Та, по ком звонит колокол

— Мама, а что такое смерть? Ответ остался в памяти Робин выпавшей частью пазла — зияющей, угловатой пустотой. Единственным, что она помнила, было чувство, что об этом спрашивать не стоило. Много лет спустя она смогла представить себе удивление матери — откуда в голове трёхлетки мог взяться такой вопрос? Кто рассказал? Ведь её отец умер, когда она только родилась. — Скарлет, скажи, что такое смерть? — Смерть — это когда человек отправляется на небо. К Богу. — Здорово! Хочу умереть! Скарлет вздрогнула всем телом — как марионетка, которую истерик-кукольник слишком резко дёрнул за нити. Провела рукой по голове — из причёски выбилась жидкая сухая прядь. Принялась размеренно, почти монотонно объяснять, что каждый умирает в тот день и в тот час, который ему назначен, и не надо ни торопить его, ни стараться оттянуть. Уже тогда, в пятнадцать, она была очень рассудительной, точной и во всём любила порядок — может быть, даже больше, чем когда-либо до или после. Возможно, именно в этом был её подростковый бунт, ведь мир никогда не был ни логичным, ни упорядоченным. — Кармен, Карме-е-ен, постой! Что такое смерть? — Смерть — это то, что бывает с очень старыми людьми, — сестра легонько щёлкнула её по носу. — Вроде бабушки? — Бабушка ещё всех нас переживёт. Кстати… Не хочешь сходить вместо меня? Семилетняя Робин брала корзинку, послушно и весело шла хорошо известной дорогой. Идти одной было странно — как будто никого не было не только с ней самой, но и вообще в лесу, и тот, не боясь никого, тихо чему-то смеялся. Как будто не было самой Робин. В городе её никуда не отпускали без старших, но здесь бояться было нечего — если не сходить с тропы, конечно же. Мать никогда не объясняла причину своего запрета, но Робин, в отличие от других сестёр, и не нужны были никакие объяснения. Она знала: в лесу есть волк. И этот волк ждёт её. — Руби, эй, Руби, — она нетерпеливо схватила сестру за руку, — Ну, как оно было? — Никак. Ничего особенного. Смерть — гораздо более скучная штука, чем кажется. В голосе сестры слышалось разочарование, хотя у неё-то поводов для него было гораздо меньше, чем у Робин. Ей уже исполнилось девять, но на кладбище её не взяли, и в гробу бабушку — свою мёртвую бабушку — она так и не увидела, в отличие от Руби. Когда вся семья сидела за столом, застеленном тёмной скатертью, Робин тихонько выскользнула наружу и вышла на шоссе. Машин не было. Звёзд тоже. Где-то далеко, где кончался асфальт, смеялся лес. Ночь была густой, гладкой и чёрной, как шерсть волка, а ветер — влажным и тёплым, как дыхание. Робин захотелось бежать. Но побежало только сердце — захлёбываясь, забилось, словно перепуганная птичка в нечеловечески мощных лапах-ладонях. — Эй, Джинджер, я кое-что хотела спросить… — Потом, Ро, прости! Я тороплюсь. Вряд ли был человек более далёкий от того, что так интересовало Робин — может быть, именно поэтому ей стало так одиноко после того, как сестра, без всяких скандалов, ушла из дома в пятнадцать лет. Смерть — это то, чему безразличны твои желания, даже желание понять её саму, а воле Джинджер противиться не могло ничто и никто. Она всегда делала всё что хотела и как хотела, и с этим оставалось только примириться. Мать лишь вздохнула, когда узнала, что блудная дочь живёт с девушкой. — Роза… — А смерти нет. Сестра засмеялась мягким, мечтательным смехом, и он был похож на снег. Едва окончив школу, Роза ушла в монахини. Они все уходили — одна за другой, не оставляя почти ничего в память о том, что вообще когда-то были в этом доме. Книжки Руби — какие-то бульварные романы, что-то подчёркнуто глупое и пошлое. Она могла их забрать в любой момент, в конце концов, её квартира была в соседнем доме, но не навестила их с матерью ни разу — даже на улице здоровалась не всегда. Кажется, Руби работала официанткой в какой-то забегаловке, хотя легко могла бы поступить в университет. Хромота у неё давно прошла. От Кармен осталась шляпа и пара платьев — ей они вскоре сделались без надобности, потому что всё равно не налезли бы. Она очень располнела после вторых родов, но, кажется, совсем не переживала из-за этого, как и из-за того, что угрюмый работяга, за которого она выскочила ещё в старших классах, периодически её поколачивал. От Скарлет остался телефон — телефон, который никогда не звонил — и расстроенное пианино. Она не приезжала, никак не давала о себе знать — видимо, рассчитывала, что когда-нибудь они увидят её по телевизору или услышат по радио, а может, ещё и чего-то стыдилась. Почему-то она считала, что обязана была остаться с матерью и сёстрами вместо того, чтобы в двадцать лет отправиться покорять столицу, почему-то думала также, что тем самым зарыла бы свой талант в землю. И конечно же рассудила, что делать этого нельзя — ведь искусство больше и важнее, чем мать, сёстры, чем она сама, Скарлет. Потому что искусство побеждает смерть, оно — настоящее и любовь, оно никогда не перестаёт и не перестанет даже когда языки умолкнут и когда на земле не останется ни одного человека, способного оценить его красоту. Робин казалось, что самая старшая из сестёр никогда не верила в Бога, про которого так часто говорила. А может быть для неё Бог и был искусством — нечеловечески, до боли прекрасной музыкой, которую едва могут выдержать слабые людские уши и ограниченный мозг. И этому богу она приносила свою ненужную жертву — безжизненные гаммы и бесчисленные часы, проведённые в отчаянной надежде искупить отсутствие таланта прилежанием. Робин принесла себя в жертву другой музыке — голодному вою и надрывному колокольному звону, смешанному со скрежетом когтей. Это стенало и гулко сотрясалось с каждым ударом маленькое сердце, предназначенное на обед зверю, который её не дождался. Лес, окружавший тропинку к домику бабушки, оказался обычным перелеском, маленьким и безопасным. Робин иногда ходила туда набрать цветов для больной матери. Вскоре после того, как та умерла, его вырубили, чтобы построить торговый центр. Она стояла посреди пустой комнаты — стареющая забытая девочка, красная шапочка, прозевавшая свою сказку. На полу лежали её детские игрушки. Робин осталась, а сёстры уходили одна за другой. Джинджер уволокла за собой та, которую она любила больше жизни — та, которую лейкемия оторвала от неё насильно, с мясом, — а она ненавидела, когда что-то делали наперекор. Свою смерть Джинджер сама взяла за костлявую ледяную руку, сама шагнула в её цепко-нежные объятия, крепкие, как любовь, и приняла, словно новое, последнее приключение, опасное и волнующее до дрожи в коленях, до удушающей сладости где-то пониже горла. Наверное, Руби завидовала ей: она никогда не смогла бы взять такое дело в свои руки. Она умела только ждать — провинциальная золушка, тоскующая по своему принцу на коне бледном. Руби дождалась. Жизнь окончилась глупо и пошло — так, как она, противясь себе, всегда стремилась её прожить. Кармен утянуло на дно — вязкой тиной, гнилой болотной водой, что заползает внутрь и раскрывается под рёбрами чудовищным ненасытным пламенем, жадно вгрызаясь во внутренности. Она думала, что, дав жизнь кому-то другому, сможет обмануть смерть, а смерть обманула её саму, забрав всех троих её сыновей. Скарлет была слишком умной, чтобы лгать себе всю жизнь — именно поэтому эта жизнь оказалась такой короткой. Перед смертью самая старшая из сестёр написала, что устала от пустоты. Удалось ли ей найти что-то другое там, куда она отправилась? Роза, роза, алый цвет, роза в чистом поле! Они часто встречались: последние из семьи, две схимницы, два венца рода — та, что посвятила себя небу и та, что посвятила себя земле. Те, что всегда меньше других принадлежали миру живых. Те, что единственные встретили в зеркале собственную бабушку. — Помнишь, как ты сказала мне, что смерти нет? — Конечно помню. — Ты до сих пор так считаешь? — Разве может быть иначе? Она уходила от сестры разочарованной — как будто у неё что-то украли. Она ковыляла домой, сгорбившись и опершись на клюку, открывала скрипучую шершавую дверь, ощетинившуюся занозами. Ложилась в холодную постель, слушая как сквозь хлипкий потолок в комнату сочится небо. Комната раздвигалась, трескучим калейдоскопом расходилось время. Она вприпрыжку сворачивала с тропинки в глухой лес. В лесу хоронили бабушку, и Робин ложилась вместо неё в разрытую землю, так что лёгкие наливались запахом металла; совсем близко, едва не задевая стальным боком нос, висела круглая блестящая луна. Луна осыпалась ей на лицо мягким снегом, но он не обжигал и не таял; сложив перед собой руки, склонялся к земле безголовый ангел, игриво приставляя к шее то жёлтый от времени череп, то тыкву. У ангела была тёплая тёмная кожа и большие умные глаза. Он пришёл к ней в день её рождения — под звук колоколов и утробный голодный вой. Навис над постелью-могилой, загородил чёрной лохматой мордой железное небо-зеркало. Оскалил зубы, лизнул сморщенную, как ладошка новорождённого, щёку. Сверкнул алыми глазами. «Какая же ты всё-таки дурочка, Роза». Робин засмеялась и зарылась пальцами в жёсткую шерсть. Легко сбросила пуховое одеяло, чтобы запрыгнуть на шею волка. Она дождалась. Звонили колокола.