Le déluge

Невыносимо хотелось есть. Муэдзин на минарете Голубой Мечети завёл свою полуденную заунывную песню, и узкие, забитые людьми, как бочки селедками, улочки района Султанахмет будто оцепенели. Алина смотрела на людей в алых — как капли крови на свежих манжетах — фески на головах турок, обратившихся в коленопреклонении по направлению к Мекке, и судорожно сглатывала слюну при виде оголенных, крепких мужских шей. Алина ещё никогда не испытывала такого острого чувства голода. С приезда в Константинополь прошло уже больше недели, а запас крови кончился ещё на корабле. Сначала Алина держалась — она помнила, что, по заветам Толстого, вампир может сдерживать своё желание пить чужую кровь. Но Стамбул, этот чертов город, дышащий страданием всего перекорёженного войнами и революциями мира, вобравший в себя всю боль человеческую и стелящий ее под ноги всем приезжающим так же, как стелил свои туманы и запах влажного дерева прогнившего за зиму старого квартала на европейской стороне, где Руневских приютили, не давал думать ни о чем другом, кроме как о том, как остаться в живых. Неделю Алина продержалась без крови, а потом Руневский, вернувшийся как-то под вечер после очередного безрезультатного обивания порога французского консульства, застал ее, пожирающей подвальных крыс. — Так не должно быть, — шептал он, укачивая в руках истерически рыдающую жену, — этот город отнимает у нас последнее в плату за жизнь. — Мне не нужна такая жизнь, — в сердцах прокричала Алина, нечаянно выплевывая крысиную кровь прямо в лицо Руневскому, — мы уже поменяли на жизнь родину, а теперь поменяем и достоинство?! Руневский в ответ лишь поцеловал бьющуюся в конвульсиях Алину, чувствуя на губах отвратительный вкус мокрой крысиной шерсти. — Я клянусь, я достану нам еды. Пожалуйста, потерпи ещё немного. И Алина терпела. Терпела, сидя на мокрых мешках на входе во французское консульство вместе с такими же грязными, голодными эмигрантами, надвинув на глаза большую широкополую шляпу — пробивавшееся сквозь туман совершенно белое солнце нещадно слепило глаза. Терпела, когда очередной турок-торговец хватал ее за руку, обнажая свои вздувшиеся от тяжёлой работы вены. Терпела, когда очередная изможденная женщина перед консульством расстегивала воротник строгого платья, обнажая тощую, синюю, но все ещё живую шею. Руневский смотрел на происходящее с болью. Честь и достоинство не позволяли ему убивать земляков — они все были в одном положении, несчастные и измученные, он не мог воспользоваться их слабостью. И в то же время он понимал, что Алина просто в силу своей молодости может в один момент не сдержаться, и он даже не сможет ее осудить. Он смотрел, как его молодая, полная жизни жена с каждым днём угасает от голода, и чувствовал себя самой жалкой тварью на этой грешной земле. В таких мыслях Руневский, оставив Алину сидеть в очереди во французское консульство — занятие это было почти бессмысленным, но Свечников со дня на день должен был отправить им разрешение на въезд как уже имеющий гражданство родственник, — брёл по набережной, пытаясь учуять хоть какую-нибудь кровь. Руневский был согласен даже не бычью: где-то у парома, что ходил до Азиатской стороны, по слухам, забивали скот по субботам. Но в воздухе не было ничего — ни одного намёка хоть на каплю крови. Голодный вампир горестно ухмыльнулся: в городе, принявшем в себя тысячи людей с истерзанными сердцами и переломанными жизнями, никто не истекал кровью в буквальном смысле этого слова. Ноги заплетались и подкашивались. Руневский, отдавая Алине последние капли крови из фляги, не ел с самого отплытия из Ялты. Чувствуя, что вот-вот упадёт в обморок, он спустился с набережной и сел на камни у самой кромки воды. Под ногами шумело, рокоча, мутно-белёсое Мраморное море, покрытое лиловым туманом, в котором нет-нет, да и проглядывали то рыбаки, то тяжёлые торговые суда, то торчавшая посреди Босфора макушка скоромной Девичьей башни. Вдруг что-то шевельнулось неподалёку, и Руневский вздрогнул — он был не один. То, что вампир сначала принял за огромный чёрный валун, вдруг повернулось, и Руневский увидел, что в двух метрах от него сидел сухонький, немощный старик в потрепанном темном одеянии, на которой с трудом, но ещё различался вышитый белым православный крест. На затаившего дыхание Руневского в упор посмотрели два затянутых белой пеленой глаза. Старик был абсолютно слеп. — Не смущайтесь меня, сын мой, — прохрипел священник, и Руневский, превозмогая усталость, подполз к нему ближе, вслушиваясь в каждое слово — ослабевший голос растворялся в порывах холодного ветра. — Как вы здесь оказались, батюшка? — недоуменно спросил Руневский, — беженцы селятся в Султанахмете, у Святой Софии, а вы дошли почти до самого Султанского дворца. Вы заблудились? Как давно вы здесь сидите? — Как много вопросов, — хрипло усмехнулся священник, поёжившись. Руневский скинул с плеч своё изъеденное молью дорогое пальто и набросил на плечи пожилого соотечественника. — Хотите, я провожу вас к нашим? — Почему-то все всегда думают, что тот, кто потерялся, обязательно хочет найти дорогу назад. Руневский пристально всмотрелся в глаза с белыми бельмами. — Вы что же, пришли сюда… умирать? Старик тяжело вздохнул. — Я уже, считайте, сын мой, мёртв. Матушку мою и детишек ещё в восемнадцатом году пьяные коммисары в избе заперли да подожгли. Я их спасать бросился, да не успел — только глаза изжёг. Не знаю, какая сила меня сюда принесла, как через море в этот край забросила, да только умер я там, с ними, в той самой избе. И хожу по земле мертвецом. — Видимо, на то воля божья была, чтобы вы здесь оказались… — начал было Руневский, но старик перебил его: громко и звонко, так, будто снова почувствовал себя живым. — Бога нет. Есть наша вера в него. А раз я там, на пепелище, умер, то и вера моя умерла вместе со мной. С минуту они сидели молча, вдглядываясь в затянутый лиловым сиянием противоположного берега горизонт. — А я ведь помню вас, — вдруг заговорил слепой священник, — мы с вами плыли вместе. Вы, кажется, с женщиной были. Трогательная девочка. Жена ваша? — Да, жена, — глухо отозвался Руневский, — недавно ей стала. — И вы не венчанные, — огорошил Руневского священник своей догадкой. Вампир посмотрел на него с удивлением. — С чего вы решили? — А разве нелюдей венчают? От неожиданности Руневский подавился. — Простите, я не понимаю, что вы… — Да бросьте, сын мой, — грустно улыбнулся священник, — я знавал таких, как вы, и я знаю, с каким звуком льётся кровь по губам тех, кто ее пьёт. За время слепоты я хорошо научился узнавать мир сквозь слух. Руневский весь сжался, готовясь явно к неприятному продолжению разговора, но священник вдруг подался вперёд и положил ладонь, слегка пошарив ей по воздуху, ему на плечо. — Вы, наверное, очень голодны. То, к чему клонил пожилой земляк, Руневскому совершенно не нравилось, и, как оказалось через секунду, не нравилось небезосновательно. Старик продолжил: — Если сами можете ещё терпеть, то хоть о жене своей подумайте. Я видел таких, как вы, среди бегущих. Они едят кошек, сын мой. Я слышал, как те кричали. Вы хотите такой участи для своей семьи? — К чему вы ведёте? — не выдержал вампир. Вместо ответа священник протянул ему руку ладонью кверху, обнажая распухшие от возраста и лишений вены. — Отпустите меня. Ходить по земле нет больше мочи, а сам я не могу — грешно. — Бога же нет, — усмехнулся Руневский. — Бога-то нет, а вот крест на мне и сан имеются. Если найдёт священника нашей церкви русской, покончившим с собой, кто из наших скитальцев, в них вся вера умрет. А им нельзя. Им есть ещё ради чего жить. Мне — больше нет. Пожалуйста, сын мой. Избавь меня от всего. И подставил Руневскому шею, истерзанную ожогами. Шепча слова утешения и прося прощения всеми молитвами, на которые он ещё был способен, Руневский осторожно, стараясь не причинить слишком много боли, полоснул клыками по сонной артерии. Густая кровь засочилась по дряблой коже, впитываясь в шерстяной подрясник. Насытившись сам, Руневский, едва сумев оторваться от вожделенной пищи, судорожно зашарил в карманах и, наконец, достав флягу, наполнил ее до краев. — Благодарю, — прошептал, умирая, пожилой священник и прикрыл в блаженном упокоении свои слепые глаза. Истощенное бледное тело в чёрном балахоне медленно опускалось на дно Босфора, утягиваемое вниз набитыми по карманам рясы камнями. С минуту вода расходилась кругами в том месте, где Руневский опустил в соленые волны погибшего старика, и потом успокоилась — волны снова стали волнами, и в беловатой воде Босфора все так же ровно отражался, теперь сияющий вечерним заревом, туманный Константинополь. …Алина не помнила, как добралась до их с Руневским пристанища — очевидно, добрые землячки, сидевшие в той же очереди в консульство, дотащили ее под руки до кровати и уложили спать. Очнулась она от ощущения крови на губах. — Осторожно, пей маленькими глотками, — прошептал Руневский, придерживая ее голову и следя, чтобы Алина не проронила ни капли. На глазах она оживала: к щекам приливал румянец, глаза переставали болезненно блестеть. — Откуда? — хрипло спросила она, вновь укладываясь на подушки и держа Руневского за руку, так, будто боялась, что он исчезнет. Вампир навис над ней, грустно улыбаясь. — От доброго человека. Руневский вытащил из-за пазухи носовой молоток и промокнул жене губы. — Слава богу, — на границе сна прошептала Алина, целуя пальцы мужа через тонкую ткань. Руневский погладил девушку по лбу, убирая прилипшие из-за испарины пряди и чувствуя, как Алина задышала ровно — наконец-то спокойно уснула, не мучимая голодом. — Слава человеку. Муэдзин на Голубой мечети затянул свой призыв к молитве в последний раз перед полуночью.