Le déluge

— Не понимаю, зачем и кому это нужно, — негодовала Алина, крепко вцепившись в изножье супружеской кровати в надежде не упасть, пока Руневский затягивал ей корсет, — был же уже один такой русский бал, почти десять лет назад. Зачем повторяться? — Потому что чтить традиции снова в моде, а Юсупов мимо модных веяний пройти спокойно не может, — пыхтел Руневский, воюя с завязками на талии жены, — И чем тебе не нравится идея русского бала? Все приходят в нарядах, что носили их предки триста лет назад. Алина развернулась в его руках и посмотрела на мужа затравленным взглядом. — Наверное, потому что мои предки триста лет назад носили рубища и подвязывали их верёвкой! Руневский понимающе закачал головой. Алина, было, испугалась своих слов — шутка ли, испортить мужу настроение аккурат перед торжественным приемом, — но вдруг почувствовала, как руки, до того воевавшие с корсетом, теперь нежно поглаживают ее плечи. — Мои предки триста лет назад носили шляхтинские доспехи, и прадеды тех, с кем мы сегодня будем мило здороваться, гнали их вилами до самой Речи Посполитой. Алина тяжело вздохнула. — Выходит, нам с тобой обоим на этом празднике нет места. — А вот это ты брось! — слегка потряс ее Руневский, — то было триста лет назад! Сегодня мы чтим традиции, а не слепое поклонение мертвым идолам! Сегодня мы — граф и графиня Руневские, и именно это имеет значение! А уж кем там наши с тобой предки были, уверяю, не хочется знать даже нашему светлевшему князю Юсупову, ратующему за чистоту крови. Алина, поразмыслив, решила, что спорить с мужем не стоит: в конце концов, это был ее первый выход в высший свет в качестве графской жены, а это значило, что Руневский не столько собирается щеголять на балу историческими костюмами, сколько убеждать весь мир в том, что впервые в своей жизни сделал правильный выбор. Мысли об этом согревали Алину, и она, расслабившись, позволила дотянуть свой корсет до конца. — Если я не упаду в обморок к началу приема, это будет великим достижением, — выдохнула она, чувствуя, как рёбра внутри ее тела сталкиваются друг с другом. Руневский сочувственно развёл руками. — Я тебя предупреждал, душа моя, что платье нужно заказывать пошире. Тогда бы и утягиваться корсетом так не пришлось. Как же ты будешь танцевать? — Как истинная графиня Руневская, — упрямо фыркнула Алина, — чинно и закатывая глаза в одном шаге от эпилепсии. Очень, я считаю, по-аристократичному выйдет! Она не любила, когда что-то заставляло ее считать себя слабой. Руневский лишь усмехнулся. Через некоторое время на многострадальный корсет была надела череда нижних юбок, а уже на них — пышное платье розово-персикового оттенка с огромными расшитыми паетками рукавами, спускавшимися до пола, как у настоящей столбовой боярыни. На голову Руневский помог водрузить Алине широкий резной кокошник, спускавшийся к шее крупными жемчужными бусами. — Ни дать, ни взять, Снегурочка, — хмыкнула Алина, показывая своему отражению в зеркале язык. Руневский, уже облачённый в парчовый кафтан с высоким стоячим воротником алого цвета, отчего-то вздрогнул. — Не самое удачное сравнение, моя дорогая, — он приобнял Алину за плечи, смотря вместе с ней в большое напольное зеркало, — хочу напомнить, что Снегурочка была, по заветам Островского, своего рода монстром — дочерью мороза и весны, на существование которой само солнце в виде Ярила прогневалось. И потом… — И потом, — продолжила за мужа Алина, разворачиваясь в его руках и прикасаясь кончиками пальцев к его губам, — ты, как всегда, все усложняешь. Островского я не читала, а Снегурочку на открытках видела, она там в точно таком же кокошнике, в который ты меня заставил обрядиться! Но если уж тебе так не нравится это сравнение, как скажешь — буду кем-то другим. Да хотя бы Царевной-лягушкой! С этими словами Алина, приподняв юбки до колен, пошла к двери враскорячку, умильно поквакивая. — Я рад, что мы с тобой научились приходить к компромиссу, — сквозь слёзы смеха проговорил ей вслед Руневский. Парадный зал дворца Юсуповых мерцал и переливался сотнями огней, отражаясь сиянием и в окнах, и в открытых дверях, и в бесконечно валящим за окнами тяжелом снеге. Алина, чуть не отдавшая богу душу за то время, пока экипаж вёз их с Руневским по всем ухабам через тряску и слишком резкие повороты, к моменту восхождения по парадной лестнице приближалась по цвету лица к голубовато-белой отделке на собственном кокошнике. Руневский ободрительно сжал ее руку. — Милая моя, потерпи. Пара официальных танцев, и мы выйдем на воздух, обещаю. Алина в ответ лишь невнятно икнула. «Точно, Царевна-лягушка» — подумала она про себя и, не слишком успешно натянув на лицо маску великосветской радости, ступила с мужем в центр залы. Аристократия принимала ее сносно. Пожалуй, именно этим термином лучше всего можно было бы описать те сдержанные улыбки, какие дарили Алине знакомые ее мужа, и тот факт, что обсуждать ее «уличное» происхождение они начинали не сразу, а подождав, пока чета Руневских отойдёт в сторону. — Дорогая, ты прекрасно держишься, — подбадривал жену Руневский, стараясь своими шутками и комплиментами перевести внимание собеседников именно на себя, а не на свою с каждой минутой всё сильнее мрачнеющую супругу. Тут грянула музыка, и гости, занимавшие весь центр парадной залы, разошлись по парам, готовясь к вальсу. — Клянусь, один танец, и выйдем подышать, — пообещал Руневский, и Алина, обреченно кивнув, вложила в его ладонь свою. Как бы то ни было, Руневский при любом состоянии оставался прекрасным партнером. Шлейф от платья Алины, постоянно выпадавщий из ее ладони, казалось, совсем не смущал его. Девушка не решалась взглянуть мужу в лицо, отведя голову, как велели того классические стандарты. Ей казалось, что она из-за нехватки воздуха и все ещё ощутимого кома тошноты в горле танцует из рук вон плохо, путается в ногах и складках платья, но Руневский будто совсем не давал ей коснуться земли, приподнимая над полом и кружа, крепко обнимая. Вскоре молодая графиня совсем перестала чувствовать ног: голова у нее закружилась, в глазах потемнело, и она, вероятно, упала бы прямо в танце, если бы Руннвский не прижал ее ближе к себе, переходя из открытой позиции в закрытую, взяв ладонь жены в свою и приподнимая локоть, чтобы вторая Алинина рука не упала с его плеча. Девушка плохо видела, закружившись в танце, но свет, яркий и многоликий, четко выделял фигуру Руневского среди всех остальных, и ей стоило большого труда не припасть к его груди и не забыться, как она того давно хотела. Пальцы опухали, показавшееся вдруг необычайно узким обручальное кольцо жгло кожу сквозь тонкие перчатки. Прозрачная газовая фата, прикреплённая к кокошнику, сбилась на бок, и девушка уже была готова взмолиться отпустить ее из этого бесконечного кружения, но тут музыка стихла, и по залу прокатилась недружная волна аплодисментов. — Извини, — пробормотала Алина, еле дождавшись прописанного этикетом поцелуя руки, и едва ли не побежала сквозь толпу готовившихся к новому танцу блистательных гостей — так быстро засверкали каблучки ее парчовых сапожек. Руневскмй лишь сочувственно улыбнулся. По его мнению, бедная Алина в таком перетянутом корсете должна была бы потерять сознание ещё на выходе из дома, так что она ещё совсем неплохо продержалась. Он нашёл жену лишь через полчаса — пришлось задержаться, чтобы раскланяться перед Юсуповым и протанцевать уже полгода как обещанную польку с дочерью французского посланника, — в саду, за деревьями, лежащей, раскинув руки, прямо в пышном сугробе. — Убей меня, Иван царевич, — протянула Алина, услышав знакомые шаги, —я уже больше ни на что не сгожусь. Руневский подошёл ближе и, прежде чем заволноваться о здоровье Алины, восхитился потрясающей игре цвета ее платья в контрасте с отливавшим лиловым ночным снегом — эстета в его душе ничто не могло сломить. — Ты, может быть, душа моя, подымешься? Алина отрицательно закачала головой, из-за чего ее расшитый жемчугом кокошник совсем зарылся в снегу. — Смею заметить, что умереть от воспаления легких — не самый приятный из всех предоставленных тебе видов досуга, — Руневский невесело усмехнулся, — я как-то пробовал, не советую. — Я отсюда не встану, даже не проси, — проворчала девушка. И тут Руневский, наконец, понял в чем дело. — Да ты не можешь встать! Алина распахнула глаза, зло посмотрела на мужа, но так и не пошевелилась — очевидно, признавая его правоту. — У меня в этих рукавах руки не шевелятся. Про корсет я вообще молчу — как упала в этот сугроб, так даже и на бок перевернуться не смогла. А у меня, между прочим, нога затекла так лежать! — Ты же моя «лягушонка в коробчонке» — противно захихикал Руневский, одним движением отрывая жену от земли и подхватывая ее на руки, — поехали скорее отсюда, официальную свою миссию мы выполнили, а больше здесь делать нечего. К тому же, мне самому ужасно неудобно в этом чертовом кафтане. Едва вампирская чета пересекла порог дома, Руневский, на ходу снимая перчатки, рванул лиф платья своей жены так, что десятки мелких жемчужных пуговок разлетелись по полу, а затем, вытащив из стола в кабинете нож для бумаги, безжалостно разрезал скрывавшуюся под персиково-розовой тканью шнуровку тугого корсета. Послышался криминальный треск, и через секунду гостиную большого дома огласило частое, судорожное дыхание — будто Алина не на балу провела последний час, а под водой. Или в болоте. — Снимай, Царевна-лягушка, свою волшебную кожу, — хохотал Руневский, смотря на то, как Алина, оставшись в одной рубашке и кокошнике, пытается стащить с себя остаток пышных нижних юбок. — Всё смешно тебе! — хотела было обидеться Алина, но ей от ощущения безграничной свободы вдруг сделалось так хорошо, что вместо ответа она лишь сладко потянулась, выпрыгивая из остатков маскарадного костюма. Руневский, освободившийся от неудобного кафтана, подошёл к жене, протягивая ей руку. — Нам больше ничего не мешает, — улыбнулся он, — такую может быть, продолжим… танцевать? Алина посмотрела на него — смешливого, немного растрепанного, стоявшего перед ней в полурасстегнутой рубашке и смешных маскарадных брюках из красного атласа, — и провела кончиками пальцев по открывавшейся в разрезе рубашки белой полоске кожи. — У меня, Иван Царевич, есть идея получше. И увлекла мужа в долгий, обещающий интересное продолжение поцелуй. Слуга Ионыч, наблюдавший за открывавшейся сценой через щёлку из передней, недовольно фыркнул. Любовь любовью, но пуговицы — все семьдесят штук! — с барского платья на утро придётся собирать именно ему.