Le déluge

Из радио на плечах каких-то подростков, вышедших гурьбой из Александровского сада, ревела надоевшая уже за несколько месяцев хитовая «Позишн намбер ту». — Я тебя не слышу! — кричал на том конце провода Руневский, — говори громче! Алина стукнула кулаком по автомату таксофона. — Я говорю, что я здесь закончила, — отчеканила она почти по слогам, — ты меня заберёшь? Если неудобно, могу дойти сама! — И думать забудь! — булькнул голос в автомате, — я через двадцать минут буду, подожди меня у Манежа на лавочке, только осторожно! Ты, надеюсь, в приличном виде? Алина мельком глянула вниз — на свою коротенькую юбочку из чёрной джинсы и ботфорты до бедра, кокетливо торчащие из-под полов бесформенного пальто, — и утвердительного угукнула. Руневский на том конце провода, очевидно, за сто лет научился распознавать враньё жены по малейшим колебаниям голоса, а потому, коротко чертыхнувшись, пообещал приехать как можно скорее. Кай Метов, надрывавшийся из радио, пошёл на второй круг. Алина уселась на лавочку, поплотнее закутавшись в свое пальто — испачкаться о бог весть чем измазанные гнилые доски не хотелось вовсе. Мимо шли угрюмые, разномастно одетые люди, то и дело плюющие и матерящиеся: то на сырость, то на цены, то на очередную непреодолимую разруху. Уже год, как не существовало страны, в которую чета Руневских однажды вернулась, а та, из которой они когда-то бежали, на ее месте почему-то так и не возродилась. То грязное, неопрятное, слабое и вечно принижающееся нечто, в чем теперь приходилось жить русским людям, конечно, называло себя Россией, но Россией никакой не было. Руневский, сидя по вечерам в их очередной московской квартире (сколько их сменилось за все эти годы, от коммуналок на Покровке до шикарных трёхкомнаток на Кутузовском проспекте!), подолгу возмущался, что, если дело пойдет так и дальше, им придётся снова куда-то бежать. — Уедем в Америку или в Норвегию, — отчаянно говорил Руневский, снявший после падения «Красной империи» очередные погоны и с болезненным отчаянием ударившийся в полукриминальных антикварный бизнес, — невозможно так жить! — Невозможно себя за локоть укусить, — спорила с ним Алина, злая после того, как и ей пришлось оставить любимую службу и никак не приспосабливающаяся к роли «жены искусствоведа Руневского», — а мы проживем! Всяк лучше, чем в восемнадцатом году. Хотя бы в спину никто не стреляет. Она, разумеется, не знала, что за один лишь только год, как Руневский оставил государственную службу, в спину ему стреляли раза три, и все — из-за какой-то мелочи. То выражение его лица «браткам» не нравилось, то казалось, будто искусствовед с такой интеллигентной внешностью совершенно точно отчебучит какую-нибудь «аферу». Руневский жене об этом ничего не говорил, хотя понимал, что та многое видела: не могли же банки крови в их холодильнике появляться из воздуха. И все-таки было в этой их новой жизни что-то манящее. Супруги Руневские, освободившись от должностей при очередной власти, будто сбросили старую кожу и пребывали в той странной грани эйфории, когда прошлого не воротишь, а будущее встречаешь на кураже, с криком «горит сарай, гори и хата». Вот и жили они теперь так — отчаянно, целуясь по вечерам так, будто не надеялись друг друга встретить живыми, сбивая постели к утру до невообразимого вида, беззастенчиво ругая все власти разом, доедая консервы, оставшиеся ещё «из прошлой страны» руками из одной банки, и дымя голыми на балконе дефицитным табаком, завернувшись в цветастый импортный плед — страшную редкость по новым временам. Алина улыбнулась, думая о том, что дома ее ждёт тёплый ужин и не менее тёплые мужнины объятия, и не сразу заметила, как в толпе проходящих мимо угрюмых людей появилось яркое пятно. Вампирша присмотрелась: пятно оказалось девочкой лет пяти-шести в грязно-малиновой куртке. «Ребенок? Один? Посреди города» — удивилась Алина и подошла к странному явлению. — Ты что тут одна делаешь? — вампирша присела перед девочкой на корточки, — где твоя мама? — Не знаю, — проныла девочка, — я пошла смотреть фонтанчик, а она — нет… И завыла, совсем как маленький волчонок. — Так, — Алина потрясла ребёнка за плечи, — не реви. Ты свой адрес знаешь? — У меня вот что есть! — девочка перестала плакать и сунула неожиданной спасительнице измятую бумажку с написанным карандашом адресом, — только я читать не умею. Алина посмотрела на бумажку, затем — на заплаканную девочку, мысленно извинилась перед Руневским за то, что тому придётся ждать ее и волноваться, и, взяв малышку за руку, пошла в сторону входа в метро. — Сейчас отвезу тебя к ма… — начала было Алина, но недоговорила. У входа в метро, к которому можно было пробраться, лишь выбравшись на проезжую часть, остановилась побитая чёрная Лада. Секунда — и рот Алине зажала чья-то потная ладонь, пока чьи-то другие не менее неприятные руки вкинули ее, как мешок, на заднее сидение автомобиля. С секунду все вокруг кружилось, мерцало, у носа замаячила тряпка с характерными запахом, а затем вдруг стало почему-то очень темно — Алина потеряла сознание. Руневский не привык слишком волноваться за Алину, но когда вместо жены на условленном месте он обнаружил ребёнка, протягивающего ему какой-то свёрток, у него неприятно засосало под ложечкой. В свертке была весьма лаконично и доступно, хотя и с кучей орфографических ошибок, изложена неприятная истина: Алину Сергеевну Руневскую похитили и обязались умертвить до полуночи, если ее муж, искусствовед Руневский, не принесёт в условленное место десять тысяч долларов». — Что ж так дёшево-то, — даже расстроился Руневский, прикидывая, стоит ли волноваться: в конце концов, похитили Алину явно те, кто не знал о ее вампирский сущности, а, значит, горе-киднепперы вполне могли оказаться в гораздо большей опасности, чем их жертва. — Девочка, а кто тебе это дал? — потряс Руневский свёртком перед носом у ребёнка и на всякий случай присовокупил к нему выуженную из карманов пальто конфету. — Дядя дал, за зайца, — улыбнулась девочка, потряся над головой уже сильно испачкавшейся игрушкой, — сказал что для дяди в белом сюрприз. Только я читать не умею. — А где твоя мама? — вдруг спохватился Руневский. Девочка указала пальчиком в сторону гостиницы «Москва». — Работает! У неё валютный сегодня. Руневский в ужасе хлопнул себя по лбу, выуживая из пальто кремового цвета все оставшиеся у него конфеты (он часто брал их в дорогу) и выручая их смешной деловитой девочке, чья мама где-то там, за широкими окнами, зарабатывала телом на пропитание. Но тратить силы на сантименты было теперь для Руневского непозволительной роскошью. На бумажке вместо адреса значилась какая-то абстрактная точка под названием «Сарай на съезде с третьей дороги из Ясенево», и вампиру ещё нужно было время, чтобы понять, где этот самый сарай искать — «крестика» на карте похитители приложить не соизволили. *** Когда Алина открыла глаза, на улице уже смеркалось — по крайней мере, так ей, прикованной к остаткам какой-то допотопной печки-буржуйки, показалось: в вентиляционной дырке под потолком виднелось сине-лиловое небо. Вдруг в темноте, оказавшейся дверным проемом, что-то скрипнуло, и в непонятного предназначения помещение вошёл, вальяжно вышаркивая, некто широкоплечий и в блестящем чёрном плаще. — Очнулся, наш кукленочек? — прохрипел он, остановившись в метре от пленницы, — полдня дрыхнешь, наши думали, ты уже откинулась тут! — Куда вы меня привезли? — строго, но без крика, спросила Алина, — кто вы, и где мой муж? — Да что ты кипишуешь-то, —развёл руками бандит, — пощекотали твоего муженька, сейчас с баксами приедет, и поедете с ним на все четыре стороны. Он человек важный, с него не убудет. Алина про себя засмеялась тому, что искусствовед в новом времени теперь считался профессией большого человека, но промолчала. Значит, все было не так уж плохо. Вряд ли бандитам было выгодно убивать ту, за кого «большой человек» уже вёз солидный выкуп. Но все надежды Алины тихо переждать своё заключение в миг разбились, когда в чёрном проходе мелькнула ещё одна тень — бандит, вышедший перед широкоплечим, выглядел совсем не мирно. — Тепло ли тебе, девица? — масляно заговорил он, надвигаясь на девушку, — что-то не торопится твой муженёк тебя спасать. Часа три уже как должен здесь быть. А это значит — что? Это значит — сейчас штрафные пойдут! И расстегнул с весьма явными намерениями свой ремень. «Видит бог, я этого не хотела» — мысленно попросила прощения Алина и, извернувшись, двинула мыском своих новомодных ботфортов прямиков обидчику промеж ног. Тот взвизгнул, отскочил, но не испугался — казалось, удар его даже раззадорил: — С огоньком, значит? Люблю таких! Второй штрафной! Ситуация складывалась ватерклозетная. Алина, стараясь не поддаваться панике, смотрела, как к ней, плотоядно облизываясь, подходят трое мужчин и тянутся к ее ногам явно не с намерением примерить ее дорогие сапожки и, наконец, не выдержала — все-таки запаниковала. Закричав в голос, она рванулась вперёд, и проснувшаяся в ней от страха сила в клочья порвала и наручники, и трубу печки-буржуйки, и железный штырь, к которому эта печка была припаяна. Бандиты даже опомниться не успели — злая, голодная Алина в гневе была страшна и беспощадна. Когда молодая вампирша, отряхиваясь и отплевываясь (кровь у бандитов была премерзкая), вылезла из своей импровизированной «тюрьмы», было уже совсем темно, и фары резко затормозившей у сарая машины поначалу ослепили Алину, заставив вскрикнуть от боли в глазах. Крякнули тормоза, хлопнула дверца, и по одному только звуку знакомых легких шагов в жухлой траве Алина узнала своего мужа. — Ты не слишком торопился, — усмехнулась устало она, едва почувствовав, как бережные пальцы обхватывают ее лицо, рассматривая на предмет травм. — Твои похитители оставили мне слишком пространный адрес, — хмыкнул Руневский, притягивая жену к себе для поцелуя, — ты хоть понимаешь, как много в Ясенево сараев? Алина засмеялась расслабленно, наконец открывая глаза и давая целовать себя глубоко, как в дурацких зарубежных фильмах. Руневский вдруг поморщился. — Я так понимаю, волноваться мне не стоит, все мертвы? — он повёл носом, — господи, милая, видимо, волноваться все-таки придётся. Кого ты съела? В этой крови один синтетический жир, как в «ножках Буша»! Тебя не тошнит? Может быть, стоит выпить активированного угля? — Прекрати издеваться! — расхохоталась Алина, вытирая с губ чужую кровь рукавом своего и без того безнадёжно испачканного пальто. — Я искренен в своём беспокойстве как никогда! Руневский коротко поцеловал Алину в кончик носа, а затем, вернувшись к автомобилю, подошёл к сараю, держа в руках полную канистру бензина. Пара минут — и небольшое здание превратилось в столп огня, остаться после которого имела шанс разве что пресловутая буржуйка. — Мы похожи на пару из тех фильмов, которые ты так любишь, — усмехнулся Руневский, приобнимая жену за плечи и смотря на то, как у сарая медленно проваливаяется крыша, — красиво стоим на фоне пожара. — На фоне взрыва в фильмах стоят, любимый, на фоне взрыва! Алина постояла ещё с пять секунд, смотря на сотворенное ее мужем светопреставление, а затем, взяв Руневского за руку, направилась к их серебристой «девятке», бубня под нос любимую строчку из последней песни Аллегровой: «Не вернётся уже назад, кто хоть раз со мной покатается! ». Руневский только посмеивался: его жена, в порванных колготках, сползших до щиколоток ботфортах, перепачканная в грязи, измазанная чужой кровью, выглядела невыносимо довольной. Серебристая «девятка», издав паскудный свистящий звук, рванула с места, возвращая своих владельцев в пределы Белокаменной. На очередном крутом повороте Алина позеленела. — Так что ты там говорил про активированный уголь?.. Руневский сочувственно усмехнулся. Невкусные нынче пошли люди — на американской-то гуманитарной помощи.