В ритме скерцо

Алина всегда была отважной. Задолго до встречи с Петей и начала любви, повязанной на искренней вере в их предназначение общему делу и друг другу, задолго до вступления в ряды анархистов и участия во всех миссиях, роковых и в своей опасности совершенно безумных. Право, будь мама жива, узнай она о проделках дочери, упала бы ей в ноги и расплакалась. Ведь смелой она, может, и в самом деле была всегда. А безрассудной стала лишь по прошествии лет. И даже не после смерти матушки, не от того, что осталась одна. Как ни банально — именно Петя сделал её такой. Алина-анархистка была творением сумевшего запрятанное, но не излеченное отчаяние превратить в новый смысл, дать ей цель и путь, подать, в конце концов, руку, крепко-накрепко сжать её и повести по этому пути за собой. Алина поверила в то, что их встреча была предрешена, ниспослана ей свыше. Ведь, не встреть она Карамору, не стала бы собой. Отважной, смелой, отчаянной. Полюбившей, любимой. Свято уверовавшей в то, что пулями и бомбами они с товарищами смогут сделать этот мир чище и правильнее. Пожелавшей во что бы то ни стало добиться того неба над головой, под которым не мерзко было бы жить. Той жизни, в которой они с Петей однажды обзаведутся детьми и своим домом, о чём она не могла запретить себе думать, как ни старалась. Петя предупреждал её о том с самого начала — для них каждый день может стать последним. Но отчего бы смертникам, предрешённо-обречённым, воевать и бороться? Они верили в будущее и желали его. Они хотели добиться его и готовы были строить тот самый мир, чистый и правильный, на костях. Пускай даже своих собственных. И в один день её непоколебимая, не имеющая никаких границ готовность пожертвовать собой, равно как и любовь, приводят её к концу. К началу. К встрече с Руневским, влюбившимся в неё с первого же взгляда, с пули, пущенной в него. Как влюбился однажды Карамора (разве что в него ей, к счастью, стрелять не пришлось). Но Руневский не был похож на него ни на йоту. Он страшно напугал её, появившись первым утром её новой жизни у постели. Алина точно помнила резкую боль от вошедшей в тело пули, размывающееся сознание и страшное жжение в груди. Петя пообещал, что вытащит их обоих, но Алина, пускай и имела привычку в самую безнадёгу верить в лучшее и искать пути спасения, понимала, что скорее всего ничего у них не выйдет. Но на себя ей было всё равно. Она хотела во что бы то ни стало уберечь его, любимого и верного, единственно-предназначенного ей. А потому цеплялась, подползая к дверному проёму и хватаясь за выступы, именно за те запретные картинки будущего, которые любило издёвки ради рисовать сознание. Алина не раз, лежа в ванной или разглядывая среди ночи потолок спальни, прокручивала уже происшедшее в голове. Чтобы Руневский и самолично обзавёлся такой обузой?.. Обратил ценой угрозы своей же жизни, которой он, в отличие от неё, дорожил? — Спокойной ночи, Алина. Руневский улыбается мягко и даже нежно, от чего морщинки у глаз становятся различимее, смотрит на неё в упор секунду, другую, как если бы хотел о чём-то спросить, но в последний момент не решился рисковать, опасаясь испортить момент, опускает голову и беззвучно усмехается своим мыслям. В улыбке застывает и извинение, и попытка оправдаться. А у Алины губы вспыхивают и горят от желания попробовать улыбку на вкус, всего его распробовать, вжаться носом в изгиб шеи и задохнуться в его запахе. И она сама невольно замирает, разглядывая его, не торопясь заканчивать обоюдную, устроенную по взаимному согласию пытку. Он смотрит на неё так, что в какой-то момент Алина теряет грань между реальностью и тем, что творится в её голове. Пальцы дрожат, тело горит, тянет свести ноги и ещё больше тянет к нему. Она думает, что если сейчас же он не поцелует её так свирепо и голодно, как это нужно ей, вжав её в дверь и тем самым изнутри ту захлопнув, она продырявит ему клыками шею. Или просто возьмёт и на этом самом месте умрёт. От стыда, неловкости и огорчения. А потом Руневский медленно разворачивается, чтобы уйти. Движение его тела срабатывает спусковым механизмом — Алина дёргается в его направлении, выбрасывает руку вперёд, намереваясь сжать в ладони его пальцы, но в последний момент успевает себя остановить. И спрашивает, голосом простреливая тишину тянущегося во мрак коридора: — А всё-таки, Руневский, — зазывающе начинает она. Словно и не её вовсе минуту назад изводила мысль о его поцелуе. Руневский реагирует мгновенно, останавливаясь и сталкиваясь с ней взглядами. Алина сглатывает, рассматривая проступающие в слабом свету вены на виске, прячет ладонь в складках юбки и сжимает-разжимает, стараясь отвлечься. Отпускать его не хочется совсем — равно как и вновь оставаться одной. Но точно не такими глупостями его стараться задержать. Алина прочищает горло, склоняет голову, обращаясь к нему. — Зачем вы меня обратили? Ни за что не поверю в то, что вам просто стало меня жаль. Руневский вновь усмехается, разглядывает её хитро и чуть исподлобья. У Алины по самые уши пылает шея (за что тянет себе же влепить пару пощёчин), но держится она молодцом. — В меня просто никогда прежде не стреляли женщины, — безвинно, в обыденной для их общения манере ёрничает он. — Пуля ненароком попала в сердце. — Странно, что не в голову, — ворчливо бормочет она, складывая руки на груди и отворачиваясь. — Это бы дало более весомое объяснение. Едва ли дело было в одной красоте, — думается ей, и желание услышать тому подтверждение донимает, являясь снова и снова. — Да не дуйтесь же, — примирительно произносит, и одна эта легонько журящая мягкость тянет на поглаживание против шерсти, желанное и в подобном виде. — Я в своё время тоже думал, что Свечников всего-навсего пожалел меня. Но вот же незадача, Алина, — воздух в лёгких лопается, в животе сворачивается комок. — Когда живёшь дольше человеческого, воспринимаешь мир иначе. Чувства притупляются, выцветают и бледнеют. Но внутри каждого всегда остаётся то, что способно затронуть и напомнить о том, каково это, быть живым. В усмешке, накрывающей губы, истерическое непонимание мешается с механическим желанием его уколоть. — И что вы умудрились во мне разглядеть, пока пуля входила в сердце? — Жажду жить. Отчаянную и непреодолимую, — делает паузу, оценивая и выжидая, и улыбка на глазах Алины медленно сходит с губ. — Запретную для террористки, и уж тем более той, что зашла так далеко. Я смотрел на тебя, молодую и прекрасную, и всё никак не мог понять, каким образом ты оказалась среди этих людей. Он прав — прав так, словно прожил её жизнь вместе с ней, находясь где-то подле. Словно своими глазами видел ту девочку, что верила в любовь и своего любимого, в общее будущее, не всегда разделяя фантазии о семье с будущим страны. Лишь поначалу её целью и смыслом были перемены, — Петя сместил их собой достаточно быстро. И лучше бы он в самом деле видел или знал. Горше всего от того, что Алина чувствует себя совсем глупой и совершенно предсказуемой. — Незнание иногда приятнее правды, — признаётся она печально. Но Александр не пытается её пристыдить или высмеять, лишь сочувствует. Многие ошибаются по молодости, отдавая предпочтение фальшивым идеалам и не стоящим свеч людям. — Зачастую, — соглашается Руневский. — Но знание лучше жизни в слепую, когда довольствуешься чёрно-белыми ориентирами и боишься их потерять. Если знаешь местность, следовать огоньку маяка нет нужды. — На что вы намекаете? — Говорю прямо. Прежде вы избирали свой путь, руководствуясь страхом и желанием заглушить боль. Вам становилось легче от мысли, что террор изменит строй и мир к лучшему. Но это никогда не было правдой, — разве что лишь наполовину. Но вы предпочли истине свою сомнительную веру, потому что так было проще. Алина злится, пускай и по большей части на себя саму. Но всё равно ощеривается, понижая голос. Глядит на него рассерженно и враждебно, сдувая спавшую на глаза прядь. — Убирайтесь к чёртовой матери, Руневский. Только сильнее вскипает от того, как спокойно тот жмёт плечами. Уголок губы поднимается в пустой ухмылке. Ему совсем не весело, но и к подобным её реакциям он успел привыкнуть. И понимает прекрасно, что попал в цель. Она остынет и осознает позже, но мысль обязательно дойдёт. — Спокойной ночи, Алина. И лишь глубокой ночью она, шаркая по полу босыми ногами, доходит до ведущей в его покои двери и негромко стучит. Когда в проёме появляется Руневский, произносит разом на выдохе, зная, что потом решиться будет сложнее: — Я не хочу оставаться одна.