Le déluge

Алина старалась смотреть сквозь пальцы на всё: на побелевшее лицо Руневского во время посадки в самолёт, на нервное подрагивание пальцев, когда лихой (даром, что посольский) водитель с янычарскими усами вёз их по узким улочкам Анкары, на злые взгляды, бросаемые вампиром на ни в чем не повинный персонал отеля, но когда Руневский, не мигая, завис за завтраком на полуслове, не донеся до рта вилку с наколотым на неё свежим, капающим на скатерть кусочком ананаса, Алина не выдержала. — Саша, что происходит? От резкого голоса Руневский вздрогнул, дернулся и уронил многострадальный ананас на стол вместе с вилкой. Алина смотрела на мужа встревоженным взглядом. — Ещё одну войну с Турцией я не выдержу. Руневского разбудили в его заслуженный выходной день тревожным звонком из министерства обороны. Алина не слышала весь разговор, но, привалившись к спине севшего на постели мужа, она уловила главное: где-то на турецко-сирийской границе упал российский военный самолёт. — Не просто упал, — разъяснял Руневский, в темноте пытавшийся нащупать на тумбочке наручные часы, — его сбили с турецкой стороны. С недавних пор полковник Руневский, до того претендовавший на должность руководителя безопасности Санкт-Петербурга, был переведён, как один из опытнейших офицеров запаса (вампиры в ФСБ знали о всех его подвигах) в статус уполномоченного военного эксперта. — Меня направляют в Анкару для выяснения ситуации, — пробормотал Руневский и вдруг почувствовал, как Алина в темноте обнимает ладонями его лицо. — Нас, Саша, нас. — твёрдо сказала вампирша, — Я поеду с тобой. Каким-то сторонним чувством Алина понимала, что Руневского в турецкую столицу отпускать одного было нельзя, и оказалась права. Потому что, если бы теперь, в своём непонятно откуда взявшемся в старом вояке нервическом оцепенении, Руневский остался одиноким, дела обстояли бы гораздо хуже. — Я был на четырёх русско-турецких войнах, — потухшим голосом произнёс Руневский, ощущая, как Алина нежно гладит его под столом по руке, — и в каждой Россия была на грани мировой катастрофы. Если сейчас разразится пятая, наша страна этого не перенесёт. — Милый, ты накручиваешь себя, — вкрадчиво сказала Алина, — если турецкая сторона принесёт официальные извинения, открытого конфликта не будет! Ты мне сам говорил! — Говорил, — устало ответил Руневский, — но говорил это, когда мы ещё были в Петербурге. Прошли сутки, и многое изменилось. Весь день Алина просидела в приотельном кафе, глотая обжигающий, крепкий кофе с кардамоном, и к тому моменту, когда Руневский вернулся с изнурительного совещания в посольстве, руки у обоих супругов тряслись одинаково. — Ну, что? — спросила Алина, втаскивая мужа в номер отеля и поглаживая его по плечам. — Извинений не будет, — горько выплюнул Руневский, дёргая галстук. Крапчатая синяя ткань затрещала, и вампир с трудом остановился, чтобы не разорвать ее пополам, — давай, пожалуйста, ляжем поскорее спать. А посреди ночи Алина вдруг проснулась от того, что кровать жутко скрипнула. Руневского на соседней подушке не оказалось. Не понимая спросонья, что это был за звук, и куда мог деться ее муж из запертого номера (она бы слышала звук электронного замка, если бы тот ушёл), молодая женщина подняла голову и вдруг столкнулась с ним взглядом — Руневский, скорчившись, сидел, как готовившийся к прыжку хищник, на потолке. Взгляд у него был совсем ошалелым — он будто не до конца проснулся. — Саша, ты чего? — позвала Алина, и сидевший на потолке Руневский часто-часто заморгал. — Прости, не хотел тебя будить, — прохрипел он, не понимая, очевидно, в каком положении находится. — Ты как там оказался? — спросила взволнованно Алина, привставая на постели и протягивая к скорчившемуся на потолке мужу руки, — я за тобой такого никогда не замечала. Что за фокусы? Не пугай меня, Саша, пожалуйста! Руневский, продолжая удерживаться за декоративную потолочную балку, стыдливо зажмурился. — Кошмар приснился, — нехотя проговорил он, — Свечников рассказывал, что со мной было такое в первые дни обращения. Я вскакивал на стены и на потолок и замирал, как летучая мышь, на пару часов. Он говорил, что это нервы так перестраиваются, в новообращённом теле. Что это пройдёт. Что… — Тш-ш-ш, — мягко проговорила Алина, вставая на матрас и обнимая руками очень горячее, красное от скачка давление лицо двухсотлетнего вампира, — всё хорошо, милый. Пожалуйста, слезай. И Руневский, наконец, поддался: нехотя отцепил пальцы от деревянного перекрытия и сполз обратно на постель, пряча раскрасневшееся лицо в ладонях. — Ты не должна была этого видеть, — проговорил он, мелко подрагивая, — прости меня за то, что допустил слабость. Ты в абсолютном праве осудить меня за это. Но вместо осуждения Алина вдруг обняла его за плечи и притянула к себе, устраивая голову Руневского у себя на груди и поглаживая влажные от испарины волосы. — Почему такой умный, мудрый ты иногда бываешь таким глупым? — тихо спросила она, не давая мужу отстраниться, — за что я должна тебя осудить? За честность? За то, что ты — живой? Даже самым сильным мира сего, Саша, нужно иногда рассказывать о том, что их так беспокоит! Ты слишком долго держал всё в себе. Но ты можешь делиться со мной. Я думала, мы проясняли это за сотню лет брака! — Я должен оберегать тебя и беречь твой покой, — почти что всхлипнул Руневский, жарко дыша Алине в воротник ночной рубашки, — а в результате что? Испугался, как ребёнок, чего-то несущественного в собственном сне, разбудил тебя, напугал… — Расскажи, что тебе снилось, — мягко прервала поток бессмысленного самобичевания Алина, — пожалуйста. Руневский дернулся, будто от удара током, и сжал под одеялом Алинино предплечье. — Оборона Шипки, — прошептал вампир, — как вчера, перед глазами всё: я лежу, смертельно раненый, под рухнувшей на меня лошадью, а рядом мои товарищи кровью истекают. И меня, знаешь, такая тоска в тот момент взяла: а вот те, мои друзья, что через минуту богу душу отдадут, знают, зачем с жизнью прощаются? Я вот тогда не знал. И все смотрел, смотрел в небо, думал… — Милый мой, бедный, — шептала, сдерживая слезы, Алина, — Шипка давно прошла. И война прошла. С Турцией такой войны больше не будет! Никогда! Никто не допустит! — И вот смотрю я во сне на небо, — продолжал Руневский, не слыша, — а с него, как мёртвые птицы, самолёты сыпятся. И не на Шипку, а на нашу землю. И стучит в голове жуткое слово «опять»! Опять, милая! Я боюсь, что опять начнётся страшная, кровопролитная война, и что нам снова придётся идти на неё, и что я снова на ней вынужден будут тебя раз за разом терять! И с последней, страшной в своём смысле фразой из Руневского будто вырвался злой дух: вампир весь затрясся, вмиг стал горячим, забился в Алининых руках и вдруг стих, переводя дыхание. Через секунду он взглянул на жену. Глаза его были ясными. — Господи, что со мной было? — спросил он тихим, севшим голосом, прижимаясь к ласкающей его щёки и шею руке. — Ты поделился болью, — слабо улыбнулась Алина, — видимо, впервые за всю свою долгую жизнь. Они лежали так до самого рассвета — не отпуская друг друга из объятий, наслаждаясь какой-то невероятной лёгкостью. Шутка ли: и за сотню лет совместной жизни у них находились стены, которые можно было сокрушить только вместе. Эта мысль пьянила и окрыляла, и Алина бы очень хотела поделиться своим восторгом с мужем, но тот под самое утро наконец задремал, ровно дыша ей в шею. А на утро гордый военный атташе принёс на совещание в посольстве ноту о запланированных со стороны Турецкой республики официальных извинениях. Что-то переменилось в мире вокруг — будто вскрылись, выпуская из себя застоявшийся гной, все раны, прежде чем, наконец, затянуться навсегда.