В ритме скерцо

Руневский дотрагивается её плеча одними кончиками пальцев, а Алина жмурится, отворачиваясь, давит в себе желание сжать плечи и не может вспомнить, когда в последний раз перед мужчиной она была так смущена. Нечто внутри отголоском напоминает о Пете, зовёт предательницей и позорит тем, что она так легко отдаётся тому, кого ещё совсем недавно мечтала изничтожить. Думается, что Петя, если бы мог видеть её сейчас, подарил бы взгляд, от которого захотелось бы ещё раз попытать удачу с самосожжением. И довести дело до конца. Но касание разбивает все мысли осколками, рассыпает их по полу и толкает на них станцевать. Пряди, высвобожденные из причёски, опускаются на спину, мягко приминаемые рукой Руневского. Шелест оседающего на пол платья раздаётся в тишине комнаты хлопком, ударом, приглушённой пощёчиной. Она делает шаг в сторону, краем босой ступни отшвыривая то подальше. Исподнее срывает с себя сама, с силой отбрасывая, и замирает перед ним обнажённой, нарочно повыше задрав подбородок. Голова поднята, плечи расправлены, но сама она сомнениями и собственными тревогами скована намертво, так, что и пальцами ног не пошевелить. Она намеренно старается призвать память о Караморе, о касаниях его рук и губ, о его признаниях — если бы ты была с другой планеты, с рожками на лбу, с клыками вместо зубов... Надеется, что от отвращения сведёт челюсти и скрутит желудок, что станет так противно от себя самой и от Руневского, отчего-то продолжающего терпеть все её выходки, что она оттолкнёт его и уйдёт, в очередной раз вонзив нож в сердце, которое от того не остановится, но будет долго и упрямо болеть. Но у неё не выходит. Александр наклоняется, отводит с шеи вьющиеся волосы и оставляет на коже лёгкий поцелуй. Алина ждёт, что кожу станет жечь, что поцелуй обратится клеймом, укусом, адской болью. Но тихий вздох выдаёт иное. Ей нравится. Ей хорошо. От тепла дыхания по коже расходится трепет, и Алина сжимается — но уже отнюдь не от смущения. — Ты действительно этого хочешь? Губы смыкаются в невысказанном, сокрытом. Вместо ответа Алина кладёт ладонь ему на затылок и целует отчаянно, солоно и горько. В поцелуй срывается всё то, в чём она не готова признаться даже себе. Руневский отвечает не сразу, — Алина обрушивается на него лавиной, заведомо так голодно, что он и не смог бы поспеть. Движения губ резкие, сминающие и в порыве своём отчаянные. Александр позволяет себе попробовать на вкус те губы, с которых яд пьёт ежечасно. Всего пара движений, смакующих, ласкающих, и он отстраняется, тяжело дыша. У Алины горит всё, что может гореть. Лицо, шея, конечности и низ живота. Кончики пальцев от напряжения сводит, а губам поразительно пусто без его касаний. — Так не пойдёт, — прижимаясь лбом к её лбу, улыбается довольным, приласканным котом, и не пытаясь скрыть желание. — Не будешь уверена сейчас — пожалеешь потом. Алина жмурится, хмурится, грудь ходуном ходит. Желание скручивает внутренности узлом, танцует по телу зарядами электрического тока. Невыносимо сильно хочется прижаться ближе, настолько тесно, насколько это возможно, губами ловить его дыхание, его улыбки, усмешки, малейшие перемены мимики, вызываемые ею. И самое абсурдное — не до конца ею осознаваемый, но страшно терзающий импульс показать и доказать ему, что она стоила возложенного на неё риска. Она готова быть опорой, равной по силам и возможностям, готова превозмогать собственную боль и терзания. Руневский проницателен не от того лишь, что старше, и Алина убеждается в этом всё прочнее с течением проведённых вместе дней. Ему удаётся улавливать перемены в её настроении, заглядывая глубже оболочки, усматривая то, что она, пускай и неумело, старается скрыть. И это извечное понимание без слов и объяснений пленяет её и покоряет всяко больше одной протекции и периодической заботы. Александр не держит её, не ведёт с повязкой на глазах по канату через обрыв. Протягивает руку, страхуя, но даёт возможность идти самостоятельно, усваивая жизненные уроки в необходимом ей темпе. Алина не видит в нём ни отца, ни его неумелую замену, которой в каком-то смысле едва не стал Петя. И в одночасье все те запретные желания о замужестве с ним и их общих детях так претят ей, что она разрывает пытку взглядом, не давая Руневскому никакого вразумительного ответа. Но сползает ниже и утыкается носом ему в грудь. Пальцы скребут по спине сквозь ткань, комкают и сжимают. Тёплая ладонь лаской опускается ей на голову, с щемящей нежностью взлохмачивает и без того безобразно рассыпанные по плечам волосы. Алина зажмуривается, давит рвущийся плач — она терпела страшно долго, убеждая себя тем, что слишком сильная чтобы раскисать. (Даже это, чёрт бы его побрал, она почерпнула у Караморы). Но Руневский не просит её перестать, не убеждает успокоиться. Лишь окутывает собой, теплом и шумом сердечного стука, затмевающим бульканье крови в висках и царапанье мыслей. Даёт ей возможность принять свою боль и простить её себе, и не сомневаясь в том, что ей достанет сил принять и сжать его руку ещё крепче, но спустя время. Хочется перестать сравнивать их и тонуть в пучине мерзкой горечи, но не выходит, не получается. И лишь паршивее от того, как Руневский на неё смотрит, обласкивая ладонью щеку. Как на произведение искусства, как на святыню. Алина бы не знала этот взгляд, не смотри она прежде с подобным благоговением на Петра. Она привстаёт на носочки и осторожно, совершенно несмело касается его губ, отвечающих порыву мгновенно. Трепетно, плавно. Неторопливой лаской приручая и давая возможность привыкнуть. Ведь как бы сильно он ни желал её, стать заменой убитой им же любви — худшее, что может произойти. И он подводит Алину к пониманию того так плавно, словно наставляет ребёнка, не забывая, однако, что в его руках молодая женщина, прекраснейшая из встреченных им когда-либо. — Зачем я вам нужна такая? — первое, что слетает обрывочным выдохом с губ, стоит им оторваться друг от друга. — Необразованная, смешная, глупая. Зачем? — Ты сильная, моя нежность. Такая сильная и такая удивительная, что я влюбляюсь, как мальчишка, — признаётся он, и слова оседают на коже искрами. Алина и сама уже готова ластиться, просить ещё и ещё это сладкой ласки, которой не насытиться. Она целует его вновь и вновь, всё смелее и игривее, срываясь на укус, оттягивая зубами нижнюю губу. Пальцы пробегают от середины груди к плечам, разводя полы пиджака и позволяя ему опасть подобно тому, как с утёса в обрыв срываются камни, как тихо трескаются столпы хвалёного самоконтроля. Руки смелеют, поцелуи легонько жгутся и раззадоривают напрочь. Алина не помнит, как с его плеч упорхнула рубашка, и обжигается жаром кожи, повисая на нём, опутывая руками и ногами. Зарывается в волосы пальцами, гладит, целует, кусает, царапается. Вспыхивает, пылает и горит, подхватывая жар. И вздрагивает, когда Руневский опускается вместе с ней на прохладное покрывало постели. Оторваться от него невозможно. Убийственно мало, хочется ещё — хочется захлебнуться им, влезть под самую кожу. Алина осоловело мажет взглядом по потолку, когда Руневский спускается поцелуями-укусами по подбородку, шее и ключицам, языком вычерчивая завитки, споро прихватывая губами сосок, посасывая и легонько прикусывая, переходя следом же на вторую грудь, целует живот, заставляя её выгибаться на постели от подобной малости и, беззвучно шевеля губами, просить ещё. Ёрзает, когда Руневский избавляет её от остатков белья и разводит ноги шире, поглаживанием поднимаясь от лодыжки выше. Мгновенно тянет сжаться, закрывшись. — Я видел тебя разной, — произносит всё с той же лёгкой, журящей укоризной, поцелуем запечатлевая на губах обещание. — И никогда не отворачивался. Закусывает губу, отворачиваясь, дёргаясь от каждого касания влажных губ, выцеловывающих тропы от колена к бедру, выше, ближе, почти там, где он ей нужнее всего, где без его касания неровен час накроет безумие, уже лижущее ей пальцы. Алину совершенно точно на постели подбрасывает, когда Руневский ласкает её между ног губами и языком, держа так крепко, что ни вывернутся, ни отстраниться — только медленно сходить с ума от выверенных касаний и сгорать, случайно соскальзывая взглядом на него, наблюдающего плоды своих трудов. Не сводящего взора с неё. Рука сама находит его затылок, сжимается на волосах, царапается и тянет ближе. — Ещё, — вырывается в полустоне. — Ещё, ещё, — бормочет она, безуспешно хватая ртом воздух. И вот уже раскрывается сама, плавится от его касаний и по постели растекается в истоме, срываясь на всё более шумные вздохи, на высокие, нежные стоны. Хочется поцеловать его просто безумно, хочется ощутить его полностью, всей собой так сильно, что желание в самом деле с ума сводит. Стоны учащаются, звучат мольбой, почти детской жалобой, когда к ласке рта добавляются пальцы. Она прогибается, запрокидывая голову, отчаянно кусает губы и напрочь забывает дышать. Широко раскрывает глаза и смотрит на расплывающийся потолок, полыхающий всеми цветами от остроты ощущений. И только успевает до побелевших костяшек вцепиться в покрывало, когда удовольствие настигает, погребая всю её под обрушившейся лавиной. Когда Руневский вновь целует её, накрывая собой, Алина беззвучно смеётся, отвечая едва слушающимися губами. И краем сознания отмечает, как в приглушённом свете у него блестят губы. — Безумие, — бормочет она в момент, когда оба замирают, рассматривая друг друга. — Оно наступит позже, поверь. Мягкость нового поцелуя по щелчку сменяется прежней игривость, а Алина перекатывается, садясь ему на бёдра верхом. — Верю, — смеётся она, соскальзывая губами на шею. Руневский шумно выдыхает, сжимая обнажённое бедро. Ловит её руку и целует запястье.