***
— Ты сказал, что сделаешь всё, что бы я ни захотел, — шептал Чонгук, с силой прижимая Джина к стене их спальни и сминая его задницу, пока зубы метили его шею. Воротник из чудесного мерцинского кружева валялся на полу, сорванный жестокой нетерпеливой рукой, сюркот был оставлен, кажется, ещё в комнате Гону, где первый раз и напал Чонгук на своего задыхающегося от восторга супруга. И Джин понимал: прекрасная, тонкого дорогого полотна сорочка, что сейчас оставалась на нём, тоже обречена. Так оно и было: Чонгук рванул — и с жадным рычанием припал к соску Джина, сразу беря его в рот, пока твёрдые пальцы сдирали остатки белоснежной ткани с напряжённых от острого наслаждения плечей беты. Джин было подумал, что Чонгук возьмёт его прямо здесь, у стены — так зверски, страстно рычал альфа, раздевая его, но тот лишь оставил несколько тёмных следов да смял до синяков половинки мужа, а потом вдруг остановился и поднял на почти сомлевшего Джина полные чёрной бездны глаза. — Ты... готов дать мне всё, что я захочу? — хрипло спросил он. — Да... — тихо пролепетал Джин. У него всё тело ныло от желания, у него в исподнем всё стояло до боли, его томила просто невообразимая жажда оказаться под альфой, отдаться ему полностью, почувствовать его на себе, в себе — всюду! Но внезапно Чонгук сделал несколько шагов назад и остановился, скрестив руки на груди. — Раздевайся, — негромко приказал он, не сводя с невольно испугавшегося Джина глаз. — Разденься полностью для своего альфы. Джин покраснел, однако, честно говоря, это доставило ему удовольствие — такой вот строгий и жёсткий Чонгук. Почему-то это будоражило. Он быстро скинул с себя шоссы и схватился за исподники, но Чонгук вдруг приказал: — Медленно! Медленнее, малыш... — Его голос стал глуше, в нём появилось что-то опасное, обманчиво-ласковое, от чего у Джина содрогнулось всё внутри. И он, не сводя трепещущего взора с лица Чонгука, застывшего маской с горящими глазами, медленно потянул исподники вниз. Когда он изящным движением ноги откинул их в сторону и выпрямился, горделиво вскинув голову, Чонгук рыкнул, в мгновение ока оказался рядом, схватил его и на миг вжал в себя, торопливо обнюхивая и попутно прикусывая кожу на шее, плечах и щеках. А потом он вдруг потянул Сокджина к одному из столбиков постели, на которых крепился балдахин, тонкому и изящно украшенному резьбой. Чонгук развернул мужа к нему лицом и заставил взяться за него одной рукой. Затем альфа прижался к растерянному Джину сзади и прошептал в ухо: — Вы ведь пока не готовились к нашей ночи, не так ли, супруг мой? Джину жаром опалило не только щёки и уши, но и плечи, и, кажется, грудь от этих бесстыжих слов. — Отвечайте мне! — грозно, хотя и негромко, прорычал Чонгук. — Словами отвечайте! — Н-нет... — едва слышно прошептал Джин. — Я... н-нет... Твёрдыми пальцами Чонгук обхватил его кисть и заставил завести руку за спину и коснуться обнажённых прохладных половинок. — Я хочу посмотреть, как вы это делаете, супруг мой... — дохнул ему в ухо яростным драконом альфа. — О, боже, не надо! — умоляюще простонал, зажмуривая от ужаса и стыда глаза, Джин. — Вы обещали сделать так, как я хочу! — Зубы Чонгука болезненно прикусили кончик Джинова уха. — Не заставляйте меня наказывать вас за ложь... раньше времени. — Гук... умоля... — Ты сделаешь это... прямо сейчас, да, Джинни?.. — Пальцы Чонгука почти силой подтянули дрожащую руку Джина ближе к середине между его половинками, от чего бета снова отчаянно зажмурился. — Ты сделаешь это для меня, малыш? М? Я хочу, давно хочу посмотреть, как ты ласкаешь себя... там... М? Малыш мой... мой послушный малыш подготовит себя для своего альфы? — Да... я-а... подго-хм-мм... Он не смог договорить, глотая вязкую слюну и чувствуя с ужасом, как сладкими молниями начинает дёргать его естество. Это было так ужасно, но мысль о том, что сейчас его муж увидит, как он растягивает себя для него, чуть не довела его до края. Чонгук тут же отпустил его и отошёл. Из-за плеча Джин, умирающий от стыда и сладострастия, увидел, как он сел в небольшое кресло в нескольких шагах от постели. Альфа широко расставил ноги и откровенно положил руку себе на пах. — Начинай, малыш, — негромко и хрипло приказал он. — Ну же. Смелей. Смелей у Джина не получалось. Руки дрожали, он не сразу смог войти, не сразу понял, что на сухую будет больно, не сразу сообразил, что пальцы надо облизать... Но как только он сунул их в рот и прикрыл глаза, пытаясь хоть немного успокоиться, услышал, как выдохнул с громким "Мхх-ха..." Чонгук, как задышал он тяжелее и чаще — и понял, что возбуждает мужа до чёртиков всем, что делает. Одним видом своей дико и пошло выпяченной ему навстречу задницы — возбуждает. Дрожащими пальцами, засунутыми в горячий рот — возбуждает. И это ободрило его. Он закрыл глаза, сосредотачиваясь на своём дыхании, и снова завёл руку с мокрыми пальцами, с которых капала слюна, за спину. Входил медленно, плавно, чуть вытягиваясь от каждого проникновения и отчаянно цепляясь второй рукой за несчастный столбик, чтобы не упасть от... наслаждения. Да, так было всегда, когда он готовил себя: он кончал каждый раз, тихо подрагивая, закусив губу и стыдя себя за это, но не умея, не желая останавливаться. Сейчас не получалось полностью забыть о том, что позади него сидит его бесстыжий муж и, судя по мерному хриплому дыханию, прерываемому лишь короткими постанываниями, ласкает себя не менее откровенно, чем делает это Джин. Но, честно говоря, будучи уже почти на пике он о Чонгуке как-то забыл: ему было слишком хорошо. И он, закусив губу, застонал так громко, ускорился так решительно, уверенный, что сейчас кончит, что не уловил момента, когда Чонгук оказался у него за спиной. Рука Джина была перехвачена, а пальцы грубо выдернуты из горячего, поддающегося уже неприлично легко нутра. — Куда же ты так спешишь, малыш, — прошипел ему Чонгук, явно сердитый и вздёрнутый донельзя. — Ты кое о ком забыл, да? — Он грубо сжал изнеженного своими ласками Джина и заставил его жалобно простонать от того, как плотно тисками обхватили его руки альфы. — Гук... ахм-м... я хочу... Гук... — умоляюще захныкал бета, но муж лишь злобно зарычал и яростно обхватил его естество у основания. — Ты кончишь только тогда, когда я тебе это разрешу, да? Ты ведь будешь послушным малышом, Джинни? Голос Чонгука стал мягким, вкрадчивым — и внутри Джина всё поджалось от страха и возбуждения. Альфа развернул его лицом к себе и надавил на его плечи, заставляя встать на колени. Джин послушно опустился на пол и посмотрел на мужа снизу: он был отчаянно прекрасен — его альфа. Обнажённый торс, сильные руки, перекатывающиеся мускулами, его кожа поблёскивала в мягком и мутном сиянии зимней луны, что тускло освещала их комнату. Свечи горели на столе и на двух стенах, но они лишь пускали неверные тёмные тени, освещая только один угол, противоположный тому, в котором стояла постель. Джин не мог удержаться и повёл обеими руками по бёдрам мужа, всё ещё обтянутым тёмными шоссами, а потом, повинуясь какому-то дикому желанию, уткнулся лицом в его пах, ощущая под губами волшебную твёрдость. Чонгук протяжно и коротко простонал и схватил его за волосы, оттягивая от себя и поднимая его лицо вверх. — Чего вы хотите, супруг мой? — прошептал Джин, покорно откидывая голову и прикрывая глаза, а потом быстро облизал свои сохнущие от возбуждения губы. В ответ на это явное поддразнивание Чонгук яростно рыкнул и сжал пальцы в его волосах сильнее. — Сними и соси, — коротко и отрывисто, борясь со своим рваным дыханием, ответил он томно глядящему на него из-под полуприкрытых ресниц Джину. — Но сначала... — Он вдруг потянулся и достал из-под ближней подушки широкую красную ленту, которая змеёй скользнула из его руки. — Я завяжу тебе глаза. Джин снова облизнулся и тревожно забегал глазами по дышащему страстью лицу мужа: это было неожиданно и страшновато, особенно учитывая то, что Чонгука явно вело, и серьёзно. Голос альфы стал ниже и глуше, более хриплым и обволакивающим, и он явно не совсем контролировал то, как сжимали его пальцы мужа. Однако... Однако Джин лишь улыбнулся подрагивающими губами и прошептал: — Как будет угодно моему супругу... — А потом, когда ты ублажишь меня, — торопливо добавил Чонгук, — я свяжу тебе руки, бета. Ты будешь только чувствовать меня — и не сможешь противиться мне, двигаться, я сделаю тебя беспомощным, покорным мне! Чтобы ты запомнил это: ты только мой! И я могу делать с тобой всё, что захочу! — последние слова он почти прорычал, а потом потянул Джина за подбородок вверх и впился в его губы яростным болезненным поцелуем. Дальше всё было смутно и как в тумане. Чонгук не стал сразу завязывать ему глаза, хотя и пригрозил этим. Сначала он дал ему себя раздеть. Джин ощутил дрожь испуга, когда перед его лицом оказалось естество мужа: в памяти невольно всплыли картинки из недавнего не самого приятного опыта. Он умоляюще завздыхал, но Чонгук явно не собирался его жалеть. Альфа дышал тяжело, постоянно облизывал губы и неотрывно следил за ним горящим взором. Следил за тем, как медленно и неуверенно открывает Джин рот, как начинает, жалобно постанывая и щурясь, робко облизывать горячую плоть, плотно обхватывая нижнюю её часть ладонью, как целует, прикрыв глаза и вдыхая с откровенным наслаждением терпкий, грубоватый, но до дрожи возбуждающий запах, а потом медленно насаживается на естество, пытаясь взять как можно глубже, помня, что Чонгуку нравится именно так — глубоко и сильно. Чонгук сдался и застонал почти сразу — громко, пошло и хрипло. Застонал и положил руку на голову Джину, который тут же замер испуганно, невольно жалобно простонал в ответ и плотнее сжал губы, боясь от страха выпустить плоть изо рта. И тут же он ощутил, как тело Чонгука пробила острая дрожь, его бедро, за которое держался Джин, мгновенно напряглось, и рука сжала волосы мужа. Он выдохнул с силой и проговорил: — Малыш мой... малыш... постони для меня... ещё раз постони... Джин удивлённо приподнял бровь и снова издал звук похожий на стон, а потом ещё, и ещё раз, чувствуя, как от каждого такого стона рвётся дыхание альфы. А потом Чонгук оттянул его от себя и быстро опустил на его глаза ленту, плотно завязывая её бете на затылке. И всё для Джина погрузилось в алую, сладкую, горячую тьму. Муж снова заставил его взять своё естество в рот, перед этим несколько раз, дразня, поведя им по приоткрытым мокрым от слюны губам беспомощно хватающегося за его бёдра Джина, затем он сразу надавил Джину на затылок, заставляя, требуя взять глубже, сосать резче. И в этот раз бета оказался готов: поддаваясь там, где можно, он всё же не давал совсем уж насиловать свою глотку, мягко уходя в сторону от слишком жёстких движений судорожно сжимающихся пальцев мужа. Но потом и сам увлёкся: задыхаясь, откашливаясь, он снова и снова насаживался на плоть мужа, который еле стоял, уже обеими руками опираясь на многострадальный столбик кровати, который стал невольным участником их ужасно неприличных, но таких безумно сладких игрищ. Долго, надо сказать, Чонгук не выдержал. Он задышал резче, за волосы оттянул Джина от себя, обхватил своё достоинство рукой и в несколько сильных, жёстких движений довёл себя до пика, кончая Джину на лицо. Отстонав, Чонгук бесшумно опустился на колени рядом с замершим от предвкушения Джином и, обхватив его голову, стал вылизывать своё семя со щёк, лба, губ и шеи беты. От этого совершенного непотребства у Джина пропал дар речи и накрепко встало всё внизу. Закончив своё стыдное дело, Чонгук молча ухватил мужа, поднял его рывком и толкнул на кровать, тут же взбираясь следом и наваливаясь на него, как будто Джин сопротивлялся. — Сведи руки вверху, — приказал альфа резко, а потом грубо схватил кисти Джина, не дожидаясь, пока тот исполнит его приказ, и быстро стянул их чем-то нешироким, но явно крепким, своим поясом, видимо. — Не смей их опускать, — прошептал он Сокджину в ухо уже чуть спокойнее, а сам оторвался от беты, вставая над ним, видимо, на колени. Сокджин, потерявший возможность видеть, весь обратился в слух и осязание. Ему казалось, что он чувствует каждую трещинку на губах Чонгука, которые заскользил по его телу влажными дорожками, ныряя во все выемки тела Джина, как в глубокую прорубь, с головой, страстно и неудержимо. Мокрые змейки всё скользили и скользили от подмышек к бокам и бёдрам и обратно, широкий горячий язык бесстыдно прошёлся по естеству, плотно прижатому к подрагивающему животу и заскользил вверх, к жемчужинкам сосков, которые стали вдруг ужасно чувствительными. И когда альфа прикусил один, Джин просто взвился и так застонал, что Чонгук заурчал от удовольствия и тут же всосался с силой во второй, жёстко лаская первый. — Я кончу! — закричал Джин, забывая обо всем, откидывая голову и зажмуривая под повязкой глаза. — Ах! Гук! А-а-а! Ахм-м... Кончу! Кончу! Я... — Только попробуй, — полыхнуло жаром ему в ухо. — Я не разрешаю. И после этого коварный альфа опустился горячим ртом на естество Джина и мерно стал его сосать. Конечно, не прошло и минуты, как ахнувшего от неожиданности и задрожавшего всем телом Джина выгнуло и он криком изошёл от огромного, огнями внутри пробившего его наслаждения. Кончил Джин Чонгуку в рот, кончал долго, дрожа и пытаясь толкнуться глубже в горячую глубь крепко держащего его мужа. Волна страстного удовольствия ещё какое-то время не отпускала его, покачивая и язвя острыми звёздочками — от низа живота и во все стороны, до кончиков пальцев на руках и ногах. Очнулся Джин только тогда, когда почувствовал, как его резко переворачивают на живот. И не сразу понял, почему ему так неудобно лежать. Чонгук положил его животом на свои колени, и задница беты оказалась ужасно неприлично приподнята крепкими бёдрами мужа. Джин попробовал подняться, но руки дрожали, связанные, и он смог лишь беспомощно прошептать: — Гук... что... Что ты делаешь? — Я хочу, чтобы ты называл меня альфой, — услышал он холодный голос над собой. Он попробовал повернуть голову, но муж вдруг положил тяжёлую ладонь на его затылок и вдавил его в покрывало постели. — Не дёргайтесь, супруг мой. — Голос альфы стал явно угрожающим, тихим и очень... до дрожи привлекательным... Сокджин невольно сжался весь, как будто чувствуя на своём обнажённом, таком открытом и беспомощном теле тяжёлый взгляд Чонгука. Руку с его затылка альфа не убирал, по-прежнему придавливая, а вторая ладонь — горячая, твёрдая — опустилась на поджатые от страха половинки Джина, который вдруг сразу понял, что сейчас будет. — Ты... Ты будешь меня... бить, альфа? — дрожащим голосом спросил он, судорожно вспоминая, как не раз охаживал Чонгук хозяйской ладонью его в их шутливой возне около библиотечного камина в Версвальте, наказывая то за одну мелкую провинность, то за другую. И всегда это было безумно приятно, но... но никогда раньше Джину не было так... захватывающе страшно. — Я буду вас наказывать, супруг мой, — ледяным тоном ответил Чонгук и начал оглаживать половинки, чуть пощипывая шелковистую кожу, сухую и тёплую. — Я буду наказывать вас, а вы будете чётко отвечать на мои вопросы, иначе я буду бить сильнее, ясно? — Джин не успел ответить, как почувствовал первый удар — хлёсткий, обжёгший его и мгновенно разошедшийся по всему телу волной жара. А Чонгук замер, как будто прислушавшись к звуку жалобного выдоха, которым Джин ответил на шлепок, и снова спросил: — Ясно ли вам, Чон Сокджин? Отвечайте! — Да... — жалобно мурлыкнул Джин, сжимая пальцами простыню — не от боли, а от предвкушения. Второй удар обжёг другую половинку, и Чонгук уже злее зарычал: — Я не слышу! — Да! Да! — выкрикнул Сокджин, пытаясь перевести дыхание и не запищать тонко и постыдно от возбуждения. — Понял я... всё понял... — Вы понимаете, за что я наказываю вас? — начал допрос Чонгук, обманчиво мягко поглаживая половинки. — За то, что я чуть не поимел тебя, альфа? — дерзко спросил Джин, понимая, что Чонгук всё равно не собирается его щадить, что от его ответов вообще ничего не зависит, так что... Ай! О, боже! Как же... проклятый альфа! Удар был звонким и коротким, он зажёг пламя на уже пострадавшей половинке. — Это тебе за дерзость, бета, — тон уже не был таким ледяным, но гнев задрожал в нём лишь на секунду, и следующий вопрос Чонгук произнёс снова мерно и холодно: — За что я наказываю вас, супруг мой? Джин перевёл дыхание и сжал руки в кулаки. — За то, что я только что кончил тебе в рот, альфа? — ответил он и зажмурился. Он не хотел стонать, чтобы проклятый Чон Чонгук не подумал, что он просит пощады, но от того, как продёрнуло его по коже огнём от тяжёлой ладони мужа он невольно вскрикнул и жалобно с призвуком задышал. Ему уже и самому хотелось понять, сколько он так выдержит. Да, это было совсем не то, что в Версвальте: Чонгук не собирался жалеть его нежную кожу. Но Джин чувствовал, боком своим чувствовал: то, что делал с ним альфа, безумно этого необузданного тирана возбуждало! Под бедром Джина, там, где он касался Чонгука, было всё железно, и это приводило бету в неимоверный восторг. Он ведь точно знал, что Чонгук не бьёт сейчас и в половину своей силы, он и впрямь наказывает, лишь чтобы насладиться стонами и шёлковой горящей кожей мужа, а сам жёстко держит своего зверя в узде. Уж это-то бета знал точно: иногда в пылу страсти Чонгук не удерживал этого зверя, так что показывал его мужу во всей красе. Кроме того, ощущение того, что он, бета Чон Сокджин, связанный и обнажённый, лежит на коленях своего альфы и тот "воспитывает" его, именно так проявляя свою власть, после того как поддержал его перед отцом и показал всем, что они едины, — всё это и самого Джина сводило с ума. "Пусть так... так... так... — билось в упоении его сердце, — здесь, в постели, я готов быть для тебя кем угодно... И я знаю, что, будь я покорным, стони я жалобно, умоляй пощадить меня — ты был бы разочарован, мой злой мальчик... Поэтому..." — За что я наказываю вас, Чон Сокджин? — За то, что я всё-таки получил разрядку, хотя ты приказ-ах-х-хаа! мм... Больно... Так больно... Альфа.. прошу... Умоляю... Ещё... — И наслаждение от того, что любовь Гука к нему так сильна, так искренна, что он не может сдержаться рядом с Джином — и не ласкать его даже в попытке наказать непослушного мужа-бунтаря, ведь каждый раз после удара альфа начинал неосознанно мягко оглаживать ставшую такой неимоверно чувствительной кожу мужних половинок. Чонгук не выдержал первым. Хлестнув его ещё несколько раз и получив, наконец, ответ "За мою дерзость и непослушание! Прошу! О... о, прошу...", он, рыча, скинул стонущего от острой возбуждающей боли Джина на постель животом вниз и грубыми толчками заставил раздвинуть ноги. А потом бета почувствовал, как медленно и жадно стал вылизывать альфа обжигающе горячим языком его половинки. Джин застонал громче и жалобнее: было больно на самом деле, по телу текли огненные волны и стреляли остриями непонятных ощущений, но... Но он ни за что не хотел бы, чтобы альфа останавливался. Было что-то запретно волшебное, безумие какое-то сладкое в том, как по-животному рычал и выстанывал Чонгук, покрывая мокрыми следами его задницу и спину, проводя языком по щеке и тут же снова ныряя вниз, к наверняка алым от ударов половинкам, начиная жадно облизывать их. А когда Чонгук, ещё раз проведя по спине вниз языком, с яростью всосался между его половинок, совершенно утыкаясь всем лицом в них, Сокджин не выдержал и откровенно закричал: — Да! О, Гуки! О, мой альфа! Да! Да! Возьми, о, умоляю, ещё! Возьми меня, мой альфа! Твой я! Твой! Мхм... а-ха-а-аа... да! Чонгук бесновался там, внизу, вылизывая его горячее нутро, спускаясь до яичек и всасываясь в местечко между ними, а Сокджин кричал, как бешеный, яростно и свободно, как никогда не позволял себе даже в Версвальте. Ему было ни до чего и ни до кого — ему было на всё наплевать, кроме одного: альфы, который трахал его своим языком так, что он снова кончил, задёргавшись и приподняв половинки, в которые тут же уткнулся Чонгук, приостанавливаясь и переходя с дикого рыка на довольное, сладкое урчание. Альфа снова оказался над ухом задыхающегося, с хрипом стонущего от истомы Джина и муркнул: — Ты ужасен, бета... нельзя быть таким несдержанным... — А ты прекрасен... мой... альфа... — страстно задыхаясь, ответил ему Сокджин. — Мой альфа... господин мой... клянусь тебе: я только твой! Чонгук замер на несколько секунд, а потом одним резким движением перевернул Джина на спину, сдёрнул ему повязку с глаз и быстро, одним движением стянул путы с его рук. Джин тут же стал потирать пострадавшие запястья, а Чонгук навис над ним, глубоко дышащим, жмурящим от мутноватой тьмы глаза, и заглянул, как в душу, ему в лицо. — Повтори... — тихо сказал он. — Повтори, что ты сказал... Джинни... — Я твой, только твой! Ты прекрасен, Чон Чонгук, — искренне и со слезами в голосе сказал Сокджин. — Я люблю тебя, люблю! Господин мой! Муж мой! Хороший мой! Мой любимый альфа! На последних словах он даже глаза прикрыл — не в силах вынести тот свет, что зажёгся в глубине чёрных, как ночь, глаз Чонгука. Поэтому чуть вздрогнул, когда тёплые губы мягко и нежно коснулись его жарко приоткрытых в прерывистом дыхании губ. И замер — чувствуя, как пьёт его дыхание Чонгук, едва касаясь, трепетно и даже робко, так непривычно, так... Слёзы потекли по вискам Сокджина, он всхлипнул и, не удержавшись, вцепился в плечи мужа, но тот как будто этого и не заметил, продолжал с упоением и мучительной нежностью мелко целовать его губы. А потом он гладил и целовал разнеженное тело Сокджина, заминая его под себя, притираясь своим горячим торсом к вытянутому под ним и исходящему дрожью бете. А потом брал его — глубоко и размеренно вдалбливая себя в жаркое нутро, утверждая своё право доставать до самой глуби, или бешено, зверски рыча, грубо и жёстко втрахивая его в постель, не слушая хриплых умоляющих криков о том, чтобы пощадил, чтобы дал передышку, чтобы... чтобы... чтобы... На пике, присосавшись к метке, от чего Джина продрала яростная дрожь удовольствия, альфа замер, подёргивая бёдрами и не выходя, и Джин впервые почувствовал, как ещё сильнее раздаётся его нутро — болезненно и ... томительно приятно. А Чонгук проталкивает в него начинающий раскрываться узел, вышёптывая: — Бесценный мой... звезда моя... тиш-ше... любовь моя... желанный... желанный мой... муж мой... мой... мой... чш-ш... не двигайся, сейчас... сейчас я повяжу тебя и сделаю... только своим... мрхм... ещё, жаркий мой... чистый мой, шёлковый... мой... мой... Вот так... Вот так, малыш, Джинни мой, Джинни... О, да... Теперь да... теперь — да... Чувствуешь? О Джинни, чувствуешь? Мхм... не двигайся, прошу, нет... тш-ш... Видишь, я внутри весь, ты чувствуешь? Я только твой... я принадлежу тебе... я только с тобой... счастлив... только с тобой... до конца... Джин постанывал, капризно жмурился, сжимал его руки, пытаясь устроиться так, чтобы давление не было таким болезненным, ведь его нутро не было предназначено для вязки, но... Но потом, когда Чонгук вошёл полностью и они замерли, сотрясаемые мелкими острыми вспышками удовольствия, бета вынужден был признаться, хотя бы себе: это было невообразимо прекрасно — чувствовать себя единым целым со своим альфой. Самым чудесным альфой на всём белом свете.***
Утро в замке было безлюдным, как и любое утро после большого события, которое длилось до поздней ночи. Непривычно тихо было: ни возни слуг, ни капризных голосов господ из-за неплотно прикрытых в утренней спешке дверей. Почему Сокджин проснулся так рано, он и сам не знал. Что ещё поразительней, он ощущал себя полностью свежим, бодрым и... счастливым. Нет, по поводу последнего он и не сомневался. То, что произошло этой ночью между ним и Чонгуком, было так прекрасно и по-настоящему, что душа его пела и сердце, как будто умытое чистыми его ночными слезами, сияло и билось в упоении. Ему хотелось петь и танцевать, хотя спина и особенно то, что пониже спины, недовольно покряхтывали и намекали на возраст и недопустимость такого легкомыслия, после того как их терзали полночи так жарко и безумно непотребно. Но Джин лишь улыбался, ощущая нытьё внизу и понимая, что слегка прихрамывает. Оно того явно стоило. Он ловко вывернулся из медвежьих объятий мирно посапывающего Чонгука, быстро оделся и вышел из спальни в домашней робе и наспех натянутых бриджах, собираясь пойти в купальню и попробовать растолкать тамошнюю прислугу в поисках горячей воды. По всему телу у него были следы их бурной страсти, и не только в виде пятен, которые он попытался скрыть тёмной накидкой с поднятым воротом, но и в виде тянущих неприятно кожу белёсых следов, о которых он не мог думать, иначе чем краснея и довольно глупо хихикая. Он сам себе поражался: можно подумать, они никогда раньше с Чонгуком так не "игрались", но... Казалось, что это всё было впервые: до такой степени откровенно, так искренне и... остро. Он потянулся в дверях и стал красться через комнату Гону к выходу из покоев. Омега тихо посапывал за перегородкой, и Сокджин, помня о том, как вчера носился Гону, помогая ему, как внимательно относился к любому движению его бровей, стараясь угадать его настроение и потребности, сколько претерпел от него, выбитого из колеи игрищами Чонгука... "Я награжу тебя, милый, — подумал Сокджин, прислушиваясь к его невнятному бормотанию. Об этой особенности Гону — бормотать во сне — он знал и считал её совершенно очаровательной. — Ты заслужил самого лучшего, и в Версвальте..." Звук детского плача — негромкий, очень жалобный, тонкий — был полной неожиданностью для Сокджина. Он замер на месте, пытаясь понять, почему ему кажется именно это. Тряхнул головой, но плач раздался снова. И шёл он со стороны комнаты Тони, смежной с комнатой Гону. Выход в неё был со стороны комнат Чонгука, но и из комнаты Гону можно было туда пройти через крохотный узенький коридорчик. Сокджин и сам не понял, как оказался у двери комнаты Тони. Он прислушался. Плач прекратился пару секунд назад, а теперь с той стороны слышалось какое-то странное квохтанье, писк — и снова тонкий, обиженный плач. Понимая, что зря это делает (всё-таки Тони был альфой), он тем не менее толкнул дверь. Она распахнулась. Комната слуги Чонгука была небольшой, очень аккуратно был разложен скарб Тони, висело в вешалках несколько костюмов Чонгука, стояла такая же, как в комнате Гону, перегородка, из-за которой слышалось лёгкое похрапывание. А у окна, на широком столе, стояла большая плетёная корзинка, и в ней кто-то ворочался, так как она покачивалась. Тони вчера носился, очевидно, не меньше Гону, и плач существа, что раскачивало сейчас корзинку, его не разбудил. Миллион мыслей мелькало у Сокджина в голове, пока он, почему-то крадучись, приближался к столу. И ни одной не осталось, когда он заглянул в корзинку. Там, окутанный в детское цветастое одеяльце и одетый в миленькое, хотя и явно простенькое детское платьице, лежал малыш... Он жмурился, потому что внезапное зимнее солнышко, которое вспомнило о существовании Тропоке, вышло из-за снеговых туч и так же, как и Джин, с любопытством заглядывало в корзинку, лаская румяную щёчку ребёнка, его смешной носик пуговкой, целуя его реснички и подвижные кулачки, которые он то сжимал, то разжимал, потирая свои глазки или пытаясь ухватить волосы, спрятанные под милый тёплый чепчик. Малыш кряхтел, возился и пищал, обиженный навязчивым вниманием солнца. Сокджин, ещё не понимая, что делает, немного подвинул корзинку, чтобы солнце не светило малышу в глазки. Только тогда ребёнок распахнул их. И на Сокджина с милого круглого личика с любопытством уставились тёмные оленьи глаза с длинными загнутыми ресницами. Глаза его мужа, Чон Чонгука. А в следующую секунду замерший с почти остановившимся сердцем Сокджин услышал и голос мужа — хриплый, негромкий: — Его зовут Чон Уён. Ему четыре месяца. Он альфочка. И мой сын.