Le déluge

— Товарищ Руневский? — грубо спросил офицер в грязных сапогах, пропуская в квартиру ещё двоих таких же незваных гостей в форме, — поедете с нами. И Руневский, как был: в домашнем пиджаке, легких брюках и с растрёпанными после вечернего умывания волосами — ушёл за ними в промозглую сентябрьскую ночь, бросив лишь несмелое «всё в порядке» сидевшим в гостиной родным. Алина хотела было броситься за ним, но Свечников ухватил ее за рукав, усаживая на место. — Алина Сергеевна, только хуже сделаете. С тех пор, как НКВД стал командовать Ежов, вампиры пропадали каждый день. Этот злобный, насквозь лживый человек отчего-то всем сердцем ненавидел кровь пьющих, и, казалось, посвятил свою жизнь тому, чтобы избавить от них ныне подвластную ему советскую Россию. Он выслеживал тех, кто остался в стране после Гражданской войны, а особенно пристально следил за теми, кто вернулся из эмиграции. Только за последний месяц из дома на Литейном, где поселились Руневские со Свечниковым, пропали четыре семьи: мужчины, женщины, даже дети — те, кто был рождён человеком, отправлялись в детский дом, а те, кто, видя арест родителей, ненароком показывал чекистам свои маленькие, ещё молочные, клыки, исчезали без следа. Алина чувствовала, как за последний год постарела на добрый десяток лет: она научилась обманывать так, как никогда бы себе не позволила. Дружила с теми, от кого ее воротило, но кто мог бы помочь им с Руневским в случае чего избежать ареста. Она была уверена, что все ее действия не напрасны: что ни ее, скромную работницу телеграфа (пришлось вернуться к истокам), ни ее мужа, тихо сидевшего на, казалось бы, прочной позиции военного советника РККА, не тронут. Алина ошиблась. Чёрный воронок, кряхтя, увозил ее мужа в слякотную темень Литейного. Свечников встал, обхватывая плечи названной невестки холодными, подрагивающими ладонями. — Алина Сергеевна, пожалуйста, успокойтесь. Саша знает, что делать. Он воевал. Он сильный. Он умеет вести себя в критических ситуациях. Алина дёрнулась в руках старого вампира и вдруг завыла, по-звериному разинув пасть. Она-то знала, что Руневский в подобных ситуациях не умел вести себя вовсе. Он мог геройствовать, мог отбиваться от врагов на поле битвы и крушить их громкими речами на заседаниях Негласного комитета. Он был офицером. Не шпионом. Не хитрецом. Сколько раз эта его пресловутая офицерская горячность и прямолинейность чуть не стоила им их вечных жизней, Алина и сосчитать не могла. Если НКВД будут пытаться принизить его достоинство, он вспылит, и тогда не миновать беды. Алина была уверена, что забрали ее мужа специально чтобы на что-то спровоцировать. Руневский был невообразимо силён, но эта сила читалась в нем, как открытая книга. Алина была почти уверена, что из-за чекистских застенок ее муж не вернётся живым. Мерзко засвистел чайник: Свечников, что-то бормоча, вскипятил кровяной настой и вылил в него добрых полбутылки водки. — Пейте, пейте, Алина Сергеевна, вам лучше станет, — уговаривал он, поднося в губам молодой вампирши булькающий напиток в раскалившейся жестяной кружке. — Он не вернётся… — Он вернётся, — уверенно сказал Свечников, — Руневский слишком ценен для НКВД, чтобы вот так просто его убивать. Он многое знает об оставшихся в Париже наших. Убить его будет просто нелогично! — А расстреливать на месте бывшую княжну Оболенскую за то, что та выронила из рук портрет Сталина, и тот разбился, было логичным?! — простонала Алина, давясь кровавым настоем, — Владимир Михайлович, нет зверей страшнее людей, вы же видите! Они истребляют нас теперь, когда мы все остались поодиночке! Это глупая месть, вот и все! — Всё не может быть так очевидно, — возразил Свечников, — Смерть человека не может перестать быть чрезвычайным обстоятельством! Алина зашлась истерическим хохотом. — Кто говорит про смерть? — она стукнула кружкой по столу, и тёмная вязкая жидкость растеклась по кружевной скатерти, — человек просто пропадает и всё. Без следа. Его будто не было. Не существовало никогда Александра Руневского, понимаете?! Перед глазами ее пронеслись, как лента кинохроники, двадцать шесть лет ее семейной жизни: обещание бесконечного счастья, ощущение вечности впереди, радость быть вместе — всё это грозило оказаться несущественной причудой, мифом из-за какого-то озлобленного ничтожества. Алина посмотрела на Свечникова так, что тот невольно вздрогнул: в больших чёрных глазах засверкало чистейшее безумие. — Я это так не оставлю, — зашипела девушка, обнажив клыки, и прежде, чем Свечников успел среагировать, бросилась в прихожую, натягивая калоши прямо на свои домашние туфли. — Алина Сергеевна, это глупо! — закричал Свечников, кидаясь вслед за невесткой. — Это правильно, — стальным голосом произнесла молодая вампирша и, забыв накинуть плащ, открыла входную дверь. В лицо ударил желтый свет полупустого подъезда, рассекаемый пополам стоящей посреди лестничной клетки высокой тёмной фигуры. Алина вскрикнула от неожиданности. В метре от неё, на последней ступеньке лестницы, стоял Руневский. Усталый, потрёпанный, но живой Руневский, отчего-то одетый в форменное пальто работника НКВД. Не отпускаемая нахлынувшим безумием, Алина с нечеловеческой силой схватила мужа за руку и одним рывком втащила его в квартиру. Ощупала его в области рёбер и над ключицами. Ни переломов, ни царапин. — Господи, Сашенька, — прошептала Алина, впиваясь в мужа ногтями в яростном, отчаянном объятии. Он несмело погладил жену по спине. — Тише, дорогая, тише. Видишь? Я же обещал, что все будет в порядке. Что ты так разволновалась? Но Алина не слышала. Отпрянув от мужа, она расфокусированным взглядом пробежалась по его облику и вдруг заметила у того на плечах шинель с ненавистными погонами. — Почему на тебе эта мерзость? — сталь вновь зазвенела в женском голосе. Руневский неловко пожал плечами. — Потому что теперь это моя форма. Наступило гнетущее молчание. — Поясни, — потребовала Алина. Руки ее дрожали, — Я же обещал, что все будет в порядке, — осторожно продолжил Руневский, — мне уже поступали довольно ультимативные предложения вступить в ряды НКВД, но я все тянул, ждал, когда попросят по-человечески. Вот, дождался. Меня отвезли напрямик к Ежову, он, естественно, отметил, что лично бы удушил меня голыми руками, но видит во мне помощь стране перед лицом надвигающихся опасностей. Говорят, скоро будет война. Милая, ты меня слушаешь? Алину била крупная дрожь. Руневский мог поклясться, что волосы у неё на голове, как у дикого зверя, встали дыбом. — Ты знал, — прошипела она, — ты знал, что тебя не арестовывают, и промолчал! — Я не успел сказать… — хотел было оправдаться Руневский, но было поздно. — Ты всё знал и заставил меня…. Нас…. Ты…. Руневский!…. Алина не договорила: отскочив от мужа, она, задохнувшись от гнева, схватила попавшийся под руку подсвечник на зеркале в прихожей и, замахнувшись, огрела Руневского по лицу. Вампир от неожиданности вскрикнул и попятился. Из рассеченной до самой кости брови брызнула кровь. — Ненавижу! — прохрипела Алина, сотрясая своим страшным орудием и, отшвырнув его со страшным грохотом в стену, выбежала прочь из квартиры. Когда Руневский, превозмогая боль в лице, выпрямился, Алины в квартире уже не было. — Владимир Михайлович… — начал было он, взглянув на наблюдавшего за разворачивающейся сценой Свечникова, но встретил лишь полный укора взгляд. — Дай мне хотя бы один аргумент, чтобы я мог тебе посочувствовать. И Руневский рассказал: про долгие часы препирательств с НКВД о том, чтобы, в обмен на его сотрудничество, те не приближались к его семье. Про постоянные беседы, острые, как ножом по сердцу, с Ежовым, готовым вскрыть его бессмертные вены за любое неосторожное слово. Он не мог показать того, что не волнуется от прихода в квартиру чекистов, потому что он волновался чудовищно. Не за себя, за то, что Ежов не сдержит своего обещания. — Постарайся объяснить это Алине, — тихо произнёс Свечников, внимательно выслушав «сына», — она поймёт. Не сразу, но поймёт. Когда Руневский, обежав почти весь квартал, нашёл наконец свою жену, та сидела на ледяном парапете моста у Михайловского замка, свесив ноги и опасно покачиваясь. Не знай Руневский, кто сидит перед ним, решил бы, что женщина находится на грани самоубийства. — Не смей подходить ко мне! — выплюнула Алина, когда Руневский приблизился. — Позволь мне объяснить. — Нет! — по щекам молодой вампирши потекли слёзы, — ты не представляешь, чем я живу все эти месяцы. Я боюсь за каждый шаг. За каждый шорох! Я чуть не поседела сегодня вечером. И тут приходишь ты, объявляя, что я могла не волноваться! Это никак нельзя объяснить. Уходи, Руневский, я не хочу тебя видеть. Она вся сжалась, сидя на своём парапете, как птичка на жёрдочке, и глядела, не отрываясь, в чёрную и рябую от мелкой мороси гладь канала. Руневский осторожно подошёл к жене со спины. Из незаживающей раны на брови продолжала капать кровь, и Алина, поняв, наконец, что так щекочет ее замёрзшую руку на собственном предплечье, с тревогой обернулась. — А ведь его план сработал, — прошептала она, касаясь лица своего мужа, и Руневский готов был поклясться, что в глазах Алины с каждой секундой всё крепче засыпал рассверипевший от страха зверь, — план Ежова. Нам два месяца понадобилось, чтобы собственными руками разрушить последнее, что объединяло вампиров. Доверие другие другу. Все теперь поодиночке. Поодиночке нас всех и истребляют, как волков. И нас с тобой… Мы чуть всё не погубили. Дрожащие пальцы коснулись кровоточащей раны. — Почему оно не заживает? — А ты забыла? — дрожащим, но улыбающимися голосом произнёс Руневский, наконец отважившись обнять жену, — в том подсвечнике по кайме идёт узор из серебряной ковки. Не помню уже, откуда он у нас, но лично я раза четыре обжигался. Выкинуть бы его к чертовой матери… Руневский еще говорил что-то, всё смелее поглаживая по спине повернувшуюся к нему жену. Кровь из незаживающей раны лилась все медленней, в темноте сентябрьской ночи напоминая не то чернила, не ту воду пресловутого канала, в котором из-за усиливающегося дождя не было видно уже ни розовых стен Михайловского замка, ни моста, ни двух тел, негласно пообещавших друг другу дольше никогда не поддаваться жаждущему их разлуки миру. А раны — они заживают. Пускай не скоро, пускай оставшись шрамами. Свой шрам Руневский перестанет замечать в зеркале уже через каких-то сорок лет. Много ли это для того, кому отведена почти вечность?