Love is

Дом кажется как прежде безжизненным и пустым, когда поздней ночью он возвращается. Что ж, Эола Лоуренс, капитан разведроты Ордо Фавониус, ледяная королева Драконьего хребта, не из тех женщин, что ежевечерне будут ждать у окна или встречать с объятиями и заботливо укрытым вышитой салфеточкой ужином. Оба они занятые люди, люди не слов, но дел. Тем сильнее теплеет внутри, когда она выглядывает из пустой и тихой без болтовни девчонок-горничных кухни. — Я так долго ждала тебя, что проголодалась даже, — бросает она на него насмешливо-укоризненный взгляд и бегло целует в щеку и краешек губ. — Пришлось позаботиться о себе самой. Но там и на твою долю, возможно, осталось тоже. Судя по запаху это, кажется, лунный пирог, на который молится вся толпа ее подчиненных из разведроты, и да, готовит его Эола так же как и почти все делает — идеально по канонам и в то же время даже в мелочах формы ломая традиции. Не то что бы Дилюк умирал от голода, не мог позаботиться о себе сам или в кладовой не нашлось бы чего-нибудь более простого и съедобного, но… Иногда из-за самых банальных, обыденных мелочей у него что-то почти болезненно щемит в груди, и тяжело, почти невозможно превратить это чувство в слова. В словах он как прежде совсем, совсем не силен. Прикосновение губ к ее запястью, искреннее, короткое «спасибо»… ну и еще все что у него есть, все, что он может ей дать. Но когда Эола говорит, что именно желает получить от него этим вечером, он упрямо пытается воспротивиться. — Ты опять за свое? — с привычной хмурой серьезностью ворчит Дилюк в попытке хоть чуть-чуть скрыть смущение, накатывающее всякий раз когда она просит его об этом. — Что за ребячество? Странная, бессмысленная прихоть… С таким же успехом мог бы огненным фениксом врезаться в стену из камня или в древний, прочный лед в пещерах Драконьего хребта — не меняясь в лице, не обижаясь и не повышая голоса, Эола лишь царственно кладет руку ему на плечо. — Это моя прихоть. А ты — мой мужчина, Дилюк Рагнвиндр, поэтому лучше б тебе поскорее смириться с ней. Или мне придется и впрямь затаить на тебя зло. Ее старые песни, вызывающие скорее смех, чем опасения, и в уголках ее упрямо изогнутых, ярких губ слишком плохо скрывается улыбка, снова отдаваясь где-то внутри него щемящим, теплым эхом. Поэтому он, уже давно забывший о ребячестве и глупых, бесполезных прихотях, он, у которого шкура давно уже огрубела от шрамов снаружи и что еще хуже — изнутри, внезапно с тихим смешком наклоняет голову и губами касается ее прохладных пальцев. — Могу я хотя бы сначала вымыться, моя госпожа? День был долгим. Горячая вода смывает с кожи грязь и пот, а с волос дымность, но где-то в легких как будто засел запах жженой плоти, а предсмертные вопли магов бездны пугающе похожи на человеческие; Дилюк не испытывает гордости как и сожалений — кто придет со злом, зло и получит. Но после таких ночей вечное пламя внутри на время как будто становится темным, тревожным, недобрым. Жжет. Вода все смывает, приглушает, делает чище — хотя бы снаружи, и кое-как отжав мокрую, спутанную гриву, он возвращается в спальню. — Не тяни! — с преувеличенной серьезностью Эола кивает на расстеленную на полу перед камином овчину, и снова хмыкнув, он послушно садится — сначала с ровной спиной, высоко поднятой головой. Но разом ощутив вдруг накатывающую усталость, устраивается удобнее, руками как в детстве обхватывает колени. Рассеянно глядя на языки пламени, он слышит как она открывает и закрывает ящики, что-то негромко и довольно напевает себе под нос, изредка прерываясь на ругательства, пока, наконец, не находит свой старый, любимый гребень из резной кости. Молча Дилюк прикрывает глаза. Устроившись за его спиной, Эола начинает как обычно с самых кончиков — спутанные, мокрые волосы поддаются неохотно, но она удивительно терпелива. В отличие от него самого не дергает, не рвет со всей дури, иной раз оставляя в густых, непослушных прядях выломанные зубья расчески. Кое-где разбирая узлы прохладными, чуткими пальцами, она снова и снова проводит гребнем по его быстро высыхающим у огня волосам. В этом есть нечто успокаивающее, мирное, и в том как она негромко напевает есть нечто от забытого обряда их древней крови. Смущающая, ребяческая прихоть, от которой он чувствует себя… … снова мягким? Уязвимым? Впав в блаженное, расслабленное подобие полусна, он даже не понимает, сколько прошло времени, когда, удовлетворившись результатом, наконец, Эола не собирает его волосы снова в хвост и не заплетает в косу, но с тихим, грудным смехом, запускает в них свои вечно прохладные, жесткие от привычки к оружию пальцы, как будто согревая их. Пламя еще горит — спокойное, жаркое, чистое, и обещает остаться долгим. И завтра Дилюк как обычно будет ругаться на мешающую, до оскомины надоевшую гриву и снова будет оставлять в ней выломанные зубчики расчесок, торопясь побыстрее закончить, и может даже снова поворчит что стоит срезать все это добро да покороче и не тратить время на ерунду. Но так и не сделает этого, потому что это ее маленькая, бессмысленная, странная прихоть. Прихоть, которой ему неизменно хочется уступать.