В ритме скерцо

Волнение ленивой, счастливой суеты не ново в доме Руневских. По правде говоря, каждый их день похож на прошлый именно тем — тягучими поцелуями, долгими касаниями, беседами, не имеющими конца, и вызревающим время от времени молчанием, что способно уместить в себе большую суть, чем доступна самым искусным признаниям. Алина не успевает заметить, в какую ленивую кошку превращает её Руневский, влюбляя в себя и эту жизнь от макушки до самых кончиков пальцев. Мягче и теплее становится её голос, замедляется и обретает глубину речь. Дыхание и то теряет судорожность, спешку, и подумать бы, что сердце вскоре совсем остановится такими темпами, да только сам же Руневский покоя ему не даёт. Но эта любовь нова для неё своей красотой и размеренностью. У Алины от чувств не ноет сердце. Оно может взволнованно трепетать и замирать, но никогда не болит. — Остановись, мгновенье, — произносит Александр, расплываясь в улыбке, которую Алине привычнее сцеловывать с губ, а не оглаживать взглядом с расстояния нескольких метров. Хитро-расслабленная, довольная, словно на считанные секунды он позволяет себе забыться, думая о своём. Алина не отвлекается, приводя себя в порядок перед выходом. Нужно признать, с ним одинаково приятно и проводить дни напролёт в духоте затворённых покоев, и гулять прохладными вечерами, и даже коротать время на балах, разговаривая и танцуя. Пускай те же балы она по-прежнему не любит — не столько даже из праздной, лживой помпезности, сколько хотя бы лишь от того, что по-прежнему не верит в изящество отточенных движений. Руневский потратил достаточно времени на её образование и прививание отсутствовавших прежде манер, но любовь к миру пышных платьев и мелодичного топота мужских-женских туфель возникла у неё сама собой. Трудно было поверить в то, что этот мир для неё теперь такой же родной, как и для него, Александра. — Помоги, — Алина застывает, уперевшись ладонями в стол. Ждёт, пока переплетение лент не затянется руками мужа туже, но Руневский в обман всем ожиданиям лишь становится позади неё, льнёт носом к её шее, руками забираясь под шнуровку и скользя по коже пальцами благоговейно, непередаваемо-трепетно. Алина борется с желанием обернуться к нему и совершить непоправимое несколько мучительно-долгих секунд. А затем всё же оборачивается, хватаясь за край столешницы отчаянно — как за последнее, что держит сознание в узде. Руневский находится мгновенно, подсаживая её на тот самый стол и заставляя упереться в прохладную поверхность зеркала полуобнажённой спиной. В поцелуе сталкиваются и сливаются, мгновенно находя единый излюбленный ритм. И вот уже лямки платья опадают с плеч, тянется к низу расшнурованное в спешке исподнее. Причёска рушится, ведомая рукой, сокрушающей её самообладание с тем же изяществом одномоментно. — Нас ждут, — протестующе бормочет, не разрывая поцелуя и тяжело дыша. Тело льнёт к нему бессознательно, а от того, как душно в остатках платья, тянет взвыть и разрезать его, позабыв об истинной цене всей ныне доступной роскоши. — Ну и чёрт с ними, — отвечает он безо всякой усмешки, когда, казалось бы, ею голос должен полниться. Но Руневский серьёзен до крайней черты, когда отмахивается от её предостережений без оглядки на что бы то ни было. — Пусть ждут. — Ты ужасный, — бурчит и жалуется она, не унимаясь. Срывается на громкий стон, когда губы Саши касаются её груди, а рука настойчиво сжимает шею, сдавливая так, что истома погребает под собой все шансы выпутаться из его рук, а мрачная комната и очертания в ней Руневского совсем мутнеют. — Мы же пообещали прийти, — она повышает срывающийся голос, стараясь отклониться или отстраниться, но получается паршиво — отталкивать его не хочется совсем. — Когда ты успела полюбить светские вечера с танцами? — интересуется между делом, продолжая вычерчивать по коже узоры кончиком языка. Алину подбрасывает от его касаний так, словно он выжигает по ней те линии серебром или огнём на живую. — Я их терпеть не могу, — ворчит, лениво пытается вырваться, до кучи пихая его ещё и ногой — легонько, но в отчётливом стремлении и в самом деле заставить его отстать. Руневский перехватывает и её, совсем легко, так, что вырваться можно в два счёта, но у Алины и без того сил противиться ему нет. — А ну прекращай! Не смешно, Саша! — Ладно, ладно, душа моя, — Руневский ослабляет хватку, поднимается, вновь сталкиваясь с женой взглядами, теперь лишь легонько удерживая её пальцы в своих, а вторую ладонь и вовсе смещая на край столешницы. Но тянется к ней — наверняка тоже не в силах желанию противостоять — дышит ею секунду-другую, ведёт кончиком носа от ключицы к плечу, поднимается щекой к уху, выдыхая в него приглушённое. — Не откажешь в танце? Что Алина признать не готова — так это то, что она не может перестать думать о том, как страшно сильно любит его, своего Сашу, даже когда он раздражает её до ломоты в костях. — Разумеется откажу, — не унимается она, однако, не вырываясь больше. Обвивает его шею руками, тянет на себя, упираясь лбом в его лоб. Касается его губ своими невесомо и почти украдкой. — Отчего нельзя подождать и натанцеваться вдоволь на приёме? — Что с тобой такое? — выдыхает Саша ей в губы, сцепляет безотчётно их пальцы замком. — Знаешь же, что это другое совсем. На людях я себе не могу позволить слишком многое из желаемого, — в том, как указательный палец скользит по обнажённому плечу, ощутимо сожаление и тень не ушедшей страсти. Алина вздыхает, разглядывая его в слабом обрамлении отблесков свеч. Ведёт рукой по его щеке, баюкая ту собою, а Саша ловит пальцы и, сплетая со своими, целует их. — Ты отчего такой влюблённый сегодня? — клонит голову в бок, не переставая улыбаться. Прикладывает тыльную сторону ладони к его лбу. — Не заболел? — Любовь многие сравнивали с хворью. Но на мой взгляд она скорее исцеляет — рядом с тобой чувствую себя полным мальчишкой. — Ты и есть он, — насмешливо подмечает Алина. — Как насчёт вина и танцев? — Всё-таки пойдём? — спрашивает Саша с отчётливо проступающей усмешкой. — Расхотелось, — не обращая на то никакого внимания, отвечает она. Отталкивает Руневского и спускается со стола, стаскивая с ног юбку вместе с подъюбником. Оставаясь обнажённой, застывает перед ним в полуобороте и лукаво произносит. — Пусть и в самом деле дальше ждут.