***
Не понадобилось много времени, чтобы книжкой с такими выразительными картинками заинтересовались мультяшки. Да и неудивительно: вся более-менее подходящая по возрасту литература была уже давно перечитана и пересказана по несколько раз, а тут прямо написано было — «для детей»! Первым, само собой, обнаружил новинку Бенди. — Это что? — бесцеремонно ткнул он создателю книгу под руку, пока Генри пытался просунуть сквозь иглу толстую шерстяную нитку распускающегося свитера. — Я немного занят, видишь? — Вижу, — кивнул головой Бенди, но тут же вернулся мыслями к своему. — Ты книгу купил? Генри вместо ответа недовольно зашипел: упрямая нитка топорщилась во все стороны, а игл толще у него не было. — Ты нам её будешь читать? — Вот ты мне нравишься: уже давно не маленький, а всё притворяешься самым беспомощным. Сам как будто читать не умеешь. — Умею, — надулся Бенди, — просто я, может, по тебе соскучился, потому что ты вечно работаешь и вечно без меня. Но я даже прочитал одну страницу, самую первую, а там, кстати, написано, что лучше, если вместе с нами будет какой-нибудь взрослый. — Как будто я единственный взрослый в студии. Попроси Нормана, например… Хотя нет, не надо, он замучается вслух читать. Лучше Сэмми. — Я тоже так подумал и попросил Сэмми, но он почему-то не хочет, — пожал плечами Бенди. Точно. Генри, видимо, совсем заработался, если решил, что Лоуренс притронется к какой-нибудь религиозной книге: для него это значило предать одновременно и Бенди, и себя, и ещё Потерянных в придачу. — Ну хорошо, хорошо, — сдался он, — будет вам взрослый. Сегодня вечером сяду и прочту, всем троим, только тогда вы должны пораньше в кроватях быть. А сейчас дай мне закончить. Чертенок радостно закивал и тут же вместе с библией под мышкой побежал куда-то дальше: наверное, передавать радостную новость остальным. …Что ж, они сдержали обещание. Когда Генри пришел к ним комнату, были разложены одеяла, убран с пола на полки всякий хлам и даже стерта со стены надпись «дурак», которая появилась там после очередной ссоры (запрещать надписи на стенах в то время, пока ими пестрела вся студия, Генри не мог). Его мультяшки сидели на одном, Алисе принадлежащем матрасе, сбившись в кучу и пытаясь втроем одновременно закутаться в общее одеяло — как ни крути, всё сильнее кусались холода. Он присел с краю, и они тут же принялись толкать друг друга, пытаясь ближе подсесть к создателю. — Вот ведь какие молодцы! — шутливо удивился он. — Нет, вы точно что-то да забыли. Наверное, не умылись. — Ну Генри! — уже приготовился обидеться Бенди. — Всё, понял: вижу, что ждали… Тогда подайте библию, пожалуйста, я ведь не знаю, куда вы её спрятали. Но библию никто не прятал: Алиса встала к полке и оттуда достала её, аккуратно передавая Генри. Тот с благоговением, похожим на то, что он сам испытывал в детстве, перевернул обложку. «Тогда сказал Бог — да будет свет! И появился свет». …Скоро Генри понял, что читать вместе было правильным решением: сами бы они ничего из книги не вынесли. Постоянные «зачем» и «почему» приходилось разбирать куда дольше, чем непосредственно изучать Библию. Зачем же, к примеру, Бог выгнал людей из рая? Разве не мог он, такой благой и любящий, простить их один только разочек? Генри ведь своих мультяшек прощает! — Потому что это был не просто проступок вроде того, когда мои мультяшки бьют тарелку, — ухмыльнулся Генри. — Люди поддались дьяволу, потому что хотели оказаться равными Богу и знать всё то, что знает он. А это высокомерно… Да и просто глупо. — А по мне, так всё равно странно, — запротестовала Алиса. — Бог, значит, сам ведь знал, что люди не понимают добра и зла, значит, когда-нибудь точно ошибутся… И не простил? — Интересная мысль. Но ведь в том и дело, что это был первый проступок, до которого в их душах не было места непослушанию. А тут разом они не только ослушались, но отказались раскаяться. И это в идеальном мире, где можно было веки вечные жить и наслаждаться гармонией — но они выбрали бунтовать. Чего они после этого хотели?.. На это возразить уже нечего. Да только любопытство никак не уляжется. Зачем нужен был потоп? Не бывает такого, чтоб весь мир был из плохих людей, это глупо. (Это, конечно, громче всех Бориска говорил, у него все добрые). — Почему нет? — равнодушно пожимая плечами, спросил Генри и перевернул страницу. — Беспределу-то поддаваться куда легче, чем взять себя в руки и опомниться. Вот и выходит, что люди убивают, грабят и творят прочие преступления — и некому крикнуть, чтоб они прекратили уже. А если иногда находятся зрячие вроде Ноя, то какая от этого польза, если таких ничтожно мало, а безбожников целая толпа? Так и превращается в один прекрасный миг весь мир в сплошное убийство и грабеж, и Бог говорит: «конец роду людскому, потому что они творят только зло — и я раскаялся, что создал их»! После такой откровенной тирады вопросов больше не звучит. Он продолжает читать: о долгих днях плавания по бескрайнему морю, о прибытии к горе, о голубе с заветной веткой — а мультяшки сосредоточенно глядят на разворот. Его украшает иллюстрация во весь лист, детальная и мрачная; от края до края плещутся волны, под напором безжалостной стихии дома распадаются на доски и бревна, дождь стеклянной завесой перекрывает мир, а люди, по грудь в воде, обращают к нему лица — испуганные, раскаивающиеся… Рука Генри переворачивает страницу, и ни с того ни с сего Алиса с Бенди почти одновременно льнут к его плечу. Но через несколько дней — снова. Взять хотя бы те два города, Содом и Гоморру — неужели совсем нельзя было по-другому? Бенди вот, к примеру, думает, что даже злодеи со временем могут перевоспитаться, надо только объяснять и не жалеть сил. А Бог делает по-другому: сначала терпит, терпит, а потом сразу палит огнем, или водой топит, или просто злится, если нельзя сжечь или утопить. Что же те люди натворили такого, что их нельзя было исправить ничем, даже самым праведным примером? — Ну, э… Вопрос застал Генри врасплох. Мультяшки были определённо взрослее своих отрисованных версий, взрослее, чем он привык их считать, но для правдивого ответа они были ещё слишком невинными, и раньше времени Генри дарить им такие знания не стремился. — Это были… — он замялся, подбирая правдоподобную ложь, — очень эгоистичные люди, у которых не было ни капли совести. Вся жизнь у них проходила в поиске удовольствий, причем очень простых и… низменных. Им хотелось меньше трудиться, а больше есть и праздновать… — А что, есть тоже нельзя? — перепуганно спросил Борис. — Ты меня не дослушал, — пытаясь не терять терпения, ответил мужчина, — Есть можно, праздновать тоже, дело в другом. Нельзя допускать, чтобы это становилось главным. Должно быть что-то выше: призвание, взаимопомощь, творчество хотя бы, что ли… В тех городах этого не было. Они не помогали ни соседям, ни друзьям и родным, а думали только о себе: вот и получили по заслугам. — А я вот думаю не только о себе, — как бы невзначай заметил Бенди, утыкаясь лицом в плечо создателя, — я про тебя думаю, например, и про Сэмми, и про Бориса, и творчество я делать тоже умею. — В тебе-то я и не сомневаюсь, — расхохотался Генри, протягивая руку к рогатой макушке.***
В тот день в комнате было тихо, хотя в прошлые разы мультяшки обычно суетились и толкались. Сегодня, видимо, набегались и напрыгались сильнее обычного: на большее сил не хватало. Алиса перевязывала волосы в хвост, Бенди со скучающим видом смотрел в потолок, а Борис свистел себе под нос какую-то песню. — Не заснули? — с иронией в голосе поинтересовался Генри, шире открывая дверь. После этих слов комната заметно ожила. Взбудораженные, мультяшки повернулись на голос; Бенди сбросил с себя сонливость и бросился к проёму, приветствуя создателя. Куда им спать, с улыбкой подумал он, снимая с полки заветную книгу. — Чем занимались-то без меня? — Ждали, — с какой-то дурацкой улыбкой ответил дьяволенок. От неё Генри стало немного совестно. В последнее время он с мультяшками проводил всё меньше времени, дни тратя на работу и подготовку к зиме. Забить бумагой щели, заштопать расползающуюся одежду, привести в порядок проводку… Голодные до внимания дети получали его только вот в такие вечера чтения. Побыстрее бы расправиться с зимними хлопотами! Может быть, тогда-то они выкроят из суток чуть больше времени вместе. Он сел. Мультяшки окружили его плотной стаей. — Подвожу я вас, подвожу, — вздохнул Генри. — Ничего, может быть, завтра пораньше дела закончу, тогда хоть чай попьем все вместе, а не поодиночке. Может, мне кто-нибудь подскажет, про что мы вчера читали? Генри, конечно, прекрасно помнил, что же он мультяшкам читал — да и забыть совместные обсуждения вчерашнего было сложно. Но ему неизменно приятно было подтверждение того, что они слушали, проявляли внимание, а иногда и делили с ним его чувства. — Кажется, про то, что вот у этого, с бородой, — Бенди ткнул пальцем в книгу, которую Генри уже открыл на нужной странице, — что у него в итоге был сын. — «Вот этого с бородой» зовут Авраам, — напомнил Генри. — Так, если вы все удобно сели, то я, наверное, начну. Бенди с Алисой кивнули почти синхронно, Бориска промолчал, но Генри не сомневался, что ему, высокому, и так прекрасно видно и картинки, и текст. — «Авраам и Сарра очень любили своего сына и заботились о нем, оберегая от невзгод и болезней»... ну, вы помните, они были уже стариками и на детей не надеялись, а тут — такое чудо! «Мальчик рос смышленый, послушный, такой, что родители нарадоваться на него не могли…» — Это здорово, — блаженно пробормотал Борис. — Наконец-то у них всё хорошо, а то вечно его гоняют. — «Шло время, и Исаак, окруженный родительской любовью и заботой, подрастал и из мальчика быстро превратился в смышленого паренька. Тогда-то настало время послать Аврааму следующее испытание. И вот Бог явился к нему и сказал: «Ты, Авраам, до этого всегда был верен и послушен моей воле. Так покажи это и сейчас: возьми с собой сына своего, Исаака, которого ты так любишь, и принеси его в жертву на горе, которую я тебе укажу». Можно представить, как горь…» — В жертву — это как у Сэмми? — резко перебил Бенди. — Прямо насовсем, насмерть? Генри обернулся. Мультяшки все разом, услышав о таком раскладе событий, посерьезнели: Алиса вопрошающе наклонила голову, Бенди приподнял брови — еле заметно, но не настолько, чтобы Генри не заметил — а у Бориса так вообще и шерсть распушилась, и хвост дыбом встал. — Не совсем «как у Сэмми», но по сути своей схоже, — недовольно ответил Генри. Слышать сравнение христианства с таким дремучим сатанизмом было как-то дико (хотя Лоуренс тоже бы вряд ли обрадовался). — Хотя, на самом деле, для Авраама этот приказ наверняка казался… чем-то похожим. Ну, сами подумайте, слышать от Бога такие просьбы, хотя убивать, само собой, против всякого закона… Но давайте вы лучше будете меня слушать. Бенди коротко помотал головой, всматриваясь в книгу, да и остальные не стали никак возражать. — «Можно представить, как горько было слышать такую просьбу! Но и Авраам, и Сарра были набожными, праведными людьми, так что они решили и в этот раз послушаться Бога, зная, что Всевышний никогда не потребует от людей чего-то грешного. Вскоре Авраам наколол дров, чтобы развести огонь…» — Зачем огонь? — опять не удержался Бенди. — А? — сконфуженно переспросил Генри. — Ну… что значит зачем? Когда Богу приносится жертва, то её сжигают. Обычай такой, что ли. — А без этого обычая нельзя? — сдержанно спросил Борис. — Мне бы вот было… неприятно, если бы меня потом ещё и сожгли. Генри сначала хотел рассмеяться, но Борис ощетинился столь видимо и грозно, что серьезность его слов становилась очевидна без расспросов, и от этой серьезности становилось как-то не по себе. Так что ответил он тоже без шуток и усмешек: — Ты это, вон, по стене постучи лучше. Про что я там читал… «наколол дров, чтобы развести огонь, взвалил их на осла, позвал сына и отправился в путь, ничего ему не говоря. Дорога была долгой, и до указанной Богом горы они добрались только на третий день. У подножия её Авраам отдал мальчику вязанку дров, а сам взял нож и огонь — и они пошли на гору, в ногу друг с другом. — Послушай-ка, отец, у нас есть и дрова, и огонь, и нож, — спросил Исаак, — но где же овечка для жертвы? — Бог покажет нам овечку, — только и ответил Авраам.» — Ах пока-а-а-жет, значит? — с нескрываемым сарказмом прокомментировала Алиса. — Ишь ты какой хитрожо… — А ну! Сейчас я притворюсь, что не слышал, но в следующий раз всей компанией рот с мылом пойдете мыть. «Дойдя до вершины, он разложил алтарь, а Исаак только смотрел на это и удивлялся. Но, будучи послушным ребенком, он не стал задавать вопросов, а когда Авраам связал ему руки и ноги и положил на дрова, вовсе не сказал ни единого сл…» — Борис, когти, пожалуйста, выпускай не у меня на плечах, мне немного неудобно. Борис еле слышно пробормотал что-то в знак извинения и отодвинулся. — «Теперь предстояло только совершить жертву… Сами понимаете, дети, как тяжело было сделать такое любящему отцу! Но Авраам был тверд и мужественно решил исполнить волю Божью.» — Прямо насмерть убил? — упавшим голосом спросил Бенди. — «Однако в тот момент, когда Авраам уже был готов опустить нож, он вновь услышал голос с неба, который звал его: «Авраам!» Он поднял голову, и увидел: то был ангел, посланный Богом. Тот обратился к нему вновь, и устами его Божий глас приказал: «Оставь его и отведи нож! Теперь я вижу, что ты не пожалел для меня своего единственного сына. За это я благословляю тебя: у тебя будет столько внуков и правнуков, сколько звезд на небе и сколько на берегу моря песка, и через них получат благословение все люди на земле.» На этом торжественном моменте Генрих взмахнул рукой, как бы охватывая ей бесчисленную бездну и звезд на небе, и песка на берегу моря, и, довольный, повернулся к своим мультяшкам, как бы спрашивая: ну, как вам сказка? Но вся торжественность с него слетела, стоило ему только получить — или, правильнее выразиться, увидеть — ответ. Три пары глаз пристально, без отрыва, смотрели в лицо создателю. Три пары ошарашенных, сбитых с толку, опустошенных глаз. — Эй, народ, что с вами? Не оттаяли? Бенди вместо ответа вцепился пальцами в свой кусок одеяла. Алиса покосилась на разворот библии, в этот раз не украшенный иллюстрацией и скромно обходящийся одним только текстом. Потом — на Генри. Потом — опять на библию. У Бориса же на лице не читалось ничего: только дышал он очень громко и взгляд у него на одном месте не задерживался. — Но ведь ничего плохого не случилось? — снова попытался он растормошить детей. — Ничего плохого не случилось, — подтвердил Борис, словно вовсе не слушая, что именно повторяет. Взгляд у него всё так же был неспокойно бегающий. — Это только случайно! — вдруг прорвало Бенди. — А если бы Бог чуть-чуть, на секунду ошибся и не успел вовремя сказать? Надо же понимать! И вообще… Это что, была шутка? Зачем? Это же совершенно не смешно, это жуть что такое! Я бы никогда так… Дальше дьяволенок не продолжил: только испуганно глотал воздух. Генри запрокинул голову, устало выдыхая. Как бы ни было приятно совместное чтение, подобные минуты упрямого непонимания выжимали из него все оставшиеся к концу дня силы. Каждый раз уходила уйма усилий на то, чтобы несколько раз и в разных формулировках объяснить то, что, как ему всегда казалось, в объяснениях не нуждалось. Тем не менее, на мультяшек он не злился и пообещал не злиться и впредь: они не были виноваты в том, что до этого их держали почти что в изоляции от внешнего мира и что они не могли знать того, что знал Генри. — Начнем с того, что раз уж Бог за семь дней создал такой сложный мир, то чего-то не успеть и где-то просчитаться — даже на одну секунду — он ну точно не может. Да и к тому же это было куда важнее простого… розыгрыша. Смысл совсем в другом. Богу нужно было проверить, действительно ли Авраам ему предан и готов ли он… — Убить родного сына? — едко спросила Алиса, молнией кидая злобный взгляд из-под растрепанных волос. Если Бенди спрашивал из детской наивности, то эта молния была уже звоночком серьезным. Это значило, что её владелица уперлась рогами в свою ошибку и отпускать её будет не иначе как с боем. Но Генри тоже был не лыком шит и к таким боям готовился ещё до того, как перелистнул первую страницу. — Вы у меня ещё маленькие и поэтому очень буквально всё воспринимаете, — парировал он. — Проверить, готов ли он действительно сделать для Бога всё, даже отдать самое дорогое, что у него было. — Но если этот Исаак у него был самое дорогое, — подал голос Борис, — то почему он так легко его отдал? Хоть бы спросил, зачем. Может, Богу совсем было не нужно или можно было как-нибудь договориться… А он согласился и убить, и… — он запнулся, но только на миг, — и сжечь ещё сверху, хотя его не просили! И сразу дрова помчался колоть: где же тут дорогое? — Ты, Бориска, добрая душа, что тебе всегда хочется договариваться, — Генри снисходительно улыбнулся и потрепал его по всё не улегающейся шерсти, пытаясь хоть так стряхнуть с него нервозность. — Однако люди есть люди, а Бог куда выше, и нам не всегда сразу понятно, к чему то или иное. Если он захотел, то… — Да мало ли чего он захотел! — вспыхнула Алиса. — Я, знаешь ли, тоже непозволительно много чего хочу. Например, задать Бенди трёпку за то, что он взял мои тени вместо акварельной краски! Но то, что я хочу, не значит, что мне можно этого добиться? Вот и твоему Богу тоже позволено не всё, и резать он никого не имеет права! У Генри прямо-таки брови вверх поползли. Во всём мире, наверное, только Алиса нашла бы в себе дерзости и внутреннего огня рассуждать о том, на что же Бог имеет право, а на что — нет. — Да уж, ты только называешься ангелом, а вот богобоязненности никакой. — А потому что ангела во мне только половина — это во-первых, — Алиса нервно сжала кулаки. — А во-вторых, я злодеев не боюсь и не боялась, ни Демона, ни Джоуи, никого и никогда: пускай сами хвосты поджимают! — Тоже не совсем верно: Бога надо не бояться, а любить. А если кого-то любишь, то любовь нужно подтверждать поступками, правда, а не просто произносить пустые слова и молитвами сотрясать воздух? А Господа надо ещё и слушаться, потому что он лучше нас знает, как правильно жить на свете и быть хорошими людьми! — Хорошие люди что, убивают? — спросил Бенди, выпуская из рук одеяло. — Ты сам говорил, что это грех и нельзя, что надо всех жалеть… А этот разве пожалел? Да что ж ты будешь делать, снова по кругу! — Что вы заладили оба? — возмутился Генри. — Убивать-убивать-убивать… Закончилось же всё хорошо, вы слушали меня вообще или нет? Бог и не хотел ничьей гибели! В этом суть! — Всё равно ведь страшно! — А Бенди правильные вещи говорит, — вдруг осмелел Борис. — Ведь это только сам Бог и знал, что вот он явится, речь прочтет и никому не придется умирать, а этот, Авраам — откуда ему было знать? И если бы ему не приказали оставить сына в покое — то он разве остановился бы? А если бы остановился, ему бы и никаких звезд в небе… или как там… Но он в мыслях у себя уже решился, что убьет! Бог именно и хотел, чтоб он убивал! — Да пусть бы даже и так! — вспылил Генри, чуть ли зубами не скрипя от досады. — Но разве для того, кто даровал тебе возможность жить, кто постоянно помогал справиться с бедами, кто, в конце концов, пытается привести тебя к раю, не стоит один раз пойти против себя? Да, это нелегко, но ведь даже этого не хватит, чтобы по-настоящему вернуть долг. Ну а если ты к этому не готов, то точно ли ты заслуживаешь такой милости? Точно ли Бог после этого должен оставаться с тобой? Он закончил эту свою спонтанную речь чуть резче, чем сам того хотел, и через секунду уже осекся. Но эффект, так или иначе, был достигнут: публика его сидела, пусть и с вытаращенными глазами-пуговицами, но смирная и молчаливая. — Хорошо, я… я, пожалуй, понял, — отрешенно пробормотал Борис, отворачиваясь и складывая на груди руки. Впрочем, эффект этот был очень и очень кратковременным. — А вот я не поняла! — гневно выпалила Алиса, — и не собираюсь понимать! Хорошо, пускай требует, пускай выпнет из рая и даже угрожает… Но мы же люди, у нас должна быть совесть! Что нам, не бороться за неё? Зачем Бог тогда давал эту свою дурацкую свободу воли, если ей всё равно нельзя воспользоваться, даже чтоб кого-нибудь спас… — Алиса! — Что? Ты вправду не понимаешь? Ну хотя бы ты сам… Вот ответь, если бы тебе тоже голос с неба явился и сказал «выбери из этих троих, кого больше всех любишь, и завтра пойди зарежь», — она с вызовом обвела рукой матрас, — ты бы пошел, да? Генри застыл, сбитый с ног внезапным вопросом. Удар ниже пояса, Алиса! Она, бесспорно, знала, какой ответ получит. Не надо было и гадать: если он скажет «нет», на этом дискуссия и закончится — а Алиса будет гордо сидеть, полная осознания своей правоты. Мультяшки, естественно, перепуганные и так ничегошеньки и не понявшие, подтянутся к ней, миссионерская задача будет окончательно провалена, а авторитет — подорван. — Во-первых, я вас всех люблю одинаково и нет у меня никаких «больше-меньше». Во-вторых, давай не будем менять тему, — попытался он ответить максимально обтекаемо. — Будем! — торжествующе заявила Алиса. Какая-то дьявольская искра зажглась в сощуренных глазах. — Отвечай, раз на то пошло — зарезал бы? Он почувствовал, что злоба из него уже идет через край, и брови у него сами собой сходятся на переносице: наглость Алисы его бесила. — Со мной Всевышний пока что не разговаривает: не настолько я праведный человек и слабостей у меня много. Да и к тому, о чем мы говорим, это не имеет никакого отношения. — Почему так? Ведь ты Бога любишь, правда? Сам говоришь, что тут всё сделано по чести — какие проблемы? Такие истории всё равно хорошо заканчиваются; правда, все эти потопы, и огонь, и… Но это ерунда, мы-то у тебя хорошие? Да и вообще, это у Авраама был один сын, а нас аж трое! Одного точно не… Генри собрался было ответить… — А ну заткнись! Кричал Бенди. Генри, смущенный, перевел взгляд на чертенка. Он стоял на матрасе, вытянувшись на носочках, чтобы казаться хоть чуть-чуть, но больше и злее. И лоб у него подтекал чернилами, как в моменты самого искреннего гнева или сильного испуга. — Бенди, не лезь, — ровно попросила Алиса, пусть даже и сбитая с толку такой внезапной агрессией. — Не видно тебе, что ли, что взрослые разговаривают? Но оставаться в стороне мультяшка не собирался. Словно сорвавшийся с цепи, он в какую-то секунду переметнулся на другую сторону матраса, отталкивая прочь Генри и роняя на пол библию — чтобы со всей дури вцепиться в Алисины кудри. — Значит, не разговаривай, замолчи! Замолчи, заглохни, дура размалеванная, прекрати сейчас же! — Ты что творишь, ты с ума-а-а!.. — Алиса не договорила, истошно завизжав от боли и возмущения: её соперник дернул с такой силой, что сам чуть ли на пол не упал. — Генри, пусть отцепится от меня!.. — А ты молчи! Ты заодно, да? Ты тоже, — он не остановился, даже когда Алиса извернулась и отвесила ему звонкую пощечину; даже наоборот, заорал с ещё большей яростью, — ты то-о-оже! — Идиот! Отстань, я тебя сейчас сама побью! Генри какое-то время молча торчал, не вполне осознавая, что мечущийся на полу черно-белый клубок — это его дети, которых нужно разнять, пока они не покалечили друг друга из-за какой-то бессмысленной злобы. Но когда воздух разрезал очередной пронзительный вопль, замешательство с него спало. — Так, а ну отставить! — гаркнул он, надеясь, что мультяшки к нему прислушаются. Что ж, надежда была напрасной: распаленные дракой, те не собирались слушать никого и ничего. Уличив минуту, когда Бенди хотя бы на секунду отпустит Алисину одежду, Генри сам кинулся к драчунам — и ухватил зачинщика за руку, оттаскивая подальше от взвинченной противницы. — Посмотри-ка на меня! Тот обернулся на создателя. Теперь, когда Алисы перед глазами не было, с него словно начала сходить дымка исступления. Ярость сменилась замешательством: он, словно забывшись на секунду, пару раз боязливо вздрогнул. Но взгляд у него по-прежнему был злостно-глупым, словно где-то в глазенках по кругу плелись две мысли, переходя из одной в другую снова и снова, всё никак не разрешаясь и не перетекая во что-то новое. — Зачем ты это сделал? Бенди долго не отвечал, лишь заламывал пальцы. — Я вообще-то объяснений жду. Что за выражения такие — заткнись, заглохни? Кто тебе позволил так обращаться с другими? — Пусть она молчала бы, — процедил наконец чертенок. — Если даже Алиса говорит что-то, что тебе не нравится, это не дает тебе права выкидывать подобные фокусы. — А иначе что? — оскалился он вдруг, и болезненное напряжение отразилось в этом оскале. — Иначе твой бог меня накажет? А знаешь — пусть! Пусть попробует! Я тоже никого не боюсь, я подожду, мне, может быть, всё равно, раз уж… раз вы оба… Он запнулся. От волнения и гнева у чертенка сбивалось дыхание, и вместо того, чтобы продолжить свою обвинительную речь, он только тихо сопел. Но ухмылка — дерзкая, развязная, ухмылка, принадлежащая тому, кого создали для бытия дерзким и развязным — всё ещё держалась на его лице, и мужчина почувствовал, что терпение у него кончается. Мультяшки буквально в лицо смеялись и ему, и его идеалам, и книге, страницы которой он приоткрыл им из лучших, благих побуждений. Раз уж так — нужно ли искать оправдания и делать поблажки?.. — Я не знаю, накажет тебя бог или нет, — отчеканил Генри, — но вот я тебя точно накажу, потому что ты с какого-то перепугу решил бессовестно задраться. Вон тебе угол, иди и стой там, пока не скажешь мне, хорошо ли тягать других за волосы и приятно бы тебе было, если бы на тебя набросились без повода. Конечно, мультяшке ничего не мешало сказать это прямо сейчас, не сходя с матраса, но Бенди не сделал даже этого. Прежний пыл как будто утих, уголки рта опустились, и какое-то время он сидел и упрямо сверлил Генри взглядом. А потом встал — и уверенно пошел к углу, специально громко выстукивая ботинками каждый шаг. — Это ерунда, — бросил он, поворачиваясь к создателю, — это даже близко не страшно, понятно? Я хоть всю ночь тут могу стоять! А прощения всё равно не попрошу, потому что это не я виноват, не я! Генри поднял с пола библию и резко захлопнул. От стука Бенди дернулся, а у Бориса сами собой поднялись уши. — Вы меня, ребята, разочаровали. Решился прочитать вам серьезную, взрослую книгу, чтоб вы хоть немного начинали понимать, как в этом мире существовать по совести, а вы вместо этого хамите, совершенно меня не слушаете… А теперь и деретесь ещё. Я свет тушить не стану, так что вы тоже подумайте над своим поведением и постарайтесь хоть что-то понять! Он направился к двери, не оглядываясь на растерянного Бориса и на Алису, которая, кажется, отчаянно хотела выкрикнуть что-то ещё.***
Кроссворды, что ли, разгадывать? Спать-то ложиться пока было рано: минут через пятнадцать надо было заглянуть к детям, поинтересоваться, до чего они там додумались. Генри, конечно, был зверски сердит, но заставлять Бенди действительно стоять в углу всю ночь было бы как-то неправильно. Он щелкнул выключателем настольной лампы, взял с тумбы журнал и ручку, но раскрывать почему-то не торопился и задумчиво уставился на обложку. Все мысли сползали на недавнюю ссору, как бы он ни старался сосредоточиться на другом. Даже когда он перелистнул страницы, глаза не могли остановиться на строчках. Вот ведь!.. Злоба всё никак не желала сходить, сжирая всё внимание и снова возвращая к исступленно визжащему Бенди, к неуверенно жестикулирующему Борису — и к Алиске с язвительными вопросами. «Ты бы что, пошел, да?» Он стиснул зубы, вперился в буквы, отчаянно пытаясь отмахнуться и вместо этого сообразить, в каких же единицах измеряется индуктивность. Алисин вопрос, так и оставленный без ответа, висел на душе, оставляя паршивое ощущение проигрыша. Пошел бы, не пошел бы… Она наверняка знала, что загоняет его в ловушку! — А вот пусть не пошел бы, — раздраженно ответил воображаемой сопернице Генри. — Ну вот отвечаю я, допустим, «нет» — и что из этого? Впрочем, он даже перед самим собой завирался: он прекрасно знал, что из этого. Лицемерно и подло было называть правильными те принципы и заповеди, которым сам не очень хочешь следовать. Он отложил в сторону кроссворд, не надеясь вспомнить единицу измерения индуктивности. Решение спора, доказательство правоты витало где-то рядом, дразнило своей близостью, вытесняло из головы всё остальное, но в руки не давалось. Почему Аврааму нельзя было ослушаться, а ему, Генри — можно? — Потому что с ним Всевышний говорил напрямую, — нервно предположил в воздух Генри. — Я-то тут причем? Я в миру живу. Не туда ты повернул, тут же отругал он самого себя. Алиса ведь четко сказала — а если бы всё-таки такое случилось? В конце концов, куда больше смысла имеет испытывать на верность обыкновенную заблудшую душу, чем праведника, который эту верность неоднократно доказывал. В разуме застыла тревожная пустота. Генри осознавал, что никаких преимуществ перед святым, пророком, у простого аниматора из Нью-Йорка нет и быть не может. Ну а если уж Авраам согласился на убийство сына, то… Но разве речь идет об убийстве? — вовремя остановился он. Ведь Богу не нужна кровь невиноватых: потому и жертва-то не состоялась. Может, не стоит тогда вообще раздумывать над этим? Тем более и мультяшек, которые этот ответ могли бы услышать, рядом нет… Тут он дернулся, словно обожженный. Совсем, совсем другое загорелось перед его глазами. Скрип открывающейся двери — и картина когда-то давно совершенного зверства, своей жестокостью выбивающая воздух из легких. Разворошенная грудь, торчащие ребра — то, что не должно было случиться с мультяшкой, с героем из рисованного мира детских фантазий. В глазах начинает плыть: там, в воспоминаниях, он бросается вперед, ещё не веря самому себе, и с ужасом всматривается в искаженное болью лицо. У кого могла подняться рука, каким проступком его творение могло заслужить это?.. Голову словно обручем сжало. Генри резко перекрестился, пытаясь согнать наваждение. Что это, в самом деле, к чему? Зачем ворошить это болезненное, если оно давно осталось в прошлом? Ответ пришел сразу. Нет уж, ворошить надо, потому что ты в тумане ссоры забыл: с кое-какой стороны они действительно понимают больше тебя. Им приходилось лежать под ножом у родного отца. Джоуи, злодей и безумец, тоже до какого-то момента безмерно любил своих созданий… или, по крайней мере, хорошо притворялся. Так ли уж сложно, в конце концов, обмануть ещё ничего не смыслящие души? Стоит лишь правильно дозировать ласку и поддеть за крючок похвалы — и узел привязанности ещё долго ни развязать, ни разрубить. Джоуи разрубит его сам, как только эта привязанность из приятного дополнения превратится в балласт. Тоже разложит алтарь, только, естественно, не Богу: в студии эта роль лежала на нем, и потому он всё себе позволял, даже принести в жертву то, что ему в полной мере не могло принадлежать. Мультяшки, конечно, не сразу поймут, что папы у них больше нет, что их предали и что для Дрю они — те же жертвенные овцы. И отчаяние предательства, ужас последнего мига, когда всё, что знаешь и что любишь, должно внезапно смениться холодом и тьмой — не забудутся ещё долго. Жить и поступать так, чтобы не столкнуться с этим снова — движущая сила на долгие тридцать лет! Какой поступок ни возьми, какой клубок чувств не разматывай, всё приведет сюда… Вот оно, истинное лицо злодейства! Пошел ли бы он на это? О да, Авраам никого не убил… Но есть в душе — людской ли, чернильной ли — то, что безвозвратно гибнет лишь от вида ножа. Разыграл ли бы он этот кровавый спектакль, даже веря в хороший исход, даже заранее видя Божие милосердие — но зная, что навечно с ними останутся ночные кошмары, беспомощный плач, страх перед малейшим огрехом? Волной дрожи захлестнуло тело: настолько ужаснули его собственные мысли. Нет, это совершенно другое! Где Джоуи, убивавший из корысти, мелочной мстительности, из извращенного, садистского удовольствия — и где Авраам, исполняющий волю Всевышнего! Где маньяк, нарочно продлевавший муку, продолжавший издеваться над уже мертвым телом — и пророк, шедший на гору Мориа со скорбью в сердце?.. Он не желал этого, он любил своего ребенка, и Генри тоже любит, его ничего не роднит с Джоуи! Да какая разница? Что за пустые фразы? Да есть ли ребенку дело до того, насколько сильно любит его убийца? Нет, ведь перед лицом безвременного конца одинаково страшно и горько, ведь всё равно не избежать боли — которой не ждешь от родных рук! Настоящему отцу бы самому представить этот страх, подумать о несчастном, чья жизнь зависит только от чужой воли — а он, Генри, вместо этого пытается найти оправдания, защищает собственную гордость, сидит и выгораживает… кого? И весь в Джоуи: горазд прикрываться высокими целями! А может, во имя такой цели ещё хуже, ещё мучительней умирать! Ведь за мультяшками, дрожащими от ужаса перед Джоуи, хотя бы оставалось это последнее право бояться. Но когда на алтарь тебя кладут во имя блага и добра — реального ли, вымышленного — то нет даже этого, набатом стучит в голове — не смеешь, смирись, будь мучеником и уходи стойко и тихо, благодарный, что так… Так хочется хотя бы сочувствия, поддержки в момент агонии — но жертве не подарят даже этого. Всё сочувствие обращено к палачу, воплощающему цель; кто подумает об агнце, который даже не знает, за что его обрекли страдать? Какой-то пугающий, необъяснимый душевный вывих — что в первую очередь люди говорят, как тяжело было убийце, но не что чувствовал убитый; что ни детская, ни взрослая библия не расскажет о том, что же было на душе у Исаака, когда он всё-таки понял. Вот Господь отдает приказ — и до этого живой мальчишка превращается в послушную, безвольную куклу. Конечно же, читателю не придет в голову задуматься, он вместе с рассказчиком поворачивает голову к смещённому фокусу… И только его мультяшки тянутся к блеклому, буквально двумя штрихами очерченному образу: ведь он им родной, до жути родной! Им не нужно слов, чтобы воскресить в памяти эту оторопь внезапно нависшего конца, это испуганное метание мыслей — за какую провинность, что сделать, чем заслужить жизнь? — это холодное осознание, что умираешь без вины, лишь потому что создатель приносит вас в жертву своим, так и не рассказанным целям и стремлениям. Исаак молчит, равнодушно глядя на нож, позволяет делать с собой всё, что угодно отцу, но души маленьких слушателей всё равно протестуют: они знают, что здесь всё бессовестно сглажено, что настоящие дети так себя не ведут. Генри тоже знает. Ведь и самому ему когда-то приходилось на своего ребенка идти со смертью. Он уже не сопротивляется своей памяти, позволяя ей затянуть его в самые глубины, дотронуться до ещё не заживших ран. Бенди. Несчастный чертенок стоит перед ним, чернила с него ещё толком не стекли, а в глазах плещется ненависть. Конечно, ненависть! Он, наверное, тысячу раз проклял и собственное немощное, теперь уже мультяшное тело, и создателя, и себя самого, конечно же, тоже — он знает, что за совершенное не видать ему пощады и жизни! Генри помнил, как сделал шаг навстречу поверженному врагу — и тут он, словно забывшись, кидается к ногам создателя. Ненависть течет с глаз крупными слезами, дыхание сбивается в истерическом плаче, и мультяшка только и ждет, что вот сейчас в неприкрытую спину вонзится топор, или ацетон будет плавить лицо, или что-то сокрушительнее и жутче… Но всё равно обнимает крепко-крепко, и ревёт, ревёт, захлебываясь в рыданиях, непонятно чего прося, но не в силах удерживать страх! Как забыть эти прощальные объятия, эту немую мольбу не о милости даже — просто о том, чтобы в последний миг не гнали от себя, чтобы живым теплом хоть немного смягчили колючий холод подступающей вечности? Вот они какие, настоящие дети, не библейские, не безгрешные! Пусть даже вина лежит на душе тяжелым камнем — всё так же горячо хочется жить, всё так же тоскливо падать в мертвую пустоту, всё так же, в конце концов, пугает боль. Можно назвать эти страхи пустыми, подлыми, малодушными; можно лепетать что-нибудь про ответственность, про возмездие… Генри сжал кулаки в какой-то бесцельной, ненаправленной злобе. Очень легко бывает бороться за мораль, когда не тебе предстоит погибнуть за неё. Очень легко бывает говорить о смелости, когда не тебя привязывали к доске, когда не ты видел, что случалось потом, когда не ты годами боролся за существование в абсолютном мраке. Да и когда ребенок ложится на алтарь без протеста, пусть и с четким осознанием, что это — последняя минута, что его маленькую историю закончат так кроваво и безжалостно, когда дает связать руки и равнодушно смотрит на занесенный нож… Это может оказаться даже не смелостью. Среди мультяшек был тот, кто, скорее всего, умер бы не то что по первому слову — по намеку или взгляду. Отвыкший о чем-нибудь просить, он, может, и перед лицом гибели бы не высказал ни одной просьбы. Постоянно давивший в себе сознательную тягу к жизни, он бы ни слова не сказал поперек — только лапами бы прикрывал грудь, потому что этого инстинктивного порыва ему было уже не преодолеть. Борис. Ему, переступившему через черту небытия, оно уже было нипочем… Но правда ли нипочем? Ведь с некоторыми событиями человек не может столкнуться без последствий. Страх, горе и унижение, которые ему пришлось пережить, были такой сокрушающей силы, что теперь истерзанное сознание день за днем дурачит само себя, только бы напрямую не сталкиваться с прошлым. Легче притвориться, что этого никогда не случалось… Или случалось, но совершенно заслуженно! А если даже не заслуженно, что с того? Всё равно оно не вызывало никаких чувств, всё равно он готов… хоть сейчас! Не так уж какой-то один дурацкий мультяшка, в конце концов, и важен! А жажда жить, загнанная глубоко в подсознание, но так и не уничтоженная до конца, только тихонько спрашивает: можно эта смерть будет не совсем напрасной? Можно проявить хоть немного уважения — а не сжигать и уродовать мёртвое тело? Джоуи толкнул Бориса за ту грань, за которой боль не ощущаешь. Он так и жил без этого природного ориентира, не пытаясь найти ему замену, понять, что ему вредит, а что его исцеляет, от чего ему становится спокойнее, а что, наоборот, нагоняет тревогу. Смерть и мысли о ней были до такой степени привычны, что он уже и не замечал, как его от них трясёт… Но кому бы пришло в голову назвать это храбростью, преданностью или благородством? Нет, это рана, огромная, незаживающая душевная рана! Настоящие раны можно хотя бы забинтовать, зашить: пройдёт время, и когда-то калека вернется к жизни, бегу и прыжкам… Но есть то, что полностью не излечить никогда. Тень прошедшего горя вдруг, неожиданно врывается в налаженный быт. Мелькнет ли обрывок кошмарного сна, или цепочка образов и ассоциаций воскресит кровавую картину, или неосторожно брошенная фраза приобретет пугающую двусмысленность… И тогда со дна души снова поднимается застарелая боль, тогда только и остается кинуться создателю в объятия и рыдать — потому что в нахлынувшей волне воспоминаний она даже реальнее, чем в тот роковой миг. Видеть это, конечно, жалко, хочется навсегда искоренить эту жуть из памяти любимых. Но порой лучшее, что можно сделать — просто обнять и сказать: да. Да, оно случилось, жестокое и противоестественное, и он понимает, как тяжело хранить это в памяти. От одного этого признания становится легче: ведь по нему ясно, что сам создатель не повторит этого никогда, что не допустит мысли о причинении боли. Теперь же Генри, отуманенный, забыл сделать даже это. Он продолжал читать, окрылённый своей ролью наставника и пастора, и не замечал, как они просили его остановиться, не сыпать соль на старые раны… Только и сумел запугать и обвинить! Он с упорством, которое теперь уже сам понять не мог, защищал и оправдывал это бесцельное кровопролитие — не видя, что у Бенди на глаза наворачиваются слезы, что Борис, как ни положит руки, всё равно прикрывает ими грудь. Он ругал Алису за непокорность, когда она пыталась защитить и успокоить остальных, утешить их хотя бы тем, что сам Генри никогда не прольет крови своих детей. А он не нашел в себе сил произнести эти слова. Каково было мультяшкам, для которых это всё — вдруг? Которые ещё несколько дней назад жили в мире с собой, в любви с создателем, в гармонии с миром — и для которых абстрактный образ бога внезапно трансформируется во что-то реальное, в то, что уже обратило против них любимого человека, в то, чему преступно, грешно противиться, пусть даже будет невыносимо больно и страшно? Какое милосердие, какую благость они должны были почувствовать, когда в этой книге каждая строка — память о пережитом страдании, когда слова и убеждения — те же, что и у Джоуи? Единственный проступок — и ты навеки выкинут и не любим, а шанс на прощение отодвинут так далеко в вечность, что нет и надежды добраться до него! Из бездны зла и порока вытянуть может только добрая душа вроде Генри — а в настоящем мире нечего ждать, кроме кары, и вода, подобно чернилам, смывает и ломает всё, и ты со всех сил барахтаешься, но всё равно тонешь, тонешь! Они терпели, стискивая зубы и учась жить по этим новым, взрослым правилам. Всё реже и трусливее задавали вопросы, всё меньше спорили, стараясь просто довериться Генри, который, в отличие от них, всё понимает лучше. Начинали как-то мириться с собственной греховностью, от которой, как ясно твердила библия, не избавиться, которую можно только искупить вечным послушанием. Да что там! Оторви он глаза от книги и собственных наивных иллюзий — может, и увидел бы, к примеру, что на самом деле кроется за хвастовским «я вот думаю не только о себе». И тут Генри переворачивает страницу, а там черным по белому рассказано: если уж Богу и впрямь захочется, то искать повода не надо. Он просто прикажет, и его послушает кто угодно, не спрашивая, зачем и почему, не стараясь успокоить и не внимая всхлипам. И с одной стороны нападает эта непонятная, дикая сила, которой нечего противопоставить и от которой невозможно откупиться, а с другой — Генри, упрекающий… За что? За то, что так не хочется отдать всего себя тому, что резко вломилось в жизнь, с таким трудом налаженную — и уже требует смертей? Конечно, они не хотели сдаваться и понимать: ведь прямо сейчас у них отнимали единственную гарантию жизни. Даже Борис с его изломанной душой и давно потерянным чувством собственной ценности — всё равно сражался, понимая, что происходящее — против всякой справедливости. Смело рвалась в дискуссию Алиса, которой повезло ни разу не встречаться со смертью в лице кого-то родного; она потому-то и задавала вопросы, потому что единственная из всех не могла сомневаться в ответе. А Бенди, к примеру, мог, но выбрал верить ему! Согласился скорее обманываться, подставить спину предательскому ножу — только бы хоть в фантазиях оставаться любимым и нужным! Что поделаешь: дети часто верят, что пугающее или неприятное исчезнет, стоит только покрепче зажмурить глаза. Он бросился на Алису именно в этом детском убеждении; сама душа противилась любому подозрению, и чертенок яростно защищал от них создателя… И какую оплату получил? Господи, какая низость! Как тошно от самого себя! И ведь убеждал, кричал, ещё и гордился собой, видя, как окончательно берет верх над совестью и моралью непобедимая вина! Разве это то, чего ты хотел для своих мультяшек, Генрих? Чтобы они, как несчастный Борис, навсегда потеряли саму способность чувствовать и хотеть хоть что-то? Чтобы они считали себя недостойными самых естественных, самых правильных желаний? Чтобы с опущенной головой и слезами, но шли на смерть по одному только чужому слову, не спрашивая, чем они заслужили такое обращение? Но это же ужас! Зачем и кому в здравом уме — безвольные марионетки вместо пытливого ума, глубоко чувствующей души, настоящих, живых детей? А ведь они сейчас сидят в комнате, обруганные, запуганные, а Бенди ещё и в углу. Наверняка думают, что Генри на них злится, соображают, где ещё урезать и унизить себя, чтобы он поверил в извинения, снова и снова прокручивают в голове укоры, стараются отогнать мысли о самом жутком… Он устремился к двери, не имея желания оставлять их наедине ни секунды дольше.***
Его появление, конечно же, тут же заметили. Алиса обернулась, с искрящимся презрением в мимике разглядывая силуэт в дверях. Обернулся и Борис, настороженно вскидывая уши и силясь в глазах и позе этого силуэта что-то рассмотреть и угадать. А Бенди так и остался в углу, непреклонный и прямой, и клубящуюся там ауру ненависти почти можно было ощущать кожей. — Вы меня только не дичитесь, — попросил Генри, присаживаясь между Борисом и Алисой, — пожалуйста. Я должен с вами… Я хочу поговорить. Борис нерешительно поерзал на матрасе, чуть-чуть приближаясь, всё так же не сводя с лица создателя бдительного взгляда. Придвинулась и Алиса. — Бенди, ты можешь выйти из угла, — мягко сказал Генри. — Сядь рядом, ладно? — Уходи отсюда, — отчеканил Бенди куда-то в стену, — не хочу. Борис испуганно приподнялся на месте, открыл рот, чтобы о чем-то предупредить, но не решился. Генри, уловивший этот порыв, успокаивающе погладил его по протянувшейся вперед лапе, молчаливо прося представить слово ему. — Слушай, я понимаю тебя, — начал он, обращаясь уже к Бенди. — Я догадываюсь, почему ты это сделал. Но Алиса ведь права: не все желания человеку позволено осуществлять. Бить людей нельзя уж точно. Алиса имеет право задавать вопросы и получать на них ответы. Бенди снова не повернулся, только плечи у него дернулись. И в этом движении Генри снова почудилась та звериная тоска кого-то, кто знает, что провинился и проиграл, и теперь только подавленно ждет приговора… — А ответ… Я никого на свете не люблю так, как вас. Мультяшки на него обернулись сразу же: как будто бы не ожидали, что он может произнести эту фразу. Взгляды, до этого внимательно следящие за создателем, но всё равно направленные как будто сквозь, теперь посвежели, будто только сейчас обретшие способность видеть — и смотрящие с детским изумлением… Конечно, отрешенность и подозрительность ещё не растаяла. И всё-таки Генри чувствовал, что не ошибся, что не зря пришел к ним с этой пока слабой надеждой. — Даже Бога? — пока ещё с недоверием спросила Алиса. Всё ещё удар ниже пояса, мысленно улыбнулся Генри. Но теперь он готов был отвечать. — Это совсем другое чувство, — покачал он головой. — Но даже если бы оно было сильнее… что с того? Я бы даже ради самой сильной любви не убил бы невиновного. Она ведь для того и дана, чтобы о других человек думал… А когда из-за любви нужно кого-то ранить — то грош ей цена, и вообще бежать сломя голову надо и спасаться! Тут раздался чей-то громкий то ли всхлип, то ли вой. Генри, научившийся за проведенное с мультяшками время моментально отзываться на ойканье, вскрики и рыдания, обернулся моментально. Борис плакал. Грудь у него судорожно вздымалась и опускалась, а дыхание терялось в сухих, гулких стонах. Лапами он беспрестанно тер глаза, даже не пытаясь спрятать мокрого лица… Именно эта открытость, отчетливость так и не прожитого горя ошарашивала и смущала. Генри много раз приходилось держать напряженную ладонь и повторять, что кошмар закончился и остался позади. Он бы мог сделать это и сейчас, но чувствовал себя не вправе даже приблизиться… Ведь причиной этих слез был он. — Эй, эй, ну, что такое? — растерявшись и не зная, какие слова подобрать, он смог выдавить только это. — Что случилось? Испугался? Я тебя напугал, да? Борис попытался ответить, но тут помотал головой — и кинулся Генри в объятия, невнятно и жалобно хрипя… Генри не мог разобрать ни одного слова, но по интонации догадывался, что перед ним оправдываются и просят прощения. Стыд с новой силой пронял его. Господи, как будто бы это не Генри хлопал дверями и ставил в углы, как будто бы не его слова резали грудь и душу невидимым ножом! — Ну не надо, не надо, ты у меня такой хороший, — бормотал он, проводя пальцами по встопорщенному меху. — Вот только сам себя отвык любить, одно это и обидно. Плакать будешь, а всё равно ни за что согласишься пропасть… Неразборчивый скулеж в ответ как бы говорил, что Борис и сам за собой знает это всё: и чувство оторванности, и мысли о том, будто его время закончилось уже очень давно. А с другой стороны — тупой и такой же не сознаваемый страх, желание вернуться к прежнему ощущению нужности и любви, которое в прежней силе так и не просыпается, которое так легко снова растоптать в пыль… — Вот то-то и оно, — горестно помотал головой Генри. — Ради меня хоть пропадать не надо, ладно? Нет у меня ничего, на что можно было бы вас живых променять, нет и не будет! А если появится, так ты меня по голове ударь со всей силы, чтоб я, дурень, одумался, а не соглашайся молча. Остальные мультяшки держались поодаль, не смея ни придвинуться, ни что-то сказать. Пусть и тронутые неожиданным признанием, они всё-таки опасались и не вполне понимали, зачем плачет Борис, зачем Генри доводит его до слёз, правда ли он пришел мириться или будет снова издеваться и давить… — Простите меня, пожалуйста, — выдохнул Генри, наконец решившись. — Я повёл себя как подлец. Я должен был сразу призна… Тьфу ты, да разве я преступление совершил, чтобы признаваться? Это совершенно не грех — любить, по-другому и быть не может! А я, дурак, побоялся детям в споре проиграть и сразу сказать, что не смогу и не стану… И вот теперь из-за меня ещё и плачут, из-за того, что я перед вами струсил. После этих слов его спину робко обхватили тонкие девичьи руки. — Алис? — Генри неловко попытался повернуться к ней, пусть выкрутить голову назад столь сильно явно было невозможно. Лица он, конечно, не увидел, почувствовал только, как растрепанные недавней дракой волосы мягко тычутся в щёки. И услышал ещё, как Алиса сосредоточенно сопит носом, пытаясь не выдать бушующую в ней бурю переживаний. — Это очень смело, — вырвалось наконец у неё. Голос как будто надломился, опустившись на несколько тонов. — Тяжело ведь. Люди не всегда извиняться умеют. У подлеца бы не хватило сил. А ты… И снова — молчание. Но по этому молчанию понятно стало Генри, что его, видимо, прощают и зла на него не держат. Он перевел взгляд на Бенди. У того плаксиво подрагивали губы, и он то косился на остальных, то снова упирался взглядом в пол. Сперва подумалось, что это — выражение обиды: и впрямь, стоять в углу, пока других обнимают и ласкают… — Бенди, ну что ты там? Иди сюда. Я не злюсь. — Он с улыбкой протянул свободную руку. Чертенок помедлил несколько мгновений, моргая в ступоре — и тут кинулся на шею создателю, прижимаясь так крепко, как ему позволяли руки. — Ты всё-таки хороший, — просипел он, — я тебя… Я тебя тоже… Так сильно люблю, что… Я честно не только на словах! Я всё смогу, если так нужно! Всё что угодно, даже… — А я-то тебя как люблю, шедевра ты моя, — пробормотал Генри, медленно гладя между рогов, — всех вас люблю, не надо доказывать. Расти себе дальше, помогай, когда нужно, рисунки дари — люби, как умеешь. Этого вполне хватит. — Разве? — С головой достаточно. Это правильно, так и должно быть, к какому бы богу не обращался человек. Такие дела, пусть и маленькие, надолго задержатся в мире, больше принесут пользы и радости, чем короткое угасание на алтаре. Да и пока жизнь служит подлинной любви — смерть только будет потакать больному, преступному тщеславию. Бенди, ещё тревожно вздрагивая, крепко жмется к Генри, но этот порыв уже лишен слепого испуга. Что-то спокойное, уверенное и теплое ощущается между создателем и созданием. Больше разум не возвращается к той сцене из прошлого, к тем первым жгучим объятьям. Здесь — не это. Его обнимают не из безысходности, не из вины, не из животного стремления спастись. Ему верят. Плача тоже больше не слышно, Борис только громко и вдумчиво сопит. Может, Генри мерещится — но ему даже слышно, как сердце у того, бьется так близко, ощутимо и гулко. Он спокойно улыбается. Сейчас он как никогда сильно уверен, что Борис обязательно научится любви и вниманию к себе тоже. Пусть даже грудь истерзана швами, а память — воспоминаниями. Даже такие раны излечиваются, хоть и не сразу. Главное — не рвать приросшие бинты… И никуда не торопиться. Да и Алиса, до этого непокорная, сейчас молчаливо лежит у него на плечах. Огонь бунта и несогласия, до этого рвущийся из груди, теперь не жжёт, а тихо греет. И думает Генри, что ни в коем случае не должен он этот огонь потушить. Пусть! Помни, Алиса, что твоя дьявольская половина, сомневающаяся и мятущаяся — точно так же ценна. Ведь человека от животного только одно и отличает: силы идти по зову собственного сердца… — И что мы теперь, будем опять читать? — тихо спросил Бенди, поднимая голову. Генри удивленно моргнул. До этого вопрос ему даже в голову не приходил. Так ли это необходимо сейчас? Быть может, им всем, уставшим от испугов, злости друг на друга и тяжелых размышлений, полезней будет отдохнуть хоть ненадолго? — Я думаю, с вас на сегодня достаточно, — ответил Генри, пряча напряжение за безмятежной усмешкой, — и так небось голова трещит. Лучше просто… поговорить. Чертенок счастливо улыбнулся, и Генри понял, что эта идея точно всем пришлась по душе.