Le déluge

Алина поднесла ладонь к глазам и зажмурилась — нещадно жарило солнце. С тех пор, как она начала учить французский, прошло уже больше десяти лет, но то ли она была недостаточно прилежна, то ли язык был слишком заковыристым, да вот только попросить официанта подвинуть уличный зонтик немного влево все ещё представлялось трудновыполнимый задачей. Положение спас Иван Бунин — сам встал и деликатно задвинул их небольшой столик на открытой веранде под навес. — А вы так и не подружились с местным наречием, Алина Сергеевна? С Буниными Алина и Руневский познакомились случайно: общая знакомая, Марга Степун, однажды позвала на суарэ всех своих знакомых «бывших петербуржцев». Руневские пришли с Мережковскими, Бунины — с милым юношей по фамилии Уров и некой начинающей поэтессой Галенькой Плотниковой. Посидели, выпили, вспомнили былую жизнь, даже станцевали несколько туров танго и разошлись: Руневские, как и были, ушли из гостей с декадентской четой, а Бунины перемешались — жена Ивана Алексеевича ушла с Уровым, а Галенька — с Маргой, и осталась у неё сначала на ночь, а потом и на целое лето, на правах чуть больших, чем хорошая подруга. С тех пор эта загадочная компания и жила так, вчетвером, на берегу моря, изредка заглядывая проверить своих парижских друзей. Вот и теперь: Алина, оставив мужу записку (он теперь служил военным советником при каком-то конструкторском бюро), сидела в кафе «У старого лиса» в Латинском квартале в недорогом, но новом, свежем, купленном, в конце концов, а не вымоленном и не одолженном платье, пила кофе с мороженым и слушала, как Галя Плотникова шутливо ругала Бунина за какую-то бытовую мелочь. — Я же теперь манекеном работаю, — ухмыльнулась Алина, — там говорить не требуется. Пару фраз для объяснения выучила, а дальше — пусть они мучаются. Это ведь они считают мое лицо подходящим к тем бриллиантам, что на меня навешивают на показах, не я! Им нужнее меня понимать, чем мне — их! — Вашему упрямству должны поучиться и позавидовать все мировые лидеры, — засмеялся Бунин, хлопнув в ладоши, — горделивого рвения в вас больше, чем в Жанне д’Арк! Алина улыбнулась, пряча лицо за чашкой. С Жанной ее уже сравнивали — но то было давно, в прошлой эпохе, и тогда она, кажется, едва не сожгла вместе с собой целое поместье. Через полчаса подошли Мережковские — Дмитрий Сергеевич в волочащихся по полу брюках и Зинаида Николаевна, которая с каждым годом своей жизни мёрзла все больше, и напоминала даже теперь, в июльском зное, кокон из всевозможных старых шалей, шарфов и горжеток. Заговорили о Нобелевской премии, вспомнили новые работы Бунина, и вдруг слово за слово заговорили о мрачном — о диктаторах нового мира. Когда спор наконец дошёл до темы, которой все старались избегать — поразившей Германию жуткой Ночи Длинных Ножей, — солнце, так беспокоившее дам, закрыла длинная тень, и к беседующим присоединился, целуя жену в висок, Руневский — в недорогом, но щеголеватом костюме, при шляпе с покатыми полями и с фрезией в петлице. Ни дать, ни взять — парижанин чистой воды. — Говорят, немцы теперь крепко возьмутся за свой порядок, — проговорил Бунин, задумчивая помешивая кофе ложечкой, — этот их новый лидер от национал-социалистов действует жестко, но метко. Переубивал всех неугодных, и как? По-простому, дедовским методом! За ночь перерезал бывшую верхушку власти! — Вы говорите так, будто одобряете это! — фыркнула Марга Степун. — Он действует прямолинейно, это факт, — продолжил Бунин, — но с каким успехом! И года не пройдёт, как этот громкоголосый австриец навяжет свои нормы и порядки всей Европе! — У него есть явный конкурент в лице Дуче, — Руневский снял шляпу и обмахнулся ей как веером (жара стояла невыносимая), — он тоже не стесняется в выборе методов. — Дуче, это, знаете ли, вотчина вот, господ Мережковских, — Бунин кивнул в сторону пожилой пары, — вы ведь недавно прочли курс лекций в Италии, не так ли? За личное вознаграждение и признательность от этого смешного толстяка. — Все верно, — проскрипела Зинаида Николаевна, закуривая четвёртую за полчаса папиросу, — чудесна страна и чудесный сеньор Муссолини, который смог наконец навести в ней порядок! Вы представляете? Поезда ходят вовремя! И это в Неаполе-то! Когда бы мы ещё такое увидели? Чудеса да и только! — Интересно было бы посмотреть, как эти двое «великих и ужасных» попытались бы найти общий язык, — шутливо подмигнул Руневский, но все остальные посмотрели на него абсолютно серьезно. — Я уверяю вас, дорожайший Александр Константинович, они непременно попытаются! — заговорил Бунин, — и вместе, я уверен, вернут нас к былому мировому порядку! Пауза повисла над летней верандой тихого кафе. — Вы говорите так, будто намекаете на то, что Дуче с Гитлером вдвоём пойдут вдруг возрождать павшие империи, — на всякий случай рассмеялся Руневский. Но пауза не исчерпывалась. — Империи они, может, и не возродят, — абсолютно серьезно парировал Бунин, — но большевиков побьют уж точно. Придут на нашу землю, что те испохабили, и, ей-богу, побьют всех до единого. Алина внутренне сжалась: то, что начиналось, как невинный спор за чашкой кофе, начинал давить на неё, как наступавший со всех сторон парижский зной. —Вы что же, хотите войны? — тихо спросила она, смотря попеременно то на мужа, то на слишком смелого писателя.  — А как иначе сковырнуть эту жуткую красную мясорубку? — развёл руками Бунин, — с ней только такой ноженосец, как Гитлер, и может справиться! А если уж ему поможет Италия… — Там же все близкие наши, — недоумевала Алина, — вы хотите, чтобы они воевали с немцами? Снова? — Близкие наши тут, за этим столом сидят, — фыркнул писатель, — а те, кто там остался, либо не близкие больше, либо промыты и перебраны большевиками по косточкам, а значит, тоже уже нам люди не близкие. Коммунисты. И ходят эти проклятые коммунисты по нашей русской земле! Должен же ее кто-то освободить?! Алина почувствовала, как Руневский под столом до хруста сжал пальцы. — В этой земле наши деды и прадеды похоронены, — проговорил он с надрывом, — а вы хотите, чтобы немцы поганые ее сапогами истоптали? Мало вам было в семнадцатом году крови? — Нельзя очистить конюшни, не замаравшись, — встрял в спор Мережковский, — я, знаете, даже рад буду, если немцы дойдут до Петербурга. Они им весь восемнадцатый век презамечательнейшим образом управлчли, а из него — всей Россией. В этом есть какая-то особая русская правда. Чтобы немцы нами правили. Ты согласна со мной, Зиночка? Но Зинаида Николаевна, сидевшая от него через место, как-то болезненно побледнела. — Ты говоришь страшные вещи, Митя, поостерегись. Не вздумай сказать такое хоть где-то вне этого круга! — А почему вы не даёте мужу слова? — удивился Бунин, — я думаю, среди нас, русских людей, не найдётся и персоны с иным мнением! Гитлер и Муссолини — вот они, великие боги, которые победят титанов, прикрывшихся Марксом и Лениным! Соперник достойный и соперник, которого, я уверен, поддержит весь русский народ! Руневский встал — вскочил из-за стола так резко, что фарфоровый кофейник опасно задрожал, балансируя на подставке. — Прошу меня простить, — выпалил он, стремительно уходя в тень растущих по бульвару платанов. Сбитая с толку и встревоженная речью писателей Алина, наспех извинившись и поймав отчего-то полный боли и понимания взгляд Зинаиды Николаевны, так же стремительно убежала вслед за мужем. Она нашла его у Сены — бледного и тяжело дышащего, облокотившегося о мраморное ограждение как о последнюю опору, оставшуюся ему на земле. — Ты слышала это, душа моя? — проговорил он, сжимая зубы, — они слышали ли сами себя? Господи, как в голову-то могло прийти такое: с восторгом рассуждать о том, как враг придёт на твою родную землю! Алина положила руку на плечо мужа и почувствовалась что тот весь мелко дрожит. — Сашенька, так ведь они хотят в прошлую жизнь вернуться, их можно понять… Руневский резко развернулся. В глазах у него сверкали молнии. — Нельзя вернуться в прошлое, что было — то прошло, — отчеканил он, — они думают, что Гитлер придёт, растопчет все наши погосты, пройдётся по святым землям, и русскому народу их на блюдечке с голубой каемочкой, изрытые сапогами, подарит? Наши, «белые» земли? Черта с два. Земли красными будут. Потому что и у белых, и у большевиков кровь один цвет имеет. Алина подалась вперёд, утыкаясь в судорожные объятия. — Я же тоже так думал, когда к Наполеону в армию мальчишкой шёл, — прошептал Руневский жене в макушку, — что великий француз мои родные земли от постоянного гнета со всех сторон освободит, что в неотесанный славянский мир добро и культуру принесёт со своей армией. А что вышло? Не останови его тогда московский пожар, он нашу Белокаменную бы прямо так на своих обозах и вывез — парижанам на потеху. Нет, милая, никогда не бывать тому, чтобы на свою родную землю чужака пустить, своими же собственными руками ему ворота отворив и карту вручив в руки. Алина поёжилась. — С чего вообще все решили, что этот Гитлер так силён? Может, не будет его уже и через пару лет! — Его, может, и не будет, а вот Германия, крови жертвенной хлебнувшая, все равно поднимется. И поднимется, к величайшей радости наших с тобой соотечественников, прямиком на многострадальную Россию. — Там теперь не Россия, — горько усмехнулась вампирша, — там Советский Союз. Руневский вдруг посмотрел ей в глаза. — Я тоже так думал, — согласился он тихо, — а сегодня меня будто током пронизало. Там ведь земля, по которой я двести лет ходил! Там все, кого я знал, в этой земле лежат! Там наш дом стоял с тобой. Да, ходят по этой земле теперь парады, реят над ней стяги алые, но ведь это все ещё наша земля! И почему мы вместе со страшным режимом, что ее поглотил, желаем смерти и ей тоже? Она-то, земля, в чем виновата?! Алина не ответила. Страшная правда заставляла глаза щипать от скопившихся слез. — Если те, — Руневский кивнул в сторону покинутого им кафе, — кто считает себя русским, мечтают о том, что немцы придут править Россией, я отказываюсь причислять себя к ним. Руневский выглядел до того решительно, что прежде, чем он мог бы сказать и слово, Алина поняла его — и прижалась теснее к его груди, пряча глаза, моля всех богов на свете, чтобы даровали ее мужу благоразумие. — Ты что же, хочешь туда? Назад? К ним? В Союз?! Руневский погладил ее по щеке. — Я, милая моя, патриот. И если сегодня любить свою родину можно лишь, шагая по ней с песнями о «красной весне» и славя Энгельса с Марксом, я лучше присоединюсь к этому, чем к кучке предателей, жаждущих утопить свою землю в крови. Гордость и решимость, казалось, витала в воздухе вместе с городским зноем. Но голос Руневского вдруг дрогнул. — Но, если ты этого не хочешь, если ты с теми, кто хочет войны…. Я тебя, милая, не неволю. Алина вдруг вспомнила их тихую жизнь первых месяцев брака: тёплую траву на лужайке, где Руневский любил играть в гольф, синее небо, пробивавшееся сквозь портьеры в спальне, запах Петербургских каналов и узких улочек в дни, когда чета Руневских вырывалась на променад. Изменилось ли это все — трава, небо, запахи — лишь от того, что Россия теперь называлась по-другому? Решив для себя что-то, Алина в последний раз посмотрела на своё отражение в Сене — белёсое пятно в маленькой шляпке расходилось уробливыми кольцами, — и вдруг уверенно взяла мужа за руку. — Мы с тобой поклялись друг другу быть вместе и в горе, и в радости. Мы вместе защищали с тобой Россию. Посмотрим, что сможем вместе сделать для того, что выросло на ее месте… Где-то за спинами, шурша и клокоча, бурлил Латинский квартал: со своими студенческими кафе, книжными лавками и девушками-эмансипе на нелепых велосипедах. Но всего этого перед Руневскими будто больше не существовало. Париж, его гомон, осколки былой России, рассыпавшиеся по кафе и салонам, будто застыли и покрылись, как старая мебель, лёгкой белой тканью. Будто на время. Будто до лучших времен. — Мы ещё вернёмся, — пообещал Руневский, целуя руку своей невероятной, решительной супруги, — но позже. И мир будет уже другой. И люди заговорят по-новому. И будут помнить, ради чего мы с тобой сегодня приняли это решение. Солнце над Парижем вошло в свой зенит, болезненной белизной отражаясь в течении тихой, спокойной Сены. Для четы Руневских белизны больше не существовало.