Le déluge

Казалось, не было ещё в жизни Алины дня спокойнее: ее муж с самого утра уехал в Петербург по каким-то одному ему ведомым делам, и графиня Руневская, сказав прислуге, что в помощи не нуждается, в блаженном одиночестве сидела на террасе за чаем. После возвращения из Варавкино, где и шагу нельзя было ступить без дружеских бесед и застолий, Алина ловила с блаженством каждую минуту уединения. Стояли первые летние деньки, отгремели майские грозы, и особняк четы Руневских сладко дремал в предвечернем покое. Алина улыбнулась своим мыслям, пригубливая крепкий чай из полюбившегося ей фарфорового сервиза, а когда вновь полиняла глаза, то случилось странное: небо, до того совершенно чистое, вдруг зашумело — будто приближался гром. Пытаясь разглядеть источник шума, Алина встала, заозиралась по сторонам и вдруг вскрикнула от страха и неожиданности — над особняком, грозно рыча, пронёсся странный агрегат, напоминающий не то крест на голгофе, не то огромного майского жука. Агрегат, игнорируя произведённый им на обитателей дома эффект, совершил в воздухе странный кульбит и, чавкая и фырча, приземлился аккурат на лужайку перед поместьем. Слуги заохали, забегали, истошно выкрикивая молитвы. Хозяйка дома, памятуя о том, что внезапные вторжения странных механизмом куда бы то ни было могут нести вполне осязаемые последствия (свежа ещё была в памяти страшная кровавая свадьба трехлетней давности), прежде, чем подойти к чуду техники, на всякий случай взяла со стола нож — тупой, для масла, но внушавший ей иллюзию защищенности. Но он не понадобился: агрегат на лужайке, поворчав ещё с пару мгновений, наконец затих, а из кабины над его пропеллером, стаскивая на ходу огромные, как глаза у мухи, очки, вылез Руневский. — Милая моя! — крикнул он подошедшей с недоверчивым взглядом к летучему кораблю Алине, — смотри, какую монстру я приобрёл! — Действительно монстру, — протянула молодая женщина, слегка морщась: от приблизившегося к ней мужа пахло ядрёным керосином, — Сашенька, и зачем она нам? — Как зачем? — воскликнул Руневский, — это новое слово техники! Можно добраться куда угодно за считанные минуты! Представляешь, на авиасалоне мне обещали, что на нем можно долететь от Петербурга до Москвы за пару часов! — Верится с трудом, — ухмыльнулась Алина, с недоверием глядя на чудо техники через плечо обнимавшего ее Руневского, — так, получается, это и есть аэроплан? Из тех, про которые писали в газетах! — Да, это он! Биплан, если точнее, — гордо отозвался Руневский, — теперь-то я точно нашёл себе дело по душе! Но новая игрушка надоела Руневскому меньше, чем через неделю. Пару раз он вылетал на крылаткой машине в сторону Петербурга, покрасовался перед членами дружины, потом, не справившись с управлением, чуть не въехал на посадке в особняк и, наконец, утомившись, загнал биплан в специально сооружённый под него ангар на заднем дворе. И, то ли сыграло свою роль подспудное упрямство, то ли время пришло, но, как только Руневский остыл к воздухоплаванию, им заинтересовалась Алина. — Саша, ну что тебе,сложно что ли? — упрашивала она мужа, устроившись под вечер у него на коленях, — научи меня управлять этой махиной! Руневский с пару дней отнекивался, а потом согласился — уж очень Алина, кусавшая от недовольства кончики его ушей по вечерам, была убедительна. — И как ты полетишь в этом? — скептически спросил Руневский на следующий день, наблюдая, как его супруга подходит к выкаченному на лужайку биплану в обычном своем платье, — ты хоть представляешь, сколько там, на шести тысячах футов высоты, градусов? Сам Руневский, изнывая от жары, стоял в толстой кожаной куртке и лётном комбинезоне. — Не фарфоровая, не сломаюсь! — фыркнула гордо Алина, выхватывая из рук Руневского лётные очки, — к тому же, мы вроде как не на Северный полюс летим, а всего лишь вокруг поместья! Потерплю! Тяжело вздохнув, Руневский расстегнул свою куртку и, игнорируя Алинины протесты, накинул ее жене на плечи, сопроводив свой волюнтаризм примирительным поцелуем в лоб. — Не хочется потом лечить твою простуду. Прошу на борт! Руневский, едва не лопаясь от гордости, показал Алине, где ступить, чтобы не промять обшивку, и за что ухватиться, затем помог затянуть правильно ремни, передал второй кожаный шлем, и рассказал вкратце, как пользоваться парашютом. — Даже с учётом того, что мы вряд ли погибнем, упасть и разбиться в лепёшку будет довольно неприятно, — пояснил он скептически изогнувшей бровь девушке. Кабина биплана была гораздо непривычнее переднего сидения автомобиля, с которым Алина успела сродниться, и представляла собой дыру в деревянно-матерчатом каркасе, по краям обитую кожей. Под каркасом был толстый дощатый пол, а над ним – вырезанный кусочек крыла, служивший, очевидно, чем-то вроде бойницы. Вдруг раздался сильный хлопок, как если бы что-то взорвалось прямо под фюзеляжем — Алина вздрогнула, вжавшись в кресло, и не сразу услышала, что Руневский окликнул ее. — Смотри, — кричал он ей на ухо, стараясь заглушить шум пропеллера, — я включил зажигание, сейчас пропеллер разогреется. И действительно — через считанные секунды огромный винт на носу биплана ожил, застрекотав и выпустив из двигателя облачко сизого дыма. — Теперь потяни рычаг справа, — командовал Руневский, — и мы тронемся с места. Алина послушалаь. Машина, замешкавшись на мгновение, толкнулась вперёд и теперь стремительно набирала скорость. — Отлично! А теперь тяни штурвал на себя! Быстрее, а то поле кончается! И прежде, чем Алина успела испугаться, резко рванув на себя обитую кожей рогатку, биплан, не доехав до росшей напротив поместья рощи, пронёсся над ней, едва не задевая колёсами верхушки вековых дубов. — Умница! — восторгался Руневский, — не отпускай штурвал! Алина, превозмогая бьющие ей в лицо ледяные потоки воздуха, перегнулась через борт кабины и посмотрела под крыло: там, сразу за оставшимся позади поместьем, бежала серо-бурая лента разбитой местами подъездной дороги, за которой расстилался лужайками графский парк. Там же сияющим блюдцем виднелся казавшийся огромным с берега пруд, а за ним тянулись, напоминая плохо состёганное лоскутное одеяло, возделанные крестьянами поля. Далеко, по левому борту, чёрным полотном тянулись сосновые боры, сливающиеся с поблескивавшими в предвечерних солнечных лучах волнами Финского залива. И Петербург, видневшийся с этой высоты — огромный, помпезный, — казался кукольным, умещающимся в ладони. — Какая красота! — восторженно воскликнула Алина и, забывшись, выпустила штурвал из рук. Биплан удивлённо качнулся, дернулся над облаками и, отчаявшись дождаться реакции своего «кормчего», ухнулся в пике. Чудом Алина, игнорируя нервные крики мужа, сумела выровнять потерявший управления механизм, но тщетно — тот уже уверенно шёл к падению аккурат в колосящееся золотое поле. Лязгнуло, громыхнуло — и чудо техники, задымившись, как галька по поводе проскакало на брюхе по колосьям, губя урожай. Алина, не удержавшись в кабине, на очередном «пряжке» выпала из биплана, отлетев в шумящее под ветром ржаное море. Руневский подбежал к ней через несколько секунд, на ходу сбрасывая очки и шлем. — Маленькая моя, ты жива? Ничего не болит? — причитал он, приподнимая слегка оглушенную падением жену за плечи, — и зачем я тебя послушался… На металлолом сдам эту чёртову махину! Одни беды от неё! Ты меня слышишь, дорогая? Что с тобой? Алина смотрела перед собой, по-дурацки широко улыбаясь. — Как же здорово! — провизжала она, заставив Руневского от неожиданности уронить ее обратно в колосья, — Саша, это же сказка какая-то! Мы летали! Как птицы! Нет, даже лучше! — Ага, и упали, как камень, — хмыкнул Руневскмй, на всякий случай проверяя Алине зрачки: мало ли, контузия? — Как Икары! — мечтательно произнесла Алина, откидываясь обратно на золотую траву. Руневский усмехнулся: его подарок жене на последнее Рождество в виде сборника греческих мифов и легенд все-таки оказался востребованным. Биплан, потерявший оба колеса и потрепавший обшивку, был отправлен в ангар, и Руневский, было, думал, что на этом их семейный опыт в воздухоплавании закончится, но Алина, казалось, после падения влюбилась в небо ещё сильнее: целым днями она теперь пропадала в ангаре, собственноручно устраняя в сложном летательном аппарате все неполадки. В какой-то момент она стала пропускать даже приемы пищи, и Руневский, безрезультатно высказав ей своё недовольство, начал, сдавшись, носить ей, занятой ремонтом, обед в корзинке. — Я почти закончила! — восторженно говорила Алина, вылезая из-под фюзеляжа в реквизированном у мужа лётном комбинезоне, перемазанная маслом и пахнущая спиртовой протиркой. И даже такой ею Руневский мог любоваться вечно — вдохновленной, улыбающейся наконец не вежливо, а искренне, громко кричащей и окрылённой. Будто Алина была воздушной феей из сказки Андерсена, которая наконец-то попала в родную стихию. — Повезу «Жозефину» через месяц на авиасалон в Петербург, вот обзавидуются Захаровцы*, когда увидят мою крошку! — говорила с восторгом Алина, откусывая сразу половину густо намазанного повидлом батона и глядя влюблёнными глазами попеременно то на мужа, то на биплан с гордой надписью «Жозефина» на правом борте. — «Летим, Жозефина, в крылатой машине»** — со смехом пропел Руневский строчку из прилипшей к нему модной американской песенки, совершенно не обижаясь тому, что Алина, дожевав бутерброд, снова нырнула под брюхо своей питомицы. Она была всецело, до дрожи в коленках влюблена в эту уродливую, всё ещё напоминающую майского жука махину. Авиасалона не случилось. Убийство австрийского принца с супругой в Сараево стало толчком к казавшейся совершенно бессмысленной, слепо жестокой войне, в которую затянули весь мир вместе с совершенно не готовой к этому Россией. По приказу императора все воздухоплавательные судна, в том числе частные, гражданские аэропланы, предписано было сдать в штаб лётного батальона. В день, когда за «Жозефиной» приехали из штаба, Алина выглядела так, будто у неё вырвали сердце и не зашили оставшуюся в груди зияющую дыру. Минут пятнадцать она смотрела, подрагивая в объятиях Руневского, на то, как два молодых бывших мичмана, переведённые в лётный корпус, пытаются совладать с бипланом, а затем, вырвавшись, подбежала к любимице, прижимаясь к корпусу всем телом. — Потяните рычаг сильнее, он заедает после аварии, — с трудом, глотая слёзы, проговорила Алина мичманам, а затем, уткнувшись лбом в свежевыкрашенный борт биплана, обратилась к «Жозефине», — можешь, пожалуйста, не разбиваться? Биплан, затарахтев, наконец завёлся, и жалобно загудел — будто плакал, прощаясь со своей хозяйкой. Руневский, подбежавший к Алине, чтобы увести ее с поля, как заворожённый смотрел на то, как железная махина, наконец, поддавшись чужакам, отрывалась от земли и превращалась в становящуюся всё меньше точку на затянутом облаками небе. — «Вдаль и ввысь…» — пропела Алина, уже не сдерживая слез. — «Вдаль и ввысь…» — вторил ей Руневский, чувствуя, как женские слёзы впитываются в воротник его рубашки. Волосы и руки Алины всё ещё пахли машинным маслом. У Руневского не было сил даже думать о том, что через несколько дней этот запах выветрится навсегда.