***
Глазки у малыша были большими и круглыми. Он таращился на Сокджина и что-то лопотал, ножками он дрыгал так сильно, что одеяльце сползло с него, и Сокджин увидел, что на нём тёплые длинные носочки, связанные из мягонькой даже на вид шерсти. Бета протянул руку и коснулся ножки, на которой были видны неглубокие перевязочки. Внезапно ребёнок загулил чуть громче и схватил его палец своей крошечной ладошкой. Джин вздрогнул: такой прыти от этого странного существа он не ожидал. А уж когда малыш потянул его палец в рот, он и вообще запаниковал, не зная, что делать: вырвать руку — так можно повредить пальчики, самый большой из которых был едва ли вполовину Джинова мизинца, а если... В общем, уже через несколько секунд он выяснил, что обмусоливание в беззубом рту — такое себе удовольствие, однако... — Ты так похож на своего отца, малыш, — сказал он тихо, поглаживая большим пальцем пухленькое запястье, пока альфочка отчаянно насасывал его палец. — Откуда ты взялся, а? — Это мой племянник, господин герцог, — услышал он тихий, хриплый и отчаянно несчастный голос позади себя. Сокджин снова вздрогнул и чуть не выругался по-чёрному, так как вздрагивать ему надоело, как и то, что сегодня прямо с утра к нему подкрадываются вот так, пугая, все, кому не лень. — Нельзя так подбираться, Тони, — раздражённо сказал он, пытаясь украдкой очень мягко вынуть свой палец из захвата мягкой ручонки. — Мм... Что? Дошло до него не сразу, а когда дошло, глаза его широко распахнулись навстречу подошедшему к ним альфе. Он неверяще смотрел на печальное лицо слуги своего мужа и пытался подобрать слова, чтобы задать самый логичный вопрос, но Тони не стал его ждать. Он тяжело вздохнул и низко склонился перед ним. — Простите меня, господин герцог... Вы не должны были узнать об Уёне... об этом ребёнке. Если бы я вчера не был совсем без сил и не уснул так крепко, меня бы уже не было в замке и вы не увидели бы его. — Ты... Тебя не было бы в ... А где... А куда ты собрался? — напряжённым тоном спросил Сокджин. Ему почему-то страшно не понравилось то, что он услышал, и он не мог пока понять, что именно его так раздражало. Задумавшись, он снова дёрнул руку и, наконец, смог вынуть палец изо рта малыша Уёна. Но тому это очень не понравилось, поэтому он оскорблённо закряхтел, сморщился — и заплакал... У Джина сердце рухнуло куда-то в живот и затрепетало там крыльями миллиона бабочек. Эти тёмные мокрые глазки... Эти тут же намокшие реснички... Эти дорожки от горьких слёз на пухленьких щёчках... Да видел ли мир хоть что-то милее и прелестнее этого? Джин вот, например, не видел. Потому что он раньше детей вообще... видел только издали и только тех, кто мог выйти к нему из крестьянских домов, чтобы поприветствовать сиятельного герцога Кима (позже — Чона) — и поблагодарить за подарки к праздникам или заботу. А вот таких вот — маленьких и ужасно, невероятно, потрясающе странных и ... — нет, таких он не видел. Да и где бы?.. Вообще, конечно, он должен был помнить Тэхёна, но помнил только одно: таким вот щемяще нежным и сладеньким Тэхён никогда точно не был. – Ладно, ладно, чего ты, — растерянно и испуганно забормотал он и неуверенно снова протянул палец в сжимающийся кулачок малыша, тот ухватить ухватил, но реветь не перестал, и Джин в отчаянии поднял глаза на Тони. И тут же смущённо сжался от того недоверчивого изумления, что увидел на его лице. — Что... что вы делаете? — тихо и растерянно спросил слуга. — А чего он ревёт? — неуверенно пробормотал Сокджин. Он посмотрел снова в корзинку на обиженно раскрытый в крике рот. — Он кушать хочет, — вдруг, как будто спохватившись, заторопился Тони. Он суетливо побежал за ширму и вернулся с какой-то странной тонкой бутылью, в которой белела мутноватая жидкость. Горлышко бутыли было обмотано чистой серой тряпицей. Тони быстро размотал тряпицу, вынул небольшую пробку и внезапно снова затолкал в горлышко тряпку. — Что ты делаешь? — подозрительно щурясь, спросил Сокджин. — Его надо покормить, — виновато глянув на бету, ответил Тони. — Я вчера на кухне выпросил немного молока, вечером он поел, а это вот на утро принёс, перед тем как уснуть. — А тряпка зачем? — недоверчиво косясь на странное приспособление, спросил Джин. — Так он же малой ещё, — внушительно ответил Тони. — Он пить не может, пока только сосёт... через тряпочку. Правда, вчера мы ему морковку варёную дали, он и её помусолил. А так больше молоко. Только... — Он вдруг беспомощно оглянулся и жалобно посмотрел на Сокджина. — Я не смогу так его... покормить. Вчера мы с Гону, он держал, я бутылку давал, а так... Сидеть ему пока вроде как нельзя. Он пока только лежит, а лёжа... – И чего ты от меня хочешь? — подозрительно посмотрел на него Сокджин. — Я не могу его держать, нет, нет, и не проси. Я его... я сломаю его, вот что. Но сам не мог отвести взгляда от заплаканного лица альфочки. "Если бы Чонгук плакал, он бы вот так и выглядел", — вдруг мелькнула нелепая мысль, и он едва удержал нервный и злой смех. Чонгук... Чон Чонгук, сука... Кстати! — А Гону, значит, знал о нём? — насупившись, спросил он, глядя, как Тони мечется взглядом по комнате, пытаясь найти, как бы решить свою проблему. — Нет, не сердитесь на Гону, умоляю вас! – страстно ответил ему альфа, переставая даже суетиться. — Он знаете, как плакал, когда понял, что это дитя господина Чонгука. — Его голос стал глухим и тоскливым. — Только разве его бы мне принесли, если бы был другой выход? — Ты хотел его накормить, — мрачно перебил Сокджин. Он чувствовал, что пока не может слушать историю этого ребёнка. Зачем ему знать о любимом омеге мужа? Чтобы понять, что тот смог подарить Чон Чонгуку то, что никогда не сможет подарить он? Или чтобы услышать, что его муж бросил соблазненного им омегу беременным, чтобы покорно исполнить волю отца и взять замуж ненавистного бету? Чтобы отныне видеть в супруге того, кто втайне от него растил себе наследника? Альфу, которому теперь он вполне может передать Сокджинов Версвальт? Потому что бастард бастардом, а если Чонгук его признает и введёт в дом, — что сможет сделать Сокджин? Вон, Ким Намджун — сын любовника, такой же бастард, а стал Первым в роде, раз нет иных наследников. Ну... не было. То-то Чонгук так смело грозил его отцу, что начнёт новую ветвь древа... Точно знал, что за сыном-альфой дело не станет. Вот он — Чон Уён. Такой маленький — и уже такая большая головная... боль... Ну-у-у... нет. Нет, нет! Не могло быть чем-то плохим это воплощение очарования, которое уже опять сосало палец Джина, обиженно причмокивая и похныкивая, чтобы напомнить о том, что бывает, когда у него отнимают то, что он считает своим. Весь в отца, твоего папашу за ногу... — Господин Сокджин, — тихо напомнил о себе Тони. — Вы... Может, я подержу его, а вы просто вот так подержите бутылочку? Сокджин исподлобья глянул на Тони и пожал плечами. Что же... не с таким справлялись. Палец его кроха не отпустил даже тогда, когда Тони осторожно взял его на руки и чуть приподнял головку, чтобы ему было удобнее кушать. Так что освободился из слюнявого ротика малыша Джин только тогда, когда бутылочка оказалась у лица альфочки. Но тот всё равно успел заорать и умолк, лишь поняв, что тряпочка, которой коварные люди предложили ему заменить такой вкусный палец, тоже вполне себе ничего. Он тут же впился в неё губками и стал с таким аппетитом причмокивать, что Джин только восхищённо заахал: прикрытые в блаженном умиротворении глазки Уёна, его дрожащие реснички, румяные щёчки, ходившие ходуном, — это было просто воплощением красоты, этим нельзя было не восхититься. — Он пьёт, видишь... — шептал Джин, как будто боясь спугнуть хороший настрой младенца. — Он... это... пьёт, видишь, Тони? Видишь? — Вижу, — улыбался во все тридцать два, не сводя глаз с малыша, альфа. — Он и вчера так же: присосался, и пока не вылакал полбутылки, не оторвать было! — Это ты лакаешь со своими друзьями-альфами по трактирам, — возмутился, но как-то очень певуче и совсем не зло Джин. Он только сейчас заметил, что малыш снова ухватил его, в этот раз за кружевной манжет, и сердце беты сладко ухнуло, как на качелях, вниз. Приятно. Почему-то было так приятно. — А мы не лакаем, да, малыш? Мы это... мы... — Ну, что? — спросил Тони, явно уязвлённый упоминанием походов в трактир. Но Сокджин так на него посмотрел, что тот быстро стушевался и вспомнил, с кем разговаривает, дрянь такая! В этом положении и застал их Ким Бомгю, который ураганом ворвался в комнату и с порога ахнул и всплеснул руками. — Я надеялся, что это ложь! — задыхаясь, проговорил он, хватаясь за сердце. — Как он посмел! В мой дом! Бастарда своего! Мерзавец! Я слышал о нём, слышал! Шла слава, шла! Омежий угодник! Направо и налево всех укладывает! Но чтобы такой наглый! Вот так нагло и бесстыдно, без понятия об уважении! В дом! Где законный муж! К свёкрам! Это... это... Рука Сокджина дрогнула, когда дверь распахнулась, тряпица дёрнулась в сторону, окатив подбородочек малыша молочком, он недовольно завозился и закряхтел на руках у явно смертельно напуганного Тони, который стоял ни жив ни мёртв, и Сокджин вдруг с ужасом подумал, что альфа сейчас уронит Уёна — таким белым сделалось его лицо, так задрожали его губы. И тогда бета быстро подставил свои руки под руки Тони, чтобы поймать, если он упустит ребёнка. Но Тони как будто очнулся, склонил голову и прижал малыша к себе: альфа явно собирался защищать его от машущего руками в нескольких шагах от них взбешённого омеги. И тогда Сокджин шагнул вперёд, прикрывая собой бедного юношу с ребёнком, и, нахмурившись, шикнул на папу: — Тише, прошу, папа! Ты напугаешь малыша Ённи! Глаза Бомгю широко распахнулись, и он в изумлении уставился на Джина. — Что? — пролепетал он. — Ко... кого? Кого я напугаю? — Ребёнка напугаешь, — сердито ответил Сокджин, невольно прислушиваясь к странному кряхтению за спиной. — Ребёнка, неужели не ясно? — Ясно? — тихо переспросил, наливаясь гневом Бомгю. — Мне ясно ли? О, мне вообще ничего не ясно, драгоценный мой рогоносец! А тебе?***
— Ты удивляешь меня, папа, — раздраженно сказал Сокджин, подходя к окну в отделанном лиловым будуаре Бомгю и присаживаясь на край подоконника. — У тебя трое детей, а ты говоришь такие глупости. Да ещё при ребён… хм-м… при слуге! Он кинул недовольный взгляд на омегу и невольно сжался: Бомгю смотрел на него во все глаза и нервно потирал кисть, за которую Сокджин вытащил его из комнаты Тони и тащил по двум коридорам к его покоям. Бете тут же стало стыдно, и он, виновато опустив голову, тихо сказал: — Прости, что схватил тебя… Я… Я не должен был, я понимаю: ты переживал за меня и… — Я не понимаю тебя, — прервал его нетерпеливо Бомгю. — Не понимаю! Никогда не понимал, но всегда пытался, всегда находил какое-то разумное объяснение. Тому, что ты постоянно перечишь отцу. Тому, что ты питаешь какую-то непонятную слабость к едва знакомому тебе Хван Хёнджину! Тому, в конце концов, что трахаешься со своим альфой по углам, как похотливый подросток… — Он мстительно усмехнулся, глядя на то, как округлились глаза Сокджина и покрылось алым огнём его лицо. — А ты думал, что никто не знает? Видишь ли, милый, мы могли бы просто не заглядывать в эти углы, закрыть глаза, но вы оба стонете так, что у всех вокруг встаёт! — Па… па… — Сокджин подавился воздухом и тяжело задышал, слёзы дикого смущения выступили у него на глазах, и он закрыл лицо руками. — Ну... пап… — Это нормально, учитывая то, что твой альфа — мальчишка и что трахается он с тобой, — пренебрежительно отозвался Бомгю. — Имейте друг друга на здоровье, дело житейское! Но не это же! — Голос его снова зло взвился. — Бастард! Сын прислуги! В нашем замке — рядом с вашей комнатой! Да как он посмел! — Сын прислуги? — зацепился за важное Сокджин. — Ты... что-то знаешь? — А ты нет? — чуть помедлив, переспросил Бомгю, цепко глянув на него. — Так поди и спроси своего муженька-кобеля. Он точно знает, откуда у него этот щенок! — Уён, — поправил Сокджин, в бессильной злобе думая лишь о том, что именно Чонгук уже успел сказать Бомгю, нахрен он это сделал и во что теперь это выльется. Впрочем… они и так собирались уезжать. Не стоит откладывать это теперь уж точно: устраивать скандал с обнаглевшим супругом в Тропоке на глазах у всей родни у него не было желания совершенно. — Что? — между тем удивлённо переспросил Бомгю. — Его зовут Чон Уён. Он альфочка. И ему четыре месяца… Джин и сам не совсем осознавал, как эти слова вылетают из его рта. Ему было... пусто. На душе, в сердце… Он был ужасно растерян, потому что совсем не знал, как надо отвечать на подобные вызовы судьбы. Ребёнок… Такого не должно, совершенно точно не должно было случиться в жизни беты Чон Сокджина. Дети — это... это что-то совсем далёкое от него. Ему в Версвальте прислуживали или совсем молодые, у кого не было детей, или местные, чьи дети оставались в деревне под стенами, когда их родители приходили в кухню или сады замка. А тут — целый крохотный ребёнок. Да ещё и Чонгука… Нет, Сокджин, конечно, знал, что его альфа до брака был кобелём, что трахался много и часто: вскользь, но очень многие об этом говорили. Вот только для Сокджина постельные утехи и эти самые дети были в общем-то совершенно не связанными понятиями. Он никогда не задумывался о том, что для кого-то столь приятная, как оказалось, вещь оборачивается вот этим вот самым — темноглазым солнышком, мусолящим твой палец и хлюпающим мокрым носиком. Да, Тэхён был беременным. Но когда Сокджин говорил об этом с братом, когда думал о нём, это всегда были слова и мысли только и исключительно о самом Тэхёне и о его альфе. И никогда он не думал о том, что на самом деле это значит. И то, что скоро у его вредного младшего братца появится вот такое же вот… существо, никогда не было чем-то насущным и явным для Сокджина. «Наверно, дитя Тэ будет таким же красивым, как Уён, — подумал он вдруг. — И так же будет орать и просить есть…» А ещё, как и Уён, он будет... портить одёжку. Потому что бежали они с папой из комнаты Тони ещё и потому, что запашок пошёл… неблагородный... И сам Тони как-то покраснел и завозился, разворачивая ребёнка и бормоча: — Сейчас я… я это… я… мне бы надо… Сокджин сморщил нос. Дети — это… сложно. У Тэхёна нет выбора: это его ребёнок, он не откажется от него только потому, что ему придётся менять одёжку или прилаживаться с кормёжкой. Интересно, почему от Уёна отказался его папа? Как вообще он смог отказаться от… такого? Почему он отправил его Чонгуку, который явно сына видел чуть не первый раз в жизни? Или… Тут до Сокджина дошло, что он даже главного не знает. И он кинул тревожный взгляд на Бомгю, который всё это время, пока Сокджин, горестно пожёвывая губу, размышлял, смотрел на него внимательно, пытливо и — изумлённо. — А ты… ну… — бета смутился. — Ты не знаешь, как вообще он попал в замок — этот мал… это ребёнок? — Почему ты не спросил о нём ничего ни у Чонгука, ни у этого его Тони? — с тревожным любопытством спросил Бомгю. — Неужели неинтересно? — Интересно, — пробормотал Сокджин, сердито хмурясь и зябко ёжась, потому что вдруг стало прохладно, как будто подуло чем-то нестойким и неприятным. — Я спрошу, но, может, ты знаешь? — Конечно, знаю, — раздражённо ответил Бомгю. — Я хозяин этого замка, мне обо всём докладывают даже раньше, чем твоему любезному отцу! — У Сокджина всё дёрнулось внутри от болезненного страха. Но Бомгю не стал его мучить и быстро сказал: — Ему, кстати, пока ничего не рассказали, я настрого приказал. — Однако стоило бете с облегчением выдохнуть, как старший тут же добавил: — Но ты не обольщайся. Слуги есть слуги, они здесь знают всё, так что скоро он узнает. И тебе лучше быть готовым к тому, что он попробует поглумиться над тобой — именно над тобой, как ты понимаешь. А потом, возможно, просто прибьёт твоего мужа, чтобы тот и впрямь не надумал создавать новую ветвь рода с этим щенком. — Его зовут Чон Уён, — снова как заворожённый повторил Сокджин, даже не пытаясь понять, почему ему было так важно, чтобы папа не обижал малыша. — Да наплевать мне! — раздражённо крикнул Бомгю. Он быстро подошёл к замершему от неожиданности сыну и встряхнул его за плечи: — Очнись! Что с тобой?! Тебе под нос принесли нагулянного от какого-то шлюхи сыночка твоего кобеля-альфы — а ты что? Ты его кормишь?! Ты… Почему ты не кричишь? Почему не плачешь? Почему не идёшь сам убивать этого проклятого Чон Чонгука?! Неужели тебе всё равно?! Он ведь не просто нагулял его, это-то как раз и хрен с ним, сколько их, таких бастардов по деревням есть у каждого благородного альфы?! Я как минимум о трёх твоих незаконнорожденных братишках знаю! И за каждого — за каждого! — чёртов Ким Джиюн получил от меня дикую взбучку! И не смел — сука! — не смел и слова сказать! — Папа… — У Сокджина и так-то во время этого разговора не особо получалось придумывать, что ответить, но после вот таких заявлений герцога Ким Бомгю, благородного омеги одного из первых домов и однозначно самого уважаемого дома Империи, слова потерялись совершенно, так что он смог лишь снова повторить медленно и как-то жалобно: — Ну... папа… Как ты... это... — Что — это? — зло переспросил Бомгю. — Что? Гулять и трахать всё, что шевелится, — в природе альфы, пусть! Мне же меньше приходится ублажать его в постели, пока он занят дворовыми шавками! Я просто перестал, в конце концов, пускать его в спальню: мне в этой его псарне среди всех этих низкородных, да и благородных порой сук, которых он трахает везде, где можно лечь, — мне там не место! Сокджин просто закрыл глаза, а потом и лицо руками и прислонился к стене спиной, так как ноги у него внезапно задрожали. Папу несло. Он был в ярости. А в ярости Ким Бомгю был действительно страшен и неудержим, и вставать на его пути бета не собирался. Папе, как он и думал, было всё равно, он уже говорил не столько для него, своего сына, сколько чтобы выплеснуть свою, глубоко внутреннюю, боль и обиду. А Сокджин мог только… слушать. — Ты пойми! Я говорю не о том, что эти несчастные дети увидели свет, нет! Откуда у этих деревенских шлюх, откуда у прислуги представление о благородстве и… защите! Но я — понимаешь? — я не должен был о них знать! Пусть бы любился там хоть до сердечного удара, но пока я не знаю, он остаётся вполне неплохим мужем для меня. Однако твой отец — распутник и пьяница, а в этом состоянии у него не язык, а поганое помело! И это я знаю о троих, а сколько их на самом деле — бог весть! Как и у всех них! Всех! Но даже у него хватило совести гнать тех, кто вот так от него залетел! Я не видел ни разу ни одного из них, после того как узнавал о том, что они развлекали моего мужа, а потом понесли! И это правильно! Вот так поступают те, кто уважает своего супруга! — Уважает? — тихо спросил Сокджин. Сил терпеть у него больше не было. Огромная волна чёрного гнева мерно и неотвратимо вздымалась у него внутри, и он понимал, что ему надо немедленно уходить из этой комнаты, пока он окончательно и бесповоротно не уничтожил свои отношения с папой. Понимал. Но он сжал зубы и продолжил сквозь них говорить. — О каком уважении речь, пап? Твой супруг, весь из себя такой важный, надменный, так кичащийся своими корнями, родом, благородством и положением, — кобель! И это не природа, это... неправда! То, что он кобель, — это его желание и выбор! — Нет, глупец, нет! — крикнул ему в ответ Бомгю. — Они все, все такие! Альфа — это и есть кобель, цель которого — вставить как можно большему числу омег! Чтобы понесли и родили ему потомство! Уважение же в том, чтобы своего законного супруга оберегать от этих своих кобелиных желаний и этого своего незаконного потомства! Хотя бы это! Но твой драгоценный Чонгук не смог сделать даже этого! — Мой Чонгук мне не изменял! — крикнул, мгновенно взвиваясь и врезая кулаком в стену Сокджин. — Не изменял! Как ты не понимаешь?! У тебя трое детей — так посчитай! Я же сказал: Уёну четыре месяца! Он даже родился, скорее всего, ещё до нашей свадьбы! А мы с Чонгуком познакомились накануне её! Так что если и был он кобелём, то как минимум в этом случае — за девять месяцев до знакомства со мной! Они смотрели друг на друга, злобно блестя глазами, полными слёз – и у того, и у другого, — и тяжело дыша. — И что? — сквозь зубы процедил Бомгю. — Это тебя утешает? Или тебе и впрямь наплевать на то, что какой-то там шлюховатый мерзавец, усердно постонав под твоим мужем… пусть и будущим, родил ему этого… этого… — Чон Уён! — ледяным тоном произнёс Сокджин. — Сына моего мужа зовут Чон Уён. И он не виноват в том, что родился не от меня. Потому что я не могу родить! — На последней фразе его голос взвился до откровенно истерического вопля. — Не могу! Не могу! Но разве виноват в этом ребёнок?! Почему ты так говоришь о нём, как будто это гадина какая-то?! Он маленький и… беззащитный! Папа, папа, у тебя же есть Юнги, есть Тэхён! Мы все были детьми — как о другом ребёнке ты можешь говорить так?! — Как ты можешь говорить о нём иначе?! — в отчаянии закричал ему в ответ Бомгю, заламывая руки. — Как?! Он ведь живое напоминание о том, что твоему мужу было хорошо с кем-то, кроме тебя! Он… — Мой муж влюбился в меня после того, как это дитя увидело свет, — закрывая глаза и начиная вытирать резко хлынувшие слёзы со своих щёк, ответил Сокджин. — Прости, если не понимаю тебя. Потому что не понимаю. Наверно, если бы я знал, что и сам могу дать Чонгуку дитя, а у него уже есть первенец, то я бы по-другому относился к этому… к Уёну. Но я не могу. И не понимаю, почему тебя это так задевает. Он не изменял твоему сыну — Чон Чонгук. У него были омеги до меня — и ты это знал, когда навязывал мне его... — Он допустил, чтобы ты его увидел, — с болью в голосе сказал Бомгю. — Допустил, чтобы почувствовал опять, что не можешь... что... что ты бета! Разве тебе… совсем не было больно, сынок? — Сынок? — горько усмехнулся Сокджин. — Может, не сынок — а просто бета? Вам всем в этом замке это всегда больше покоя не давало, чем мне! Если бы вы с отцом, со свёкром, меньше напоминали мне о том, что я бета и это плохо, я бы, может, и относился к себе по-другому! Только знаешь, за три с половиной месяца рядом с так презираемым тобой сейчас Чон Чонгуком я не просто смирился с тем, что я бета, я почувствовал, что это вовсе не так плохо, как вы пытались внушить мне всю мою жизнь! Потому что всё равно, кем быть, если тебя любят таким, какой ты есть! Так что я точно не рогоносец, пап. Меня, кстати, вот это слово из твоих уст ранило гораздо больше, чем то, что я покормил из бутылки несчастного, бесправного и гонимого всеми незаконного сына моего мужа. Потому что я не рогоносец, пап! И никогда не поверю, что, знай Чонгук меня, когда на его пути попался тот омега, папа Уёна, мой альфа изменил бы мне! — Не обольщайся, — тихо и с отчаянием в голосе ответил Бомгю. — Ты так наивен, мой мальчик… Так наивен! Если ты хочешь в это верить — верь. Верь, но помни: твой муж не отказался от этого… от сына. Он не прогнал его папу, не забыл о нём, как это делают благородные замужние дворяне-альфы. Он помогал ему, посылал ему деньги, чтобы этот бесстыжий мог безбедно жить в деревне около их семейного замка Сотерли! И да, ты скажешь, что этот недостойный омега, позволивший себе побеспокоить дворянина своим бастардом, — брат Тони, но какая разница? И Тони — всего лишь слуга! А этот... безмужним лёг под Чонгука — скорее всего, ложился и под других! Но твой муж всё сделал не так, как должно! Мне сказали, что он давал деньги им, даже когда вы повенчались! Он говорил тебе об этом? Ты знал? Тяжело дыша, Бомгю остановился, пытливо глядя на Сокджина. Но тот лишь сжимал губы и все силы сосредоточил на том, чтобы не закричать от бешенства или не забиться в смутных, непонятных ему самому рыданиях. Не дождавшись, очевидно, желаемого ответа от сына, Бомгю продолжил с жаром: — О, я не сомневаюсь в том, что в твоей странно устроенной голове это может быть чем-то хорошим, но пойми: эта его выходка дорого нам встанет! Она ставит вас, вашу семью, в очень щекотливое положение! Которое усугубится, если ты не примешь правильное решение и не потребуешь от него правильных действий! Он должен выкинуть этого... мальчишку, отказаться от него и показать, что верен тебе и только тебе! Как альфа нашего рода! Как альфа нашей семьи, которая никогда не признает его бастарда в ущерб своему сыну — тебе! — Ах, конечно, в ущерб мне! — саркастически процедил Сокджин. — Как заботливо! Только мне-то ведь наплевать на мнение всех тех, кто посчитает положение моей семьи "щекотливым"! Я вот совершенно не от этого чувствую себя обиженным! Не может меня, взрослого человека, обидеть существование на этом свете где-то рядом несчастного четырёхмесячного малыша! — Ну, так может, ты его в Версвальт возьмёшь — этого своего Уёна?! — крикнул, всплеснув руками, Бомгю. — А то пусти туда его папашу! В вашу жаркую постельку и пусти! Пусть и там тебя заменит, раз уж… Раз тебе… всё равно… Сокджин, не веря тому, что услышал, медленно поднял на Бомгю изумлённый взгляд. Но тот уже понял, что сказал лишнее. Он беспомощно дрогнул губами, а потом поднял руку, желая стыдливо огладить мгновенно вспыхнувшую кожу на щеке сына, как бы прося прощение, но тот резко, с неприязнью отстранился. У Бомгю тут же выступили слёзы на глазах, он отступил и тихо сказал: — Прости меня… Джинни, прошу… Прости! — Он взял дрожащей рукой безжизненные пальцы беты, который на самом деле был не в силах заставить себя ни вырвать руку, ни ответить на эту ласку папы. — Прости, ну прости же… Эти слова… Я не это… имел в виду… Мне больно за тебя, понимаешь? Больно и обидно за тебя, мой мальчик, даже если ты, наивный мой, прекрасный мой, такой… добрый мой мальчик! — даже если ты молчишь и делаешь вид, что тебе всё равно! Я знаю, что делаю тебе больно, Джинни, я знаю. Просто иногда… Я безумно хочу, чтобы ты ответил мне иначе, чтобы ты… хоть как-то привычнее ответил мне! Но ты такой странный, ты такой… Мы все, все делаем тебе больно, порой глупо и не понимая этого, но иногда жестоко и почти нарочно… И мне смертельно стыдно сейчас, поверь! Я ведь знаю: никто больше, наверно, не любит нас такой всепрощающей любовью, как ты… Сокджин прикрыл глаза и сжал зубы. Безумно хотелось рыдать. Безумно хотелось завыть волком и проклясть всё на свете. Он ждал этих слов хоть от кого-то из семьи… — да, оказывается, очень ждал… — но вот именно сейчас, в этих обстоятельствах, они вдруг утратили какую бы то ни было ценность. Сейчас главным было осознание того, что его на самом деле никто из них не понимает. И не поймет, видимо. Папа… Папа думает только о том, что в Тропоке очередной скандал: раз в курсе слуги — это серьёзный скандал. Нет, наверно, ему и впрямь очень жаль сына, попавшего в такую неприятность, но он совершенно точно воспринимает всё совсем иначе, чем Сокджин. Бомгю было бы куда понятнее и даже приятнее, наверно, если бы бету пришлось утешать, отпаивать валериановыми каплями, смачивать холодными компрессами опухшее от рыданий лицо и скалиться вместе с ним на поганца-мужа, который вконец обнаглел и заслуживает ненависти и презрения, так как совершенно не уважает… А Сокджин совсем не это чувствовал. Не это его оскорбляло во всей этой истории. Но о том, что тяготило его сердце, он совершенно точно не будет говорить с папой. Просто потому, что этот прекрасный омега его опять не поймёт. И снова сделает ему больно. Так что Сокджин нашёл в себе силы пожать папину руку, поднёс её к губам и прошептал: — Я справлюсь, пап… Я правда смогу выдержать это... всё. Я обязательно приму решение. Просто не сейчас. Прости. Я хочу... Мне надо выйти. Хочу побыть один.