Love is

— Вот ты только себе представь, Сяо: целая туча народу, просто плюнуть некуда, и все плачут, и говорят какая госпожа Ху Тао была потрясающая: и красавица, и умница, и столько людей упокоила. Еще и какие стихи писала — закачаешься! А потом, значит, молодой Гу, наш с тобой третий сын вытирает слезы над моим шикарным гробом и говорит нашим внукам… На моменте с внуками Сяо уже не выдерживает этот словесный потоп, льющийся на него со сливового дерева. — Какой еще Гу? — рявкает он, прерывая радостное планирование Ху Тао собственных, несомненно пышных и значительных похорон. — Ты хоть иногда думаешь что несешь?! Сама себя слушаешь?! — И незачем так орать, глупый ты глупый Якса. Если не нравится имя Гу, просто другое придумаем. Зацепившись ногой, она едва не падает со старой сливы, усыпанной душистым, алым цветом и немного последним снегом, снова упрямо лезет за какими-то исключительными лепестками для своей шляпы на самый верх, и, высунув кончик языка от усердия, подпрыгивает на мокрой тоненькой ветке в попытке как рогатиной подцепить нужные прутики своим мистическим, древним посохом. Ругнувшись, Сяо за шиворот стаскивает дурищу на землю. Сам собирает ей прохладную, ароматную горсть соцветий с самой верхушки — пусть только пискнет еще что помятые или не те. Алые, тронутые снегом цветы сливы на бледных ладонях воркующей над ними Ху Тао так же уязвимы и мимолетны как и весь ее человеческий век в сравнении со столетиями его бесконечной войны. При мысли об этом тяжесть на сердце становится хуже камня. — Ну вот что ты вцепилась в меня злей любого проклятия, — обреченно вздыхает Сяо. — Знаешь ведь, я не сахар. — А я десерты и не люблю. Мокрыми от талого снега и все равно теплыми пальцами в тяжелых кольцах она нахально треплет его за щеку, широко улыбается, бросает многозначительно-хитрые взгляды из-под узких полей шляпы, и ему то ли обругать ее хочется, то ли взять за руку и не отпускать уже до последнего дня. И когда только свое имя, склоняемое на все лады ее раздражающим голосом, перестало как прежде его раздражать?.. Когда самым большим страхом стало однажды не услышать свое имя, произнесенное этим громким, пронзительным голосом? Гу, придумала тоже, чудушка… И хоть плачь, хоть смейся, хоть криком кричи — не отстанет ведь. — Никаких детей, — хмуро и коротко роняет Сяо, пристально глядя на мокрый, шершавый ствол сливы в попытке скрыть неловкость. Улыбка Ху Тао становится еще шире и беззаботнее, пока она примеривает еще не засушенные цветы к своей обожаемой шляпе. — Усыновим. Так даже лучше, сразу получим готовеньких, с которыми и играть можно будет. — Я же Якса. — У всех свои недостатки, — философски пожимает она плечами, отправляя попутно в рот горсть кислых даже на взгляд, неспелых — откуда только выискала посреди ранней весны — ягод. И Сяо все-таки не выдерживает снова. — Я проклят, ненормальная ты девчонка! — встряхивает он Ху Тао как мешок риса, так что алые, ароматные соцветия сливы срываются с ее шляпы, падают прямо под ноги на еще холодную, сырую землю. — Слушаешь ты меня вообще или нет?! Какое-то время она молчит и даже не трепыхается в его руках; только необычные, потусторонние глаза ее со странными зрачками впиваются в его лицо, словно куда-то глубже, в самую душу — или что там от нее осталось — глядят. — Карма, — устало напоминает обоим Сяо, против воли сильнее сжимая ее угловатые, худые плечи так что это уже слишком похоже на объятие. — Пойми, глупая, я просто не хочу принести и тебе беды. Не отводя взгляда Ху Тао вдруг усмехается, серьезно и коротко. — Моя семья очищала землю от болезней и скверны, еще когда вы с Мораксом усыпали ее телами источающих злобу богов. И что мне твое хилое проклятие, Якса Сяо? Лучше прекрати бестолку нудеть одно и то же и поцелуй меня, — тут же смешно вытягивает она губы трубочкой. — Знаешь ведь, это единственный в мире способ заставить меня молчать. Руки Ху Тао крепко и нежно обхватывают его за шею, и у него просто нет иного выхода, а ее губы тонкие, обкусанные и еще терпкие от неспелых ягод, пахнет от нее как в саду в самом начале цветения слив, и вечная, неистребимая боль внутри становится тише и глуше, и Сяо не знает как сможет быть, когда однажды с этих болтливых, терпких губ уже никогда больше не сорвется его имя. — Я… — почти беззвучно выдыхает он ей на ухо и сам на себя злится за слабость но ничего не может с собой поделать. — Я боюсь после снова остаться один. — На какое-то время, — очень серьезно кивает Ху Тао и наклоняется чтоб собрать рассыпанные по земле цветы сливы. — Должен же кто-то будет подсобить нашим детям с похоронным бюро, если Чжун Ли совсем разленится со своими чаями, птичками и прогулочками. А потом мы встретимся снова, на той стороне. Это странно и удивительно как мало в ней страха, и сколько спокойствия перед лицом неизбежного увядания. Рядом с ней древний демон вдруг ощущает себя испуганным неизвестностью будущего мальчишкой, но понемногу ее спокойствие словно передается ему. — Ты же знаешь, я Якса, — с мягкой и горькой усмешкой напоминает ей Сяо. — В пролитой мной крови можно утопить не один Ли Юэ, а грехов хватит на тысячу лет вперед. Лучшее что меня может ждать на той стороне — забытье. Покой, если совсем повезет. Отстранившись, Ху Тао вдруг воинственно распрямляет худые плечи и сжимает крепче свой древний посох в маленьких, тонких руках. — Ты Якса Сяо, Охотник на демонов, — говорит она, и словно становится выше ростом, и невозможные, мистические глаза ее вспыхивают древним кармином огненной, адской бабочки, вечность порхающей на самом краю бытия. — А я Ху Тао, хозяйка ритуального бюро Ваншэн в семьдесят седьмом поколении, и я говорю что найду тебя на той стороне когда время придет. И уж чего-чего, дурачок, — вдруг хихикает она, разом теряя всю значительность и потусторонность, и звонко целует Сяо в щеку и почему-то в нос, отчего его лицо вспыхивает мучительно глупым румянцем. — а покоя тебе и там от меня не дождаться. Совсем.