Le déluge

Руневский, казалось, не дышал: не отрываясь смотрел, побелев и осунувшись, на окружавшие его полотна из коллекции великого импрессиониста. Открывшийся накануне музей Оранжереи очень гордился своей задумкой — расположить все «Кувшинки» Моне в овальном зале, чтобы посетители ощутили полную погружённость в атмосферу застывшего в них вечернего уютного сада с прудом и хрупким мостиком, прикрытым ивовыми ветвями. По лицу Руневского казалось, что он не погрузился — нырнул с головой и, зацепившись ногой за корни кувшинок, стремительно захлебывался. — Всё в порядке? — спросила настороженно Алина, помахав перед носом мужа выставочным буклетом. Час назад, когда они выходили из дома, Руневский был в приподнятом настроении: по-хулигански держал руки в карманах своего весеннего пальто, беспрестанно шутил, целовал жену в нос, и Алина совершенно не понимала, что случилось с ним теперь, при входе в главный зал музея Оранжереи, отчего Руневский вдруг побледнел, окаменел будто и тяжело опустился на банкетку посреди экспозиции. — Я просто немного устал, — через силу улыбнулся Руневский. Разумеется, он слукавил. Точно такие же кувшинки — разве что пышнее, объёмнее, — цвели под круглым мостиком на территории русского консульства в Йокогаме. Руневского туда направили аккурат после Балканской кампании — в молодом по тем временам вампире результатами Сан-Стефанского договора были слишком остро задеты чувства справедливости и чести. Как успешно была проведена кампания — и как бездарно были потеряны ее результаты недалекими, некомпетентными дипломатишками. «Сделайте меня военным дипагентом» — взмолился Руневский на награждении в Зимнем дворце, смотря щенячьими глазами в лицо Царя-освободителя, — «где-нибудь там, где никто, кроме меня, не справится!» Руневский надеялся попасть куда-нибудь, где не стыдно было бы умереть — в Персию или на Кавказ, на турецкую границу, — но император, очевидно, оценив непредвзято молодого и буйного вампира с саблей наготове и с безумными мальчишескими глазами, подписал направление «специального военного дипломатического агента А.К. Руневского» в совершенно неожиданное место — в крошечную Японию, и не в столицу даже, а в порт Йокогама, где и дипломатической миссии никакой не было. Так, консульство, и при нем дай бог человека два-три чиновников. Руневский от такого поворота событий, конечно, опешил, но спорить не стал - как-никак высочайший приказ. И вот он стоял теперь, потерянный и озлобленный на всех, и смотрел, как на главных своих врагов, на кувшинки, цветущие под круглым мостом в саду при консульстве. — Если вы думаете т-топиться, то вынужден вас разочаровать, тут очень мелко. Я п-пробовал, — усмехнулся над ухом звонкий, но отчего-то сильно заикающийся голос. Руневский вздрогнул и от неожиданности отпрянул от перил, с удивлением глядя на приблизившегося к нему незаметно неизвестного заику. — Утопиться в первый день новой службы было бы, конечно, эффектно, но консульству бы пришлось изрядно помучиться с моим трупом, а этого мой кодекс чести мне позволить не может, — хмыкнул Руневский, протягивая собеседнику руку, — разрешите отрекомендоваться. Я… — Не т-трудитесь, господин Руневский,— улыбнулся юноша, — я знаю, к-то вы. Оформлял ваши документы, — и тут же стушевался, — надеюсь, я не слишком фамильярен? Простите, я сам здесь всего наделю и тоже изрядно потерян. Фандорин Эраст П-Петрович. Вице-консул. Юноша выглядел таким растерянным и одновременно таким переполненным жизнью, что Руневский, решив забыть покоробившую его прямоту, с улыбкой протянул новому знакомому руку. — Как же вас, господин Фандорин, такого молодого, занесло на эти галеры? Сказал – и тут же запнулся. Может, и не таким молодым был вице-консул. При очаровательнейшем, почти по-девичьи прекрасном личике с огромными голубыми глазами у человека, назвавшегося Эрастом Петровичем, были совершенно белые виски. Вице-консул помрачнел. — Была п-причина. После Б-Балканской кампании не мог найти себе места лучше. Руневский вскинул бровь. — Что вы говорите? Верьте или нет, голубчик, но я про своё пребывание здесь могу сказать то же самое. Красивый юноша несмело улыбнулся. — Тогда, если позволите, развесите п-пригласить вас на небольшую прогулку? Я совершенно измучился от скуки и одиночества, а вы, к-кажется, тоже находитесь на грани этих двух недугов. — Вы проницательны, — вторил его улыбке Руневский, — а эта поездка перестаёт быть такой безнадёжной. С тех пор они гуляли каждое утро. А после — выходили в сад и по вечерам, подолгу рассматривая розовеющие на тихой глади озера кувшинки. С Фандориным было интересно: из-за своего дефекта он говорил мало, четко, всегда по делу, и всегда очень внимательно слушал все, о чем ему рассказывал Руневский. А Руневский рассказывал много — о Балканской кампании, о работе в жандармском корпусе, о первых своих наградах. Слишком давно никто не интересовался его жизнью с такой искренностью. А потому неудивительно, что, когда Руневский, выглядевший как мужчина, входящий в своё тридцатилетие, в подробностях рассказал об обороне Севастополя, случившейся аккурат тогда, когда он, если бы был человеком, должен был ещё пешком под стол ходить, у Фандорина возникли вопросы, и говорливый вампир, преисполнившийся к юному другу искренней симпатией, рассказал ему правду. Фандорин слушал очень внимательно, моргал часто-часто своими огромными красивыми глазами и сказал, наконец: — Теперь мне определённо многое стало п-понятным. И вы в самом деле п-пьёте кровь? И с тех пор они не расставались. Руневский, растроганный воодушевлением своего юного друга, разрешил называть себя «Сашей», и Фандорин радостно, как лёгкий весенний ветер, носился с ним по всем делам — в город, в порт, на приёмы. Им даже удалось раскрыть пару преступлений — вернее, раскрыл их Фандорин, а Руневский помогал ему по мере возможностей, следя за тем, чтобы в дела людей не вмешивались потусторонние силы. Как оказалось, в Японии их было немало: вампироподобные обакэ и óни, напоминающие сибирских магов-перевертышей хэнгэ и прочие — разнообразные, непонятные, совершенно непохожие на разумную нежить, населяющую Российскую империю. Их с Фандориным красивый тандем с успехом крушил всех врагов, и всё до поры до времени шло прекрасно — Руневский и забыл, что когда-то отчаянно ненавидел своё распределение в эту страну. Переменилось всё в одну ночь. Погода стояла душная — лето нашло на Йокогаму внезапно, залив город дождями и тут же высушив его, погружая узкие портовые улочки в тяжёлый туман пахнущих водорослями и песком испарений. Почти уговоривший себя уснуть в этом пекле Руневский вдруг почувствовал, что кто-то пристально рассматривал его, склонившись над самым ухом. Вампир приподнялся над постелью: Фандорин в одном только халате на голое тело смотрел на него испытующе, с каким-то странным вызовом. — Эраст, что с тобой? — спросил Руневский, потирая глаза, — что-то случилось? Почему ты здесь, в такой час? Фандорин дернулся, как от разряда тока, и вдруг с силой рванул на себе халат: стёганый ворот разошёлся в стороны, и взору Руневского предстала тонкая, изящная шея и нервно подрагивающие уголки ключиц, покрытые румянцем. — Саша, — глухо начал молодой человек, — Я не могу больше. Я должен быть как ты. Только так я смогу со всем злом на земле расквитаться. — Что ты такое говоришь? — не понял спросонья Руневкий, — о чем ты? Но вместо ответа Фандорин упал перед ним на колени, подставляя свою призывно пахнущую свежей кровью молодую шею. — Обрати меня, Саша, умоляю тебя. Я должен быть вампиром. Я должен! Руневский чувствовал, как в считанных сантиметрах от его губ бьется ниточка пульса — простого, человеческого сердца, которое отчего-то решило, что ради воцарения справедливости на земле его хозяин должен познать все несчастья. В теле юного вице-консула было слишком много жизни. Руневский не имел морального права заставлять эту жизнь разочароваться в самой собственной сути. Судорожно выдохнув, Руневский приблизился к подстваленной ему шеи, но, вместо того, чтобы выпустить клыки, оставил на ней целомудренный поцелуй. — Эраст, я не могу, — шепнул он, положил ладонь на щеку молодого друга, — ты не представляешь, каково это — пережить всех тех, кого ты любил, увидеть, что всё в мире дряхлеет и умирает. — Но… — Никаких «но», — как с маленьким заговорил с ним Руневский, — поверь, я живу на земле уже долгие годы, по человеческим меркам я уже должен быть немощным стариком. Но я живу, и я вижу, как немощными стариками становятся все остальные: мои друзья, девушки, в которых я влюблялся за их красоту. Это не то, ради чего стоит рискнуть обычный человеческой жизнью. Эраст вдруг резко поднял на него глаза, и Руневский слишком поздно понял, что зря разговаривал с ним в снисходительном тоне. — Ах так? — прошептал опьяненно молодой человек и вдруг, подскочив, дернулся к письменному столу, приставил к горлу нож для писем и со всей силы вдавил его в себя острым краем. Руневский вскрикнул, подлетел к порывистому юнцу и успел выбить нож из его рук в последний момент — тот почти довел лезвие до сонной артерии. — Мальчик, мальчик, что же ты делаешь, самурай ты эдакий, — шептал Руневский, судорожно ища, чем бы зажать пульсирующую от выходящей крови рану, — зачем ты меня вынуждаешь, глупый? — Так обрати меня, — прохрипел сам испугавшийся своей выходки Фандорин, — и мы оба вздохнём спокойно. Руневский взглянул сверху вниз на лежавшего у него в руках на полу полуобнаженного юношу, дурманяще пахнущего свежей тёплой кровью, но, прикрыв от вожделения глаза, все-таки заставил себя покачать головой. — Нет, не бывать этому. И закончим на этом наш разговор. Руневский на руках донёс ослабевшего от аффекта и обиды Фандорина до его спальни, перевязал, чертыхаясь, неопасную, но изрядно кровоточащую рану и просидел с ним до утра, пока горе-провокатор, наконец, не забылся сном. А на утро Фандорин узнал, что военный агент Руневский при русском консульстве больше не значится. Руневский даже вещи все не успел собрать — сел на первый отходивший в Россию пароход, бросив на стол консулу рапорт об отставке. Причин у него никто не спрашивал. Руневский думал, что выглядел он слишком серьезно и встревожено, чтобы у служащих появились вопросы. Дело же на самом деле было в том, что консул, выйдя, спасаясь от жары, ночью в сад, видел, как сначала Фандорин в одном халате заходил, чуть дрожа к Руневскому, а потом — как Руневский бережно, что-то нашептывая, выносил молодого человека из своей комнаты на руках. Консулу всякое в жизни видеть приходилось, и чужого выбора он не осуждал. Но от того, что причина таинственной страсти Фандорина, прогрессировавшей, казалось, с каждым днём, наконец-то покидала Йокогаму, всем, по его мнению, должно было бы стать легче. Легче стало на целых 15 лет. Руневский и не надеялся больше встретить своего юного друга — с таким напрочь отсутствующим инстинктом самосохранения он должен был уже погибнуть в одном из своих тяжёлых расследований, — но вдруг однажды, сопровождая в качестве тайного советника в Москву генерала Пожарского, старого вампира, державшего под собой весь столичный сыск и метившего в кресло московского генерал-губернатора, судьба снова свела его с Фандориным. «Как иронично» — подумал Руневский, столкнувшись с призраком прошлого в гостиной действующего генерал-губернатора Долгоруцкого, выполненной в восточном стиле, и обклеенной обоями с изображением водных лилий, — «и тут кувшинки». Фандорин переменился. Это был теперь не бойкий юный мальчик, несмышленый, но поцелованный судьбой, «молоденький сеттер», как окрестил его про себя вампир, но статный молодой мужчина, ещё краше, чем был ранее, с хитрым изгибом губ и всё такими же седыми висками. Глаза, сиявшие совсем недавно пылкостью и страстью, теперь смотрели холодно, едко, и Руневский не сразу поверил, что перед ним стоит его старый знакомый. — Саша? — также неверяще произнёс Фандорин и тут же, беря себя в руки, добавил колко, — ты совсем не изменился. — Не могу сказать о тебе того же, — улыбнулся Руневский, — ты всё хорошеешь. Но их вспыхнувшей однажды и точно так же погасшей в момент дружбе не суждено было разгореться снова — Эраст, отчаянная голова, залез в подковерные игры Пожарского, и вылез, вцепившись во всю ту грязь, что следовала за московский генералом, стараясь обнажить ее свету. Допустить этого Руневский не мог. — Эраст, одумайся, — шептал вампир, выдернув Фандорина из повозки на полпути к месту свершения последнего «грязного» дела Пожарского, — от того, что ты сейчас его обличишь, лучше никому не будет. — Что ты говоришь! — зашипел, совсем как вампир, Фандорин, — он пригрел самых опасных головорезов! И привёз их в Москву! — Лишь для того, чтобы террористы московские и петербургские друг друга перегрызли! «СДД», Фандорин! Это не название бандитской шайки. Это план Пожарского. «Сожрите Друг Друга»! Фандорин отшатнулся от бывшего друга. — Пожарский два города в крови, пускай и террористской, утопил, только чтобы к власти прийти. И ты его оправдываешь?! Руневский прикрыл глаза. Объяснять что-либо вечному борцу за справедливость было бесполезно. — Я думал, ты друг мне, Саша, — выплюнул ему в лицо рассвирепевший Фандорин, — а ты чудовище. Толкнув Руневского в грудь, так, что тот едва удержался на ногах, Фандорин вновь вспрыгнул на козлы своей упряжки и поскакал к дому, где, по его мнению, вершилась мировая несправедливость. Руневский упал на снег. Над ним, мешаясь с исходящим от горячего дыхания паром, плыли розовые зимние облака, закручивавшиеся у солнца в замысловатые волны. В последний раз в памяти вампира всколыхнулись воспоминания о кувшинках под круглым мостом — месте, где встретились две одинокие души, и где ещё были счастливы в своей дружбе, — прежде чем исчезнуть навсегда. — Саша, ты меня пугаешь, — потрясла Алина мужа за плечи, и Руневский, вздрогнув, вышел наконец из оцепенения, — что с тобой? Он зажмурился, не желая больше погружаться в бередящие раны на сердце воспоминания. Алина смотрела на него с испугом: в казавшихся от тени густых ресниц бархатными глазах вампир вдруг увидел отчётливо — он может рассказать ей все. И даже, если Алина не поймёт его, она никогда не осудит. Для неё он в первую очередь — родное существо. А уж потом, если угодно, чудовище. — Мне показалось, я вспомнил что-то важное, — слабо улыбнулся он, приобнимая жену за плечи и выводя из овального зала, — но это не должно тебя волновать. Кувшинки в последний раз мелькнули в отражении стеклянных дверей и, наконец, растворились в открывшемся взглядам вампирской четы тёплом облачном небе. Весна в Париже наконец-то вступала в свои права.