней, но сейчас ей захотелось помолиться. — Поэтому просто будь на моей стороне. Как всегда. — Буду. В церкви холод кусал за плечи — свечи дрожали от ветра. Там никогда не было тепло. Вдалеке запел хор. Солнечные лучи красиво падали через витражи — серый каменный пол превратился в разноцветную мозаику: детишки нетерпеливо прыгали через них и по ним, увлечено играя в только им понятную игру. Недовольство Святых Сестер гуляло по церкви тихим перешептыванием. Барбатос — архонт свободы, поэтому чужая вольность была допустима в его обители, пока она не причиняла никому неудобств. Розария поправила рясу — вульгарную, по мнению большинства — и прикрыла глаза. — Сигарету бы, — всё здесь её раздражало до тошноты. Все эти молитвы, праведные речи и благодарные взгляды, словно архонт лично спустился к ним, чтобы помочь, повторялись изо дня в день. Порой ей казалось, что стоило остаться среди разбойников, оттачивая умение убивать и собственное сердце. — Надеюсь, однажды это место сгорит. — Никогда не слышала, что стоит бояться своих желаний? — В темноте кабинета Джинн ничего не видела и чувствовала себя уязвимой. И когда кожу обожгло чужое дыхание, она невольно вздрогнула, стараясь отстраниться. Даже меча не был под рукой, чтобы успокоиться, как Гуннхильдр привычно делала. Её учили быть воином, но любимой — нет. — Я мечтала, чтобы всё сгинуло, и оно сгинуло. Теперь я скучаю по спокойным дням и солнечному Мондштату. По свободе. — Орден говорит, что только вера в единого бога спасёт нас от посланной кары за бесчисленные годы служения Селестии, — Джинн в сказанном сомневалась, как никогда. Ли Юэ жило спокойно под покровительством своего архонта, а сам Орден не гнушался поддерживать с ним торговые связи. Лицемерие, от которого тошнило. — Поэтому вы используете крусников, являющихся проявлением проклятия Селестии, — Розарию веселили люди, особенно те, что прикрывались высокими идеалами, пряча за ними алчность и жадность [что-то не меняется, сколько бы веков не прошло]. — Скажи, милая, каково это — иметь в руках живое, думающее, чувствующее оружие, что может при желании переломать тебе шею одним движением? — А ты желаешь? — Лишь познать твой вкус, — Розария нежно прикоснулась к щеке девушки, разворачивая её к себе, вовлекая в поцелуй, крепко обнимая. Плотские утехи никогда не грели её сердце, но рядом с этим человеком что-то внутри неё зажигалось, точно сигнальный огонь. — Какая же ты всё же бесстыдница, — разорвав поцелуй, чуть смеясь, прошептала в губы Джинн. — Ты и на секунду не можешь забыть о долге. И кто ещё из нас теперь повернут на обязанностях? Смеялась Гуннхильдр от чистого сердца, точно перезвон колокольчиков или флейта, используемая на празднике весны — Розария не знала звука более прекрасного. Он мог заменить ей музыку — как в легенде о мальчике и демоне, в нём она находила успокоение. Ведя ладонью ниже, касаясь оголенной шеи, ощущая ускоряющийся пульс и мягкость, подобную шелку, она не могла остановить собственный порыв прикоснуться к ней уже губами. Джинн вцепилась в неё, словно вот-вот потеряет равновесие, откидывая голову назад, подставляясь под поцелуи [ты желаешь искупления][желаешь отпустить себя и свои мысли, выкинув их в мусорное ведро] Клыки неприятно зачесались, словно они только начались резаться — Розария прикоснулась ими кожи, а после отпрянула, крепко обнимая девушку. «Устала?», — нежно поинтересовалась Гуннхильдр, гладя по волосам. «Я тебе противна, магистр?» — Розария собственные чувства облачала в холод металла ножа и колких слов: жизнь закалила её, точно умелый кузнец, вогнав в рамки «убей или будь убит». Она не знала теплых слов, кроме тех, что говорили монахини дежурно, ведомые словом Барбатоса; не ощущала добрых поступков, кроме тех, что церковь таковыми обрекла; не была любима бескорыстно, не потому что, а вопреки. Розария была проклята, родившись. — Мне противно, что сердце моё в странном смятении и страхе, что не знакома мне правда и жила я во тьме, обрекаемая ненавидеть столь страстно и верно, не вдаваясь ни в чувство, ни в слово, которое слышала изо дня в день, — объятия Гуннхильдр стали ещё крепче. Она держалась за крусника, боясь расслабиться: убежит и не обернется, исчезнет раз и навсегда, словно виденье мимолетное и прекрасное. — Я в любви к тебе и миру, что открыла мне ты. — Какая же ты… — уткнувшись в плечо девушки, Розария почти ощутила на коже собственные слезы и нежное поглаживание по голове, закрывая глаза, сказала то, что, казалось никогда уже не будет слетать с её уст. — Слава Барбатосу, что я встретила тебя. [испив любовь однажды, ты уже не верила, что жила когда-то без неё] [потеряв всё, приобрела ещё больше] [себя]***
Лунный город, освещенный фонарями, серебрился — огромный купольный потолок, закрывающий небо и скрывающий за собой темноту пришедшей Ночи, был выложен серым кирпичом. Витражи центральной церкви заманчиво поблескивали, словно мигающие взгляды. У дубовой прочной двери, выстроившись в ряд, стояли младшие священники и ещё не посвященный в рыцари ордена неофиты. Казалось, они даже не дышали, не шевелясь, напоминали собственные статуи. Не вздрагивали, когда распахивалась дверь или громко звучал колокольный перезвон. Джинн тяжело вздохнула, приближаясь к церкви. — Что это за выступление? — Розария наклонилась к уху девушки, почти касаясь губами, поддразнивая. — Ждут слов от пастыря с предзнаменованием на предстоящую Ночь, — Гуннхильдр легонько оттолкнула от себя курсника, намекая, что сейчас не время игр. Её пробирала дрожь то ли от запланированного разговора, то ли от чужого бесстыдного поведения у всех на глазах. Розария только улыбнулась, обнажая клыки, отошла поодаль, остановившись у ступеней, не поднимаясь на небольшую площадку, где уже началась проповедь от пастыря. В юной девушке было нетрудно заметить черты семьи Гуннхильдр — тот же нос, что у старшей сестры, вьющиеся цвета ржи пряди волос, аккуратно собранные в два хвоста, подобный стали ножа взгляд. Только потухший, будто неживой, прожигающий в новоприбывших дыры — Барбара была точно красивая кукла, которой церковь красовалась ото дня ко дню. «Магистр», — неподходяще хриплый голос, словно резал собой воздух. Маленькие ручки крепко вцепились в небольшой томик священного писания. Девушка наклонила голову, будто позабыв, как сама несколько секунд назад окликнула сестру. — Что-то не так, госпожа пастырь? — Джинн мягко улыбнулась, подойдя ближе. — Я просто, — девушка аккуратно подбирала слова, не отрывая своего взгляда от крусника, — не понимаю, зачем ты привела сюда это. Единый бог милосерден и не отнимает жизнь у этого, но не стоит гневать его, испытывая терпение, — Барбара обернулась к церкви и судорожно начала тереть книгу, будто пытаясь оттереть ту от грязи, шепча себе под нос трудно разборчивые слова. Розария смогла уловить «не помню», «спасение» и «грязна» и, плюнув на земель, отошла на пару метров. Джинн виновата проводила курсника взглядом. Тогда ей впервые пришлось выбирать [горькая правда][или закрытые глаза] Внутри церкви было приятно прохладно и тихо. Барбара сложила руки в молитвенном жесте, прошептав пару слов, встав с колен, села на скамью и, похлопав рядом с собой, слабо улыбнулась. С падающей от колонны тенью улыбка девушки казалась прицепленной на булавки — неестественной, вызубренной, сделанной по уставу. Джинн, коротко помолившись, всё же села на место, куда её настойчиво приглашали. Пегг положила голову на чужое плечо, устремив взор на витраж. «Единый бог приходил ко мне вчера», — тихо начала она, беря ладонь Гуннхильдр в свою, — «его силы слабеют с каждой новой Ночью, потому что люди вновь обращаются к Селестии и её пешкам». — И что он хочет? — Чтобы ты отправилась в земле Моракса, — Барабара крепче сжала ладонь. — И лишила его головы. — Но что будет тогда с Ли Юэ? С его жителями? — Голос дрожал, словно резонирующее стекло бокала. — Они обратятся к нам за пристанищем, поймут, как глубоко ошибались, не доверяя свою жизнь в наши руки, надеясь, что древние псы Селестии не окунут мир в хаос вновь. Увидят, что им не нужно брать подачки и жить под покровительством, что в их руках спасти себя и что вера может освобождать, а не сковывать. — Барбара затряслась, прикусив губу. — Им не сломить мою волю, не склонить, даже если я их «избранница», сердце моё отдано единому богу. Я НЕ ГРЯЗНАЯ НЕ ГРЯЗНАЯ НЕ ГРЯЗНАЯ НЕ Джинн обняла сестру, крепко прижимая к себе, начала гладить по голове, успокаивая. И пока тело двигалось, сердце её было полно сомнений.***
Вернулась Гуннхильдр после двух часов объявления об отбои — она шаталась бесцельно по Лунному городу, всматриваясь в лица людей, окна домов и потолок, ища там ответы на вопросы, которые боялась произнести даже про себя. Ноги неприятно гудели, а в голове звенело от пустоты и усталости. Джинн, нащупав кровать, рухнула на неё, сжавшись всем телом, пряча плач глубоко внутри себя, не давая слезам обжечь щеки. Ни звуков, ни чувств, ничто не могло коснуться её теперь, точно девушка запечатала сама себя подобно злому демону [если бы только бог выбрал тебя][если бы только селестия обратила на тебя своё внимание][будь у тебя сила][власть][свобода] [ты бы упорхнула, точно птица] [высоко-высоко][далеко-далеко] Она очнулась только, когда почувствовала теплые объятия — как она успокаивала сестру прежде, теперь оказалась той, кого утешали. Розария была теплой, несмотря на вампирское тело и создаваемый образ циничной личности. Она была тем домом, в который желала возвращаться Гуннхильдр, чтобы её приняли полностью с молчанием и пониманием, выраженными в каждом прикосновении, поцелуи и взгляде. В свою очередь она принимала всю, без остатка крусника, запоминая мгновение за мгновением [если тебе придётся свергнуть богов][только ради неё][ради жизни, в которой есть только ты и она] — Я впервые так страстно желаю побыть эгоисткой, — Гуннхильдр прикрыла глаза, стараясь сдержать слезы. — Забыть о долге, городе, людях, которые здесь живут и которых я пообещала защищать, о сестре и едином боге. О том, кто я. Ещё никогда не было так больно просто дышать и чувствовать. Кажется, ещё секунда разобьюсь, точно обыкновенная ваза, и не склеить обратно. А может, я уже давно? И не заметила? Не услышала звона — говорят, обращенные часто не понимают, кем являются и что творят. Неужели я такая же? Скажи, госпожа Розария, если боги есть и до них можно дотронуться рукой, то почему их сердце не дрожит, видя столько несправедливости? Но у крусника не было ответа ни на один вопрос. Когда луна окрасилась красным, а небо поглотили грозовые тучи, скрыв полностью горящие звезды, перед начавшейся бурей и криком архонта ветра, она проклинала весь мир, считая, что вера, город свободы и весь Тейват должны сгинуть — душа её горела от неоправданного гнева. И неделя первой Ночи была мучительной пыткой, полной смятения, страха и отчаяния, в котором она молилась всем и каждому, жалея о собственных мыслях. Она чувствовала вину за то, в чем была невиновна. Чувствовала тяжесть, сковывающую сильнее кандалов инквизиции псевдо единого бога. Чувствовала, как всё уже не будет как прежде. — Меня сожгли, как монахиню церкви Барбатоса, — Розария провела рукой по чужой спине, сильнее прячась в объятиях девушки. — Умирая, моя душа проклинала раз за разом всех и вся, но когда я открыла глаза вновь, меня окружали сесилии, а на небе сияла огромная большая луна. Она была такой красивой, точно драгоценность. Наверное, я плакала целую вечность, пока горло не стало болеть, а лицо жечь. Моя душа и тело болели от огромной радости и ужасного разочарования. Скитаясь годами, прячась ото всех и вся, я боялась столкнуться с правдой и в конечном итоге заснула, не решившись на смерть. — Я… я никогда не думала о том, сколько зла совершает единый бог, — Джинн не знала слов, что могли бы успокоить, поэтому она аккуратно, со всей нежностью, начала оцеловывать лицо крусника: лоб, щеки, губы, подбородок и так по кругу, пока не почувствовала улыбку. — Все боги лгуны и монстры, — смеясь, Розария углубила поцелуй, переплетая языки, бережно беря в ладони лицо магистра. Они целовались до тех пор, пока воздух не кончился в легких, а после, отстранившись подруга от подруги, разрезали тишину сбившимся дыханием. От этого стало спокойнее, как точно от приема лечебной микстуры [но это плацебо][от которого вы не откажетесь] [иногда нужно себя обмануть] [чтобы поверил даже противник]***
…у ворот Лунного города Джинн обернулась, окинув взглядом церковь. Стоявшая поблизости Барбара вторила ей — на юном личике расцвела блаженная, полная покорности и верности улыбка, которую магистр видела пару раз у зависимых от дурман-травы. «Сестра, надеюсь, ты обратила последние слова в молитву единому богу, чтобы тот оберегал вас по дороге и в стенах Золотой палаты», — Пегг развела руки, закрыв глаза, выгибаясь чуть назад, казалось, хрупкое девичье тело вот-вот сломается под весом робы и ученья. «Я молилась за твой покой и сохранность, — честно призналась Гуннхильдр, опуская руку на чужое плечо, — меня будет беречь Розария, поэтому я за свою жизнь не боюсь». — Она лишь животное, что мы приручили, — но Барбара замолкла, почувствовать, как сильно сжалась рука сестры на плече. — Береги себя, пока меня нет, — не желая продолжать бессмысленный диалог, магистр направилась прочь. Ждавшая за пределами города Розария курила табак, подаренный благодарным купцом — недавно они помогли доставить ему груз на продажу в Ли Юэ. Одинокая, отстраненная, спокойная, она была будто не отсюда — прекрасное виденье, призрак из тех романов, которыми зачитывалась ещё юная Джинн, желавшая любви красивой, крепкой и вечной. Сошедшая с их страниц, точно полная луна, освещающая мир, погрузившийся во мрак. Образ, за который Гуннхильдр цеплялась изо всех сил — ни от страха, ни от отчаяния, а от любви. Той самой, о которой мечтала. Магистр подошла ближе, протянув пальцы в просьбе поделиться сигарой. — Хороший, крепкий табак, справишься? — С ехидной, привычной улыбкой поинтересовалась девушка. — Справлюсь, — [но это было ответом на что-то ещё].***
Золотая палата — обширный, многоярусный город, уходящий, как глубоко под землю, так и высоко вверх: огромный Нефритовый дворец парил над ним, точно памятник-напоминание величия всех жителей Ли Юэ. Яркие фонари, светящие даже Ночью, как вызов всем скрывающимся во тьме Ночи вампирам. Запах приправ, огонь в печах, шум и гам жизни города, словно тот и не знал страха. Каждая улыбка, сплетня, трущиеся об ноги коты, весело играющие дети, смех, звучащий отовсюду, отчаливающие корабли, блестящие драгоценности и полные еды прилавки — жизнь бурлила, кипела, кричала сама о себе. В воздухе витало счастье от бытовых мелочей и радость, чарующая своей простотой. Джинн ощущала себя чужой. Её взгляд, как у ребенка, попавшего в магазин с игрушками, разбегался, не цепляясь за что-то конкретное, а в глазах рябило от обилия красок, цветового шума, от которого начинало мутить, точно от качки в шторм. Ей хотелось ухватиться за что-нибудь, потому что казалось ещё секунда и она потеряет равновесие. И словно почувствовав это, Розария взяла Гуннхильдр за руку. «Он стал ещё красивее», — тихий шепот, теряющийся в городской суете. Джинн кивнула, набирая воздуха в легкие, успокаивая разум и готовя себя к следующему шагу. «Это подобно сказке», — честно призналась девушка, ощущая, как внутри до сих пор что-то со звоном дрожит, резонируя со стенками желудка и полостями органов. — Видя, как Лунный город решает проблемы с вампирами, я забеспокоилась, что теперь везде тоска и уныние, — Розария откинула голову, вдыхая полную грудь свежего, прохладного воздуха. — Неплохо, да? — Лучше любых ожиданий, — Джинн кивнула, отпустив чужую руку, побежала вперёд, к прилавкам, расспрашивая продавцов, будто обыкновенная неугомонная девчонка, сияла сильнее начищенной моры. Розария только пожала плечами и села на ближайшую скамейку, ища сигару, впервые за долгое время подумала, что нашла место, из которого не хотела бы уходить. «Так вот что значит жить», — запоздало мазком по мыслям, распадаясь внутри вслед затяжке и никотину, приятно опустошающему голову. — Нравится город? — Приятнее закрытого гроба, — Розария повернула голову, с любопытством и настороженностью ловя взгляд янтарных глаз гео архонта. Моракс, одетый в человеческую одежду, был будто странным, кривым отражением собственной божественной сущности. Она не знала, как он выглядел. Она чувствовала, что это он. — Какими судьбами, Властелин камня? — Решил проведать внезапную делегацию от товарища из Лунного города, — он не дышал, не моргал, не шевелился, будто картинка, подставленная поверх фотографии. Пугающе красивый и безобразно отталкивающий. — Товарищу? Вы оптимистичнее, чем во всех сказаниях, что я читала. — За столько лет жизни всё становится относительным, — Моракс улыбнулся, но у Розарии пробежали от этой улыбки мурашки, будто от произнесенной угрозы вслух. — Это же не всё? — А, да, — и словно на самом деле вспомнив, он произнес непринужденно. — Наслаждайтесь городом. [и не создавайте проблем] [ты клинок][а он щит] Моракс исчез также внезапно, как и появился. А Розария, облегченно вздохнув, сматерилась, решив, что всё в её жизни только начинается, включая трудности.