Le déluge

Мальчишка-лейтенант, принёсший Алине Сергеевне Руневской радиограмму о героической гибели ее мужа, подполковника Руневского, в ходе операции «Тайфун», не то, чтобы удивился реакции женщины на новость («всякое бывает в состоянии шока» — подумал он), сколько счёл ее поведение излишне театральным. Молодая вдова заламывала руки, бегала из угла в угол, посматривая то и дело на молодого посыльного, а когда тот, наконец, ушёл, будто бы разбила что-то (лейтенант за закрытой дверью уже не видел, что именно) и в сердцах отправила погибшего супруга на три буквы. Больше всего в вампирской сущности Алина ненавидела то, что раз в двадцать-тридцать лет приходилось устраивать фиктивные похороны. — Ну что ты ругаешься, — шипел на Алину Руневский, позвонивший с какого-то полулегального номера из Кабула, — я же говорил, что не вернусь из Афгана! — Я надеялась, что ты не вернёшься по-тихому! — недовольно ворчала Алина, — а теперь мне снова стоять, как идиотке, рыдать крокодильими слезами над твоим и так давно мёртвым телом и молиться всем богам, чтобы ты не чихнул, прости господи, на собственной панихиде! — Во-первых, подполковники по-тихому в боевых точках не исчезают, — продолжал нудеть Руневский, — а, во-вторых, дорогая, не беспокойся — гроб будет закрытый, меня в нем даже не будет. — Тебя что, на куски разорвало? — ехидно поинтересовалась Алина, в целом, уже даже перестав слишком сильно злиться на мужа. — Почти, — усмехнулся на том конце провода Руневский, — ноги с животом гранатой оттяпало ровненько по линии ребер. Кишки потом по трём барханам собирал. Не факт, что какие-то не забыл, между прочим, так что если через пару месяцев я снова помру, знай — я потерял в песках жизненно важные органы, потому что очень торопился к тебе! Алина поежилась, отгоняя неприятную картину из воображения. — Возвращайся скорее. Желательно, не в цинковом гробу. — Ну конечно нет, любимая, — мягко усмехнулся в ответ Руневский, — в гробу было бы ужасно неудобно лететь из Кабула домой! Я рядышком поеду, в собственном чемодане! — Дурак ты, — любовно шепнула вампирша, вешая трубку. Пустой цинковый гроб в аэропорту Левашова Алина поехала принимать вместе с Наташей Столыпиной — та, с перевязанным глазом да на костылях составляла новоиспеченной «вдове» достаточно внушительную компанию, чтобы у скорбно склонивших голову молодых офицеров не возникало никаких вопросов. — Гроб на два дня в военно-медицинский морг заберут, — отрапортовал Алине руководивший транспортировкой командир воздушного судна, — потом хоронить можете. Вы не беспокойтесь, поможем вам, в лучшем виде все сделаем! С оркестром, с почетным караулом! «В зад себе засунь свой оркестр» — думала Алина, пожимая офицеру руку и видя краем глаза, как из багажного отделения на разворачивавшуюся сцену не без интереса глядят знакомые зелёные глаза. Как Алина и ожидала, к тому моменту, как они с Наташей закончили все формальности и вернулись в квартиру, Руневский уже ждал их под дверью, на всякий случай натянув на лицо воротник пальто по самые брови — некролог о выдающемся подполковнике очень некстати напечатали в газете крупно, с портретом. — Эгоистичный свин, — в сердцах проговорила Алина, стукнув мужа в грудь кулачком и бросаясь ему в ту же секунду на шею. Как бы то ни было, Руневского не было дома почти полгода, и она успела по нему соскучиться. Наташа, наблюдавшаяся за трогательной сценой, лишь деликатно кашлянула, когда поцелуи пары стали выходить за рамки приличия. Они долго пили чай, сидя в небольшой квартирке на Васильевском (последние пятнадцать лет жизни Союза Руневские снова провели в Северном городе), курили и шутили о смерти, словно не было никакого цинкового гроба и необходимости устраивать чертовы фиктивные похороны. Все проблемы вампиры отложили до следующего дня. Они слишком давно не видели друг друга. Когда Наташа, поняв по тесно переплетшимся рукам друзей, что засиделась, начала собираться домой, в дверь вдруг позвонили. Алина, никого не ожидавшая к вечеру, настороженно глянула в глазок и вдруг, вскрикнув, резко распахнула дверь. — Не может быть! На пороге стоял, переминаясь с ноги на ногу, усталый, небритый Нобель. — Я уж думал, я опять опоздал, и вы действительно погибли! Неловкого молодого вампира тут же затащили в квартиру, раздели, усадили за общий стол и налили такого крепкого чая с дороги, что у того глаза на лоб полезли. — Какими судьбами вы здесь? — удивился Руневский, протягивая Нобелю сигареты, — Алина сказался, вы в Париже! — Работаю в Швецкой лаборатории, — откликнется Нобель, косясь на женщину с повязкой на глазу рядом с Алиной и не вполне узнавая ее, — поехал в Финляндию на выходные, и дай, думаю, съезжу в Ленинград, посмотрю на свою прошлую жизнь. И вдруг прямо на пароме вижу в газете некролог! Вот я и подумал, что, может, на похоронах-то вряд ли у кого возникнут вопросы, что мы делаем все вместе! Поговорим наконец! И с вами, и с Алиной Сергеевной, и… Нобель замолчал, пристально всматриваясь в лицо Наташи Столыпиной. — Не смотрите на меня так, — отозвалась она, еле сдерживая слезы, — всё равно не узнаете. Вы не видели моего лица, когда нас представили друг другу. Нобель вздрогнул, подался вперёд и вдруг к величайшему изумлению искалеченной девушки накрыл ее пальцы своими. — Я помню ваш глаз, — мягко проговорил он, будто очарованный, — и взгляд. Знаете, милая Наталья Петровна, этот ваш взгляд забыть невозможно. Я пытался. — Вы будто в любви признаетесь! — нервно рассмеялась Наташа, совершенно отвыкшая от любого внимания, кроме презрительного. Это было до дрожи в кончиках пальцев непривычно и странно: Нобель смотрел на неё не как на калеку. Он будто видел на ее месте кусок мрамора, в котором прячется прекрасная статуя. — Вот вы заговорили, и я понял, как я по вас скучал! Алина потянула Руневского на балкон — раскурить пару-тройку сигарет, чтобы дать неожиданным знакомцам поговорить впервые за многие десятилетия. — Забавная сцена, — хмыкнул Руневский, кутаясь в плед и скидывая пепел с сигареты вниз, на бульвар, — они и на свадьбе-то у нас поговорили от силы полчаса, а сецчас глядят друг на друга так, будто всю жизнь дружили. — Может, это и называется родство душ? — развела руками Алина, — мне почему-то очень даже верится в то, что они могли друг по другу скучать! — Ты говорила, Нобель занимается бионикой. Не думаешь, что Наташа для него — просто удачно попавшийся под руку объект исследований? Эдакая цель. — Ты слишком неблагосклонен к ним, — улыбнулась Алина, увидев в отражении окна, как Нобель жестом просит разрешения у Наташи рассмотреть ее плохонькие деревянные костыли. Руневский проследил за взглядом жены. — Может быть, ты и права. В конце концов, каждому творцу — своя муза. Может, именно хромоногую Наташу Нобель всю жизнь ждал, чтобы создать свой шедевр. Руневский шутил зло, когда дело касалось Наташи, и Алина понимала, почему — он чувствовал свою вину перед ней. Добрых десять лет милую Наташу Столыпину сватали за него, а Руневский исправно бегал из-под венца, ссылаясь то на войну, то на революцию, то на козни интриганов Негласного комитета. Наташа была по-детски влюблена в него, и Руневский, привыкший видеть ее нежным ребёнком, не мог без содрогания и деланно-злого смеха смотреть на то, во что его же собственное участие этого нежного ребёнка превратило. С кухни донёсся спущенный смех — Нобель, попросив разрешения у Наташи осмотреть ее глаз, что-то очень живо рассказывал, кривляясь и корча рожи. У двух людей на крошечном пятачке кухни — у новых Пигмалиона и Галатеи — вдруг открывался какой-то совершенно особенный, свой мир, в который ни Алине, ни Руневскому, взявшему ее за руку, не хотелось вмешиваться. Но вмешаться было нужно. — И все-таки, — спросил нервно Руневский, туша сигарету о трофейную ГДРовскую пепельницу, когда страсти немного улеглись, и миры балкона и кухни снова слились воедино, — как мы будем меня хоронить? Хоронить решили с почестями. Руководитель камерного воннного оркестра, пришедший на следующее утро к безутешной вдове, подробно и в красках, явно гордясь собой, описал ей грядущую траурную музыкальную программу. Алининым мнением, в целом, даже не слишком интересовались — на какой-то из ее вопросов бывалый служака, подбоченившийся, заявил, что оркестр ничего убирать из программы не будет, и, если траурное музыкальное оформление рассчитано на четыре часа, значит, все будут стоять над гробом четыре часа ровно, слушая и страдая. — Ты не знаешь, в чем сейчас принято ходить на похороны? — спросила Алина Руневского в утро церемонии, старательно натирая глаза лимонным соком, чтобы хоть немного слезились. Руневский выглянул из спальни. На нем уже были плащ и беретка, закрывавшая почти половину лица. — Не сведущ в траурной моде, дорогая, — усмехнулся он, надевая огромные роговые очки, делавшие его совершенно неузнаваемым, — когда были наши последние похороны? — В 1945м, но тогда умирала я, и проблем с выбором платья не было — у меня была форма! — Тогда надень любую чёрную одежду из той, что у тебя есть, — развёл руками Руневский, — обещаю, за то, что ты на мои похороны явишься не слишком нарядной, обижаться не буду! — Дурак, — беззлобно прикрикнула на него Алина и выудила из шкафа единственную мало-мальски приличную чёрную вещь — платье-колокольчик с покатыми рукавами, реплику костюма героини Одри Хепбёрн из фильма «Сабрина». Это платье Алине сшила в подарок Алиса Витальевна, старая жилица квартирки на Покровских воротах, когда чете Руневских пришло время уезжать с насиженного места. Поверх платья вампирша набросила свой куцый нутриевый полушубок — как-никак на улице бушевал январь — и, наказав Руневскому ни в коем случае не подходить близко к похоронной процессии, отправилась на печальное торжество. Руневский, как было условлено, стоял у могил поодаль от собственных похорон с двумя гвоздиками и ехидно хихикал. Причины у него на то были весомые. Все трое: Алина и Нобель с Наташей, подоспевшие к началу церемонии, — выглядели как точнейшая карикатура на «загнивающий запад». На фоне строгих шинелей и бедных пуховичков офицерских жён алинино платье-колокольчик, торчавшее из-под полушубка, длинное, в пол, расшитое паетками чёрное платье Наташи со ее извечно замотанным, как у пирата, глазом, и костюм Нобеля, напоминавший прикид гангстеров из нуарных американских фильмов, смотрелись как настоящая пощечина общественному вкусу. В довершение картины Нобель, почувствовав, что начал сыпать снег, раскрыл над дамами огромный темный зонт, превратив вампирскую троицу в идеальный образ того, как «кровь пьющих» полюбили в последние годы изображать американские киноделы. Пресловутый военный оркестр, состоявший сплошь из полуглухих стариков, с трудом перекрикивал своими трубами и тарелками стонущую откуда-то снаружи кладбища новомодную песню Наутилуса про Америку, чьи запретные плоды всех так долго учили любить. Кто-то из сослуживцев Руневского, кого Алина никогда не видела, хлебнув перед похоронами из нагрудной фляги, пытался перекричать эту какофонию звуков своей несомненно, очень трогательной прощальной речью. Ступни вязли в снегу. Молоденькие солдаты из почетного караула, переминаясь с ноги на ногу, ждали наконец очереди выпустить в небо залп холостых выстрелов и убежать греться в привезшую их «буханку». Могильщики, стоявшие поодаль, играли в «Электронику», в которой волк ловил яйца. Все происходящее напоминало какую-то совершенно новую, постмодернистской грань трагического фарса. — Алина Сергеевна, будете слово последнее говорить? — спросила, стуча зубами, жена приехавшего на похороны уже отошедшего от дел генерала. Алина посмотрела на собственные испорченные снегом и грязью сапоги, на пустой гроб, стоявший закрученным на полусгоревшем столе, на развязанных могильщиков, на замёрзших мальчишек с автоматами, на злых от холода и внешнего вида «безутешной вдовы» гостей, наконец, на мужа, спрятавшегося по самый берет за надгробиями в нескольких метрах от процессии и, злобно сверкнув глазами в сторону Руневского, не сдержалась и пнула в вырытую могилу большой ком грязного снега. — Закапывайте уже. По толпе пронеслось шушуканье. Поведение вдовы всем показалось чересчур странным. — Она так страдает, бедняжка, так страдает! — донеслось откуда-то с задних рядов, — и виду старается не показывать! Стыдится! Настоящая офицерская жена! «Офицерская жена» тем временем сдерживала истерический вопль: в могилу, вырытую чемпионами электронных игр, пустой гроб не пролезал. — Дышите, Алина Сергеевна, дышите, — шепотом подбадривал ее Нобель, все время церемонии державший в своём кармане руку Наташи Столыпиной — та забыла перчатки. Наконец, под тихий мат могильщиков и скрежет зубов Алины, гроб все-таки опустили под землю. Выдохнувшие мальчики-солдаты дружно выпалили в воздух холостыми выстрелами и, заметно повеселев, бросились к «буханке» организованным строем «гуськом». И снова грянул нескладный военный оркестр. И снова — под гомон Наутилуса. — На поминки я не поеду, — как могла скорбно произнесла Алина, — плохо мне. Домой хочу. И Нобель с Наташей, сообразив что к чему, подхватили молодую «вдову» под руки и потянули в сторону прикладбищенской автомобильной стоянки. — Презабавнейший спектакль! — воскликнул уже дожидавшийся их в машине Руневский, — ей-богу, не знал, что смотреть со стороны на собственные похороны так увлекательно! Алина в сердцах отвесила ему смачный подзатыльник. Руневский, впрочем, не обиделся. — А давайте отметим? — с шальным взглядом подмигнул он, — я, как виновник этого, прости господи, торжества, приглашаю всех на бутылочку-другую шампанского! И они сидели, так и не сняв траурные наряды, на крошечной, обклеенной дешевыми обоями кухне Руневских, пили шампанское из чашек — не из бокалов, и смеялись так громко будто и впрямь пытались отогнать от себя смерть. — Как же я устала тебя хоронить, Саша, — протянула захмелевшая Алина, залезая под смущенные взгляды Нобеля с Наташей мужу на колени, — пообещай, пожалуйста, что в ближайшие тридцать лет этого больше не будет! — Драгоценная моя, грядут тёмные времена, я ничего не могу тебе обещать, — с грустью отозвался Руневский, погладив Алину по голове, — но что я могу тебе сказать честно, так это то, что на ближайшее время с военной карьерой покончено. Наташа Столыпина округлила свой единственный глаз. — Вы бросаете офицерство? Неужели, Александр Константинович? Совершенно вас в штатском не представляю… Раньше вы хоть в военной академии преподавали, а сейчас-то что? Куда подадитесь? Руневский задумчиво пригубил шампанское. — Думаю, в искусствоведы. У меня знаний за двести лет жизни набралось как раз на полное высшее университетское образование. — Хорошая идея, — отозвался Нобель, — искусство сейчас в ходу. Всё снова продаётся и снова покупается. Черт, никогда не думал, что возвращение на просторы этой страны капитализма вгонит меня в такую тоску! Наташа, сидевшая рядом, как бы невзначай тронула Нобеля за рукав, останавливая его замахнувшуюся с чашкой на весу руку. Супруги Руневские переглянулись с хитрой улыбкой: Нобель, будто пойманный с поличным малолетний хулиган, от простого жеста Наташи весь съежился и положил обе ладони на стол, боясь теперь лишний раз потревожишь свою соседку. А под окном, попадая колёсами в трамвайную колею, носились машины, и из окна каждой третьей доносились въевшиеся в сознание за целый день бутусовские строки — про то, как в терпком воздухе крикнет последний бумажный пароход.