Вечная ночь – белая ночь.

Яркое солнце в какой-то момент входит в точку невозврата — и вместо необходимого для процветающей жизни света в глазах остается лишь темнота. В городе душно и влажно. Кэйа хочет расстегнуть ворот рубахи, но пальцы сегодня какие-то нервные. Они выдергивают пуговицы и благо, что не вырывают их вместе с кусками ткани. Кэйа проводит ладонью по шее и, задев случайно кадык, шумно сглатывает. Неприятное ощущение, застрявшее в глотке. Серое небо больше на него не глядит и не осмеливается насмехаться. Для серого неба Кэйа безнадежно жалок, оно открестилось ярким солнцем и скрылось где-то на горизонте воспоминаний. Последний месяц небо насыщенно синее. Пару дней назад Альбедо сравнил его с истинным глазом Кэйи. И с его же волосами. Может быть, с Кэйей в целом. От него всегда якобы исходила такая холодная, солнечная синева. На которую смотреть — не насмотреться, и глаза не слезятся. Кэйа тогда хмыкнул, секундно морща нос, и промолчал. Последний месяц Кэйа много молчит. Мало на кого смотрит, и глаза у него, вроде как, частенько слезятся. Кэйа отнимает руку от шеи, сжимает в пальцах нож. Ароматы «Хорошего охотника» разносятся по всей улице, но столы напротив алхимического верстака почти все пустые. Кроме того, за которым сидит Кэйа. Аппетит его, к слову, пострадал тоже, но обед вталкивается внутрь, и хорошо, что не встает поперек глотки. Комьев там и без того скопилось достаточно. Альбедо — это фальшивое его проявление — стоит у верстака, под навесом. Видимо, и его такое яркое солнце слепит, и в нем тоже рождает темноту. Может когда-то это солнце и породило его — из темноты. Кэйа смотрит, как восхищенно глядит на своего лживого наставника Сахароза. Впитывает всё, что он ей говорит с этой своей вежливой улыбкой и редкими, но участливыми касаниями пальцев к плечу. Пусть и через перчатку. Кэйа потрошит на мелкие кусочки морковь в своей остывшей (на таком-то солнце) тарелке и не может понять, кто в этой дешевой драме — самый глупый персонаж. Все факты и плоды его прошлого указывают на то, что капитан кавалерии безнадежно ничтожен. Наверное, не заслуживает главной глупой роли в глупой драме. Ромео хотя бы решился умереть следом за возлюбленной. Кэйа часто в своих воспоминаниях обращается к тому вечеру, плавно перетекшему в ночь, затем — в утро, а после — в череду одинаковых дней. Одинаковых по скелету, складываемому из безнадёжного уныния и расцвета ново-старой главы исследовательского отдела, и различных по оболочке мероприятий, встреч и натянутых улыбок. Кэйа боится признать, что он сдался. Возможно ждет, когда ему откроют глаза — он и не начинал бороться. Самозванец, принятый в городе без каких-либо подозрений, впрочем, почти и убедил его в этом однажды. Кэйа помнит, что это был очередной синий вечер. Он ночевал в квартире напротив кузницы — теперь Альбедо гораздо больше времени проводил в городе, и Лиза считала, что Кэйе должно быть стыдно ночевать на работе, когда дома его ожидают в вынужденном одиночестве. Кэйа не осмеливался ослушиваться госпожу библиотекаршу. Он, честно говоря, вообще ни на что не осмеливался последний месяц. Хорошо, что у него не было запланировано военных походов и опасных экспедиций — он бы, наверное, не смог поднять меч. Тем синим вечером Альбедо смотрел на него с насмешкой. Кэйа лежал поперек постели, смотрел в потолок, и сил у него не было ни в едином пальце. Удивительно, как он сохранил способность моргать. Повязка его, впрочем, лежала рядом. За долгое время он впервые снял её не просто добровольно, но по своей инициативе. Альбедо смотрел на него, такого уныло-бездейственного, сидя на стуле. Стул был тот же самый — повернутый к окну — но самозванец сидел лицом к спинке и опирался на нее скрещенными локтями. — Не так уж он тебе и нужен? Кэйа не решился повернуть головы. Он знал, о ком идет речь — и знал, что оправдываться ему нечем. Тузов в рукавах, к сожалению, в этот раз запасти не сумел. Куда делся весь его прежний запал и обостренное чувство справедливости? Обострилась, наверное, только опоясывающая вина. От нее не скрыться, как ни пытайся — всё равно сожрет. Кэйа, знавший это заранее, не тратил силы почем зря. — Жалкое зрелище. Я шел сюда и не понимал — стоит ли бороться за место в этом городе? — Лжеальбедо хмыкнул, и синий вечер вторил ему грохотом железа. — Оказалось, что бороться тут никто и не собирается. Кэйа понимал его. Кэйа знал, что значит — потерять азарт. Настроиться на битву и уйти победителем до её начала. Вкус во рту после таких побед горький-горький. Скучный. Он поворачивает голову, глядит на звезду на шее. У Альбедо — настоящего Альбедо — звезда яркая, горячая, идеальная в несовершенстве. Кадык самозванца — эдемовский грех. Кэйа вспоминает их разговор, и нож выпадает из расслабившихся рук. Гремит о тарелку и привлекает внимание. Хозяйка «Хорошего охотника» за его спиной суетится, Лжеальбедо оборачивается на звук. Машет Кэйе рукой со снисходительной улыбкой. Кэйе хочется сплюнуть. Сахароза смотрит на Кэйю долю секунды — просто потому, что её чувствительные уши дернулись — и теряет к нему всякий интерес. Падает с головой в беседу с господином главным алхимиком. Кэйа думает, что Сахароза, должно быть, в восторге — её начальник, наставник и кумир теперь не два, а пять дней в неделю под её боком. Кэйа догадывается, почему чудище, порожденное грязью Хребта, не хочет туда возвращаться. Хотя откуда ему знать, кто его породил? Вряд ли он придет сюда добить неудавшееся творение. Около недели назад Кэйа был на Хребте. Долго бродил вокруг лагеря, на том расстоянии, чтобы он был уже заметен, но детали обстановки оставались скрытыми. Боялся картин, которые рисовало его собственное воображение. Настолько ужасающих, что капитан не понимал, после какого опыта сознание Кэйи вообще на такое способно. Кэйа много думал в тот день о том, зачем самозванцу Мондштадт. Глупая потребность во внимании? Необходимость чужого признания или, как же страшно это звучит, любовь? Кэйа отнекивался от этих мыслей-стрел, казавшихся ему тяжелыми, и не понимал, что именно такие мотивы были у него самого много лет тому назад. Лагерь все-таки навестил — несмотря на расположение, всё внутри было запорошено снегом. Кэйа сметал его рукой — её нестерпимо жгло холодом. Под снегом, означающим забвение и запустение, всё было точно так же, как при Альбедо. Разве что записей его, дневников и черновиков Кэйа найти не смог. Он, может, надеялся, что Альбедо успел сбежать, схватив их, как самое ценное. Быть может, нашел свою наставницу, о которой так часто упоминал в разговорах. Однажды он наберется достаточных сил, чтобы вернуться в Мондштадт и одолеть древнее зло… Кэйа оперся на заледеневший рабочий стол. Такой расклад, безусловно романтичный, не закончился бы ничем хорошим. Опозоренный и жалкий, Кэйа не смог бы взглянуть в лицо тому, кого даже не пытался спасти. Сделать вид, что не понял подмены? Любой вариант жалкий до головокружения. Кэйа развел тогда в лагере костер — неведомо зачем. Кэйа Хребет не любил и ушел оттуда почти сразу же. Но быть может костер этот спасет кого-то с размытым образом, чьи ноги сами ведут к пещере где-то возле сердца захороненного дракона. В день после этой маленькой экспедиции, в квартире напротив кузницы, Кэйа рыдал навзрыд. Слезы его, горячие, спадали с подбородка и вымочили глазную повязку насквозь. Кэйа пытался остановить их грубыми касаниями скрюченных пальцев — к щекам, вискам, шее, — но слезы всё текли, вырывая из глотки рваные, дерущие всхлипы, кривые, будто последние вздохи. Может, костер на Хребте и спас бы кого-то, но для себя Кэйа не видел никакого выхода, кроме ледяного пола, и поджатых к груди коленей, и рваных всхлипов. Кэйа машет рукой в ответ в сторону алхимического верстака. Ради приличия — самозванец ведет себя точь-в-точь как Альбедо, ему верят жители города, и Кэйа не может найти достойной причины сопротивляться. Он будет убит, сослан, раздавлен — как сам считает. Мондштадт кроет свою жестокость до последнего. Кэйе доводилось сталкиваться с этим, да настолько кристально ясно, что повторений совершенно допускать не хочется. Может, обратись к нему раньше, он бы сказал, что смирение — грех. Но счастливого конца для Кэйи уже не будет.