***
Уён глубоко вдохнул и медленно выдохнул, решаясь. Да, он всё понимал, риск был велик, потому что Сан омегой не был, легко с ним не получится, но папе Уён сказал правду: больше терпеть он не может. Тем более, что решить, что между ними всё-таки будет, а чему не бывать, надо было на самом деле срочно. Уже завтра они будут в Королевском дворце, а там — снова жизнь гвардейца, грубый смех и неуклюжие заигрывания, которые периодически Сан вынужден был терпеть, несмотря на то что давно и всем доказал, что достоин и звания своего, и плаща. Да, изначально ничего бы, наверно, не вышло, если бы не протекция дяди Юнги: бета в королевской гвардии — нонсенс. Но у него, у герцога Ким Юнги, был муж-омега, который, как говорили, в юности был и сам достоин едва ли не капитанского чина за свои смелость и владение оружием. Да и сейчас иногда Ким Хёнджин, выглядящий обычно хрупкой статуэткой, брал в руки не только кисть, но и шпагу, и тогда даже их старший сын Чан, выросший могучим, как медведь, и бесстрашным, как тысяча чертей, воином, отступал порой перед его напором. Может, именно поэтому в бете Чхве Сане Юнги разглядел большие способности, и иногда Уёну казалось, что тренирует его дядя с гораздо большим удовольствием, чем его самого. Впрочем, Уёна это вполне устраивало. В луке и арбалете его никто не мог переплюнуть из родственников — ни старого поколения, ни молодого — и этого ему хватало. Но вот в полку Сану пришлось туго. Были недоальфачи, которые отказывались принимать его всерьёз, и он вынужден был разбить не одну морду, чтобы доказать своё право находиться там. И Уён ему в этом не помогал. Не потому, что не хотел, наоборот: он скрипел зубами и мучительно вращал глазами, видя, как дерётся Сан — бесстрашно, не жалея себя, отчаянно. Но друг строго-настрого запретил ему вмешиваться. Да и сам он понимал: слава слабака, которого прикрывает его дружок-альфа, Сану была ни к чему. Да и не нужно было его прикрывать, если уж на то пошло. Не было, по личному мнению Уёна, в их полку никого храбрее, решительнее и искуснее в фехтовании, чем Чхве Сан. Возможно, превосходил его лишь Пак Ёнбок, сын дяди Хосока и дяди Чимина. Но тот был омегой, на воинскую славу не претендовал. Их полушуточные фехтовальные схватки проходили во время каких-то семейных сходок на большие праздники. Посмотреть на бои Сана и Ёнбока приходили все, даже те, кого фехтование не привлекало, потому что оба юноши бились искусно, умело, с долей непередаваемого изящества и вызывали восхищённые вздохи и аплодисменты у всех зрителей. Они были в защите, их целью было загнать соперника или выбить у него из рук шпагу. И чаще всего первое удавалось Ёнбоку, а второе — более сильному телом Сану. Но в любом случае они расходились обычно довольные собой. И в качестве награды Сан всегда искал восторженный и горячий взгляд Уёна, что рождало в последнем робкую, но надежду. Ёнбок же обычно бежал за одобрением сначала к Хосоку, который всегда подхватывал юношу на руки и обнимал с восторгом, охая над его незначительными царапинами. А потом Ёнбок шёл к Чимину, который гордо целовал его в лоб в знак похвалы и тут же разбирал с ним его ошибки. Однако в последние два раза, когда Уён и Сан до отъезда на границу были в Версвальте, куда приезжали и Юнги с семьёй, и Ёнбок с родителями, они оба с радостным изумлением заметили, как переживает за юного омегу Ким Чан — тот самый мрачный и суровый воин, сын Юнги, которого, казалось, не выведешь на чувства никаким способом. Но тут, глядя, как Сан гоняет зарвавшегося и наделавшего вначале ошибок Ёнбока, Чан, по наблюдениям Уёна, побледнел, прикусил губу и стиснул кулаки, следуя болезненно внимательным взглядом за тонкой и на первый взгляд хрупкой фигуркой юного омеги. Раньше Чан не бывал на таких вот сборах: всегда у него то служба была, то учёба (он ещё и в Королевской военной Академии умудрялся учиться по настоянию папы Хёнджина). Так что такой вот бой тогда он видел впервые — и, как показалось Уёну, он ему не очень понравился, потому что подвергал здоровье Ёнбока опасности. А омега путался, смущался, однако в конце выправился и сумел ловким ударом выбить шпагу из рук отчего-то вдруг захромавшего Сана. — Зачем ты ему поддался? — поигрывая бровями и улыбаясь, спросил Уён, когда они остались с Саном наедине. — Ну, ты же видел, как он хотел произвести впечатление на вашего Чана, разве нет? — Сан выразительно выгнул бровь, и в его лисьих глазах скользнуло лукавство. — Он ещё утром, как увидел его спрыгивающим с лошади, так и замер с открытым ртом. И до обеда вертелся перед ним в лучшем своём сюркоте. Уж я знаю, он мне хвастал, что дядя Чимин за отделку этого сюркота одного из своих племенных жеребцов продал, так что Боки собирался его только на сам праздник надеть — а был в нём на обеде, где приветствовали дядю Юнги и Чана. — Он ухмыльнулся и блаженно прикрыл глаза. — Это ведь так мило, разве нет? Я думал, что Ёнбоки никогда ни на кого не посмотрит, он на детских балах в Столице всё сторонился альф. Они к нему лапы тянули, а он бегал от них, бедняжка. А тут… — Сан широко и светло улыбнулся. — Как павлинчик хвост распушил — и всё смотрел и смотрел на этого вашего увальня. А тот лишь краснеть умеет, двух слов мальчишке сказать не смог. Так что… Может, хоть за победу его похвалит да будет им, о чём поговорить? — Ты лучший, знаешь это? — тихо спросил Уён, не будучи в силах оторвать от него свой взгляд. — Знаю, — отозвался Сан, тут же отводя глаза и чуть краснея, — ты постоянно мне это говоришь, надоело уже даже. Они засмеялись тогда, но сердце Уёна трепетало пойманной белочкой: тот, кого он любил так долго, был прекрасен, чист и невинен душой и силён духом. Он однозначно был достоин кого-то лучшего, чем Чон Уён, но сердце этого самого Чон Уёна было безраздельно отдано ему, а значит, выхода просто не было: Сан должен был ему принадлежать. Тогда, в Версвальте, Уён ничего не посмел ему сказать, молчал он и позже, и даже когда они перешли черту — молчал, набираясь сил. И вот сейчас, прислушиваясь к журчанию воды в купальне и тихим всплескам её, говорившим о том, что Сан обмывается, он осознал окончательно: сегодня или никогда. Быстро раздевшись догола, он почти крадучись вошёл в купальню. Сан стоял к нему спиной под небольшим искусственным водопадом, который был устроен Сокджином в каждой из трёх купален в этом доме. Вода спадала бете на плечи из перекрытой решёткой трубы с потолка, она катилась по подтянутому мускулистому телу, словно осыпая его миллионами крохотных бриллиантов, таинственно мерцающих в свете двух десятков свечей в нишах, расположенных на стенах купальни. За окном была уже тьма, так что купальня освещалась только этими свечами. Сан выпрямился, изящным движением откинул назад волосы и запрокинул голову, подставляя под водопад лицо. Уён, застывший под аркой, украшавшей вход в купальню, пожирал глазами его широкие плечи и ровную спину, тонкую талию и манящие выпуклости половинок, к которым хотелось припасть губами и остаться так навсегда. Он скользил глазами по стройным мускулистым ногам и снова возвращался к длинной светлой шее — своей главной цели на сегодня. Сан протянул руку к небольшой мраморной тумбе и взял с неё грубую тряпицу, намылил её душистым, отдающим розовым маслом мылом и повёл по плечам. И Уён больше не смог терпеть. Он бесшумно скользнул к своему желанному и перехватил руку у него на плече. — Позволь… — шепнул он, быстро обвивая талию Сан другой рукой. — Только не дёргайся, ладно? Я хочу помочь… — Ён… — Сан сипло выдохнул и помотал головой, крепче вцепившись сильными пальцами в тряпицу. — Нет. Я так и знал, что ты для этого напросился… — Сани, прошу тебя… — Уён касался губами уха Сана и осторожно тянул тряпицу из стиснутых судорожно пальцев. — Ну же… Я правда пока лишь помочь тебе хочу… И Сан разжал пальцы. Но тут же попытался вырваться из рук Уёна. Тот не дал, прижал сильнее и повёл тряпицей по плечам, по шее, по груди Сана. Рвано вздохнув, бета прикрыл глаза и перестал вырываться. Уён, обмылив вторую руку, стал медленно и с наслаждением оглаживать его тело, оставляя на нём чуть поблёскивающие мыльные разводы. Он старательно нажимал на тряпицу, пуская мыльные струйки, которые теперь увивали кожу Сана и делали её скользкой и притягательно гладкой. — Уён, послушай… — Голос Сана был напряжённым. От лёгкого толчка, который Уён сделал, когда стал мягко обмыливать его поясницу, он невольно наклонился и упёрся руками в стену. — Уён… Ты же всё знаешь. Зачем ты здесь? Мне казалось, я всё объяснил, мне казалось… — Тебе казалось, — тихо и хрипло отозвался Уён и, проведя пустой рукой по животу, осторожно огладил Саново естество. Сан вздрогнул и отпрянул, но Уён, в которого он упёрся спиной, снова толкнул его на стену. — Тише… Тише, мой Сани… — Он снова повёл ладонью по начавшему наливаться естеству беты и ловко перехватил его за талию, когда тот попытался оттолкнуть его руку. — Тише… Я больше не отступлю, Сани. Ты мой. И теперь, когда я знаю, что любим, что ты так же, как и я… — Это неп… равда… — Рвано выдыхая, Сан запрокинул голову и глухо и коротко промычал, когда Уён, обхватив его, провёл по длине, чуть сжимая. — Пусти… отпусти меня. Нельзя… я же… объя-а-амхм… объясня-а-ахххх… — Ты мой, Сани, — настойчиво продолжая ласкать бету, прошептал ему в ухо Уён, — и мне наплевать на то, какие ты выдумаешь отговорки… — Нам нельзя!.. — Сан почти выкрикнул это и выгнулся, потому что Уён стал двигать рукой быстрее, а пальцами второй руки начал нежно потирать жемчужинки его сосков, скользя от одного к другому и с наслаждением слыша, как участилось, сбившись к чертям, дыхание его жертвы. Но тот смог всё же сделать над собой усилие и прохрипеть: — Глупец!.. Здесь… здесь… ты… В этом-мм-а-аа… В этом доме… Как ты… смеешь… Уён, прикрыв глаза, чуть замедлил движения, нежно погладил большим пальцем навершие его естества и, перехватив поудобнее, снова начал свою сладкую пытку. Он жадно водил носом по изогнутой в трепетном возбуждении шее Сана, который дышал бурно и вдавливался затылком ему в плечо. Руки беты стискивали бёдра Уёна, он невольно прижимал альфу к себе, заставляя притискиваться ноющей налитой плотью к собственной заднице. — О, Сани, — прошептал Уён и осторожно толкнулся, проходясь естеством между половинками беты, — мой Сани, именно здесь я сделаю с тобой то, что давно хотел… И ничто не помешает… никто… — Ты уже… сделал… — Голос Сана охрип, стал ниже и грубее, но стоны вдруг стали короткими и жалкими. — Ты уже всё получил, сучий альфа. Дал же… Я дал тебе… Было… мало?.. Мы же догово… а-а-а… — Он внезапно простонал низко и страстно и задёргался, когда Уён стиснул пальцами его сосок и, толкаясь размеренно, почти протиснул своё естество между его бёдрами, задевая чувствительные места. — Ни о чём мы не договорились, — глухо прорычал Уён, закатывая глаза: Сан сжимал его бёдрами так крепко, что это было просто невыносимо приятно. Но тем не менее, он не забывал продолжать свою ласку, заставляя бету дрожать всем телом, а потом, ухватив того за волосы, оттянул его голову в сторону и широко и жадно лизнул мокрую шею, снова и снова, с наслаждением ощущая, какой чистой была его кожа — невыразимо, невозможно свежей, такой, какой она никогда не была ни у одного омеги, которых Уён имел в большом количестве и которые никогда не могли заменить ему этого юношу, что сейчас так сладко и звучно стонал в его руках. — Ты обещал, — обиженно выстонал Сан. — Ты согласился оставить меня… в покое… — Ложь, — проурчал Уён и снова широко облизал место у основания шеи, — зачем ты врёшь даже сейчас, Сани? Я сказал, что оставлю до приезда в Столицу… Ну, так всё. — Он ускорился, и Сан снова хрипло громко вскрикнул. — Мы в Столице… И больше я не стану с тобой церемониться, чёртов бета, на поводу у твоих дурацких… убеждений… не пойду… Сан стал задыхаться, он подмахивал, толкаясь отчаянно в ладонь Уёну, его пальцы стиснули бёдра альфы так, что тот хрипло выдохнул от боли — но не отступил. И когда Сан застонал, утробно, низко и глубоко, когда брызнуло тонкой жемчужной струёй его семя, Уён, быстро накрыл ладонью ему рот и, зажав его челюсть, впился зубами ему в шею, ставя метку.***
Чонгук стиснул его в объятиях и страстно прошептал в висок: — Наконец-то… Джинни, наконец-то… Он подхватил его под задницу и, приподняв, закружил по неширокой обеденной зале, где Джин его встретил. Тот засмеялся было, но тут же, в страхе ухватившись за его плечи, заахал и залепетал: — Пусти, пусти! Дикий альфа, что ты творишь! Поставь меня на место! Чонгук расхохотался и, опустив его на пол, порывисто прижал к себе. — Мой прекрасный бета… Как же мне тебя не хватало среди этих… — Он умолк, и Джин внезапно почувствовал, как сжался его муж, как дрогнул, словно вспомнил что-то неприятное. — Гуки? — тихо спросил он, осторожно вынимая из захвата альфы свои руки и привлекая его голову себе на плечо. — Что случилось? Почему… — Ничего, ничего, — отрывисто кинул Чонгук, — не хочу… не сейчас… — И он заглянул Джину в лицо. — Джинни… Пожалуйста… — Его губы были почти у губ Джина, и жаркое дыхание альфы не оставляло и тени сомнения в том, о чём он просит. Джин мягко хмыкнул и потянулся к нему, накрывая его губы своими. Они целовались сладко и медленно, тягуче постанывая и никуда не торопясь, Чонгук мял Джину задницу, но губы его ласкали, а зубы ни разу не прикусили жестоко и властно. — Джинни… Хочу… в спальню… — задышал он хрипло. — Мой Джинни… Джин согласно кивнул — и Чонгук, глухо рыкнув, подхватил его на руки и понёс в боковую дверь, которая вела на лестницу. Оказавшись в спальне, Чонгук снова стал целовать Джина, который с наслаждением терял себя под его прикосновениями — такими умелыми, такими всеведущими. О, да, муж знал его, отлично знал! И даже в своём нетерпении не поддавался жадности — ласкал так, что Джин успевал лишь стонать его имя и отвечать — нежностью губ, жаром языка, уверенностью касания длинных пальцев. Он целовал Чонгуку грудь и вылизывал ему плечи, чувствуя, как невольно напрягает альфа мускулы — хвастаясь, демонстрируя себя. Чонгук отнёс его на постель, сам лёг на спину и, заглядывая в пьяные от страсти глаза Джина, прошептал: — Развернись, малыш… Хочу твою… Хочу тебя… так… И Джин, быстро оказался задницей над его лицом, склонился, вбирая его естество в рот — и тут же простонал, ощущая, как сильные руки обвили его бёдра, а жаркий язык проник ему в нутро — сразу глубоко, почти грубо, властно. Они ласкались долго и нежно и довели друг друга почти до конца. Тело Чонгука сотрясали судороги наслаждения, а Джин стонал страстно, вытягиваясь над альфой — и опускаясь ему на лицо смело и откровенно. А потом Чонгук перевернул его и вошёл сразу глубоко, заставляя дыхание его сбиться, всё внутри Джина зазвенело, он содрогнулся и тут же кончил, жалобно вскрикивая и стискивая плечи мужа. — Торопыга, — прошептал ему в ухо Чонгук и забился внутри него сразу сильно и глубоко. — О, Джинни… О, мой морозный принц… Ты прекра-а-аххмха-а-аа!.. О, да, да, да-а!.. После они лежали ещё какое-то время соединённые, ощущая невыносимо сладкую негу, возможную для них только в минуты вот такого единения. — Что случилось? — тихо спросил Сокджин позже, чувствуя, что Чонгук, хотя и стал дышать ровно и глубоко, не спит. — Гуки… Скажи мне, что там было… во дворце? Чонгук задышал тяжелее, неловко повернулся и прижал его к себе, словно ревнуя. — Тебе не надо туда ходить больше, — тихо сказал он. — Я хочу… Я хочу, чтобы ты завтра же уехал в Версвальт. Джин замер, не веря своим ушам. — Что? Гук, ты… ты спятил? А как же Собрание? Что скажут все? Что скажет король… — О, я не сомневаюсь, что он что-то да скажет, — неожиданно горько и зло ответил Чонгук. — Наслышан я о том, как ласково он тебя принял, да, Джинни? Сокджин снова заморгал в изумлении. — Что? Я не… Я не понимаю тебя! — Руки Чонгука стиснули его ещё сильнее, так, что стало больно, и Джин возмущённо завозился и капризно выстонал: — Пусти меня! Что ты мелешь? О чём ты вообще?! — Я о слухах, которые теперь ходят по дворцу, после того как король дал тебе личную аудиенцию, Джин, — ответил Чонгук, и в голосе его прозвучало болезненное напряжение. — Скажи мне, что такого ты сказал ему, что он, как говорят, весь день ходил с задумчивой и мечтательной улыбкой на устах и был ласков со всеми и доволен, как дитя. — Чонгук! — воскликнул поражённый до глубины души Сокджин, вырываясь из его рук и садясь на постели рядом. — Ты на что… На что вы смеете намекать?! Он почувствовал, как обиженно задрожал его голос, но постарался взять себя в руки. Не может быть! Не может же быть? Чонгук сел вслед за ним и, опершись об изголовье спиной, скрестил руки на груди. Он смотрел на мужа исподлобья и хмурился. А Сокджин совершенно неуместно ощутил, что такой вот суровый взгляд мужа что-то будоражит в его душе, дёргает какие-то хитро и сладко заплетённые ниточки, отдаваясь чем-то томным и тяжким внизу живота. Но потом его снова дёрнуло. Ревнует… Этот старый хрен его ревнует? Его, другого старого хрена, ревнует к двадцатитрехлетнему королю?! — Вы совсем с ума сошли, супруг мой, — начал Сокджин обычным для их ссор официальным тоном, — если думаете, что я буду оправдываться перед вами в том, в чём у вас хватило ума меня обвинить! Чонгук зло зарычал и оскалил белоснежные зубы. Его клыки чуть вылезли, и выглядел он на самом деле весьма угрожающе, несмотря на то что был голый и лишь через бёдра у него было перекинуто покрывало. — Я всего лишь рассказываю вам, супруг мой, то, что рассказали мне доброжелательные господа придворные, стоило мне появиться на званом ужине в королевской зале, — точно таким же тоном, уязвлённо усмехаясь, ответил он. — О, я принял, знаете ли, множество поздравлений, завистливых и льстивых взглядов в глаза и за глаза! И знаете почему, супруг мой? — Сокджин судорожно сглотнул и быстро опустил глаза, а Чонгук кивнул. — О, да. Они видели во мне счастливчика, мужа будущего фаворита Его Величества! Сокджин закатил глаза и зло цокнул. Он не раз за такое получал по губам от папы, который говорил, что такие манеры не к лицу благородному бете, но сейчас ничего не смог с собой поделать. — Я всего лишь просил Его Величество оградить моего сына от настойчивого влияния принца Аранского, — чётко выговаривая слова, сказал он и зло сжал губы, хотя они тут же испуганно дрогнули, когда он услышал, как яростно зарычал Чонгук. Глаза альфы блеснули истовой злобой, а кулаки сжались. — Опять? — прорычал он. — Эта тварь опять протянула к нему руки? — И замер, глядя на то, как в свете луны широко открываются глаза Сокджина, а потом становятся узкими и злыми, похожими на бойницы в глухой крепостной стене. — В каком смысле — опять? — тихо спросил он. — Когда это… — Что он посмел сделать? — нетерпеливо мотнув головой, перебил его Чонгук. — Почему ты должен был… — Потому что чёртов принц потребовал у меня, чтобы я забрал Уёна из гвардии и отдал ему в охрану, — отчеканил Сокджин. — Потому что у него едва слюни не текли, когда он говорил о нашем сыне! Он сказал, что там, на границе, видел его, когда возвращался из Барии, и сразу понял, что Уён создан для его личного… — Сокджин остановился и стиснул зубы. — Что? — тихо и угрожающе спросил Чонгук. — Для его личного — чего? — Он едва не сказал пользования, — так же тихо ответил Сокджин. — Остановился, но я понял. И сказал, что в этот раз не отступит, что Уёна всё равно заберёт, нашей волей или сам позовёт. Что я мог сделать? — Он горестно усмехнулся. — Ты знаешь, какую власть теперь, при молодом короле, имеет этот мерзавец. И даже его страсть к юным альфам не делает эту власть слабее, король всё ему прощает, потому что тоскует по отцу, понимаешь? — И что же ты… — Чонгук запнулся, но потом договорил: — …сказал Его Величеству такого, что он согласился помочь Уёну? — Он был очень милостив ко мне, — быстро опуская глаза и чувствуя, как краснеет, ответил Сокджин. — Это правда, правда, я тоже понял, что, как это ни дико, я понравился ему. Он ничего такого не сказал, он ни разу не попробовал подойти ближе, чем положено по этикету. Если ты беспокоишься об этом, то ничего не было, слышишь? Ничего, что выходило бы за рамки обычной аудиенции перепуганного за сына папы и его щедрого и доброго высокого покровителя. — И что же… Что пообещал тебе этот щедрый покровитель? — сквозь зубы процедил Чонгук, прикрывая глаза и явно старательно себя сдерживая. — Он сказал, что возьмёт Уёна и Сана в свою личную охрану, — ответил, осторожно выдохнув, Сокджин. — Он не глуп, он прекрасно видит, что делает его дядя, и это — единственный выход, как ты понимаешь, чтобы Уён мог сохранить своё положение, не подвергаясь гонениям за то, что откажет этому… — Джин туго сглотнул противную горечь. — А что Его Величество хочет взамен? — дёрнув щекой, спросил Чонгук. Его рука опустилась на обнажённое колено мужа и пальцы стиснули его приятную округлость. Сокджин рвано вздохнул и покачал головой. — Что? — Чонгук саркастически ухмыльнулся. — Неужели ничего? — Ничего, — тихо ответил Сокджин. — Он сказал, что я красив, добр и что он будет рад, если мы станем друзьями. Он попросил меня подумать над тем, чтобы остаться при его дворе. Он скоро выходит замуж за принца Барии, а у него, кроме Намджуна, никого нет из верных и полезных советников. Но Намджун теперь вот занят подготовкой к свадьбе сына… — Внезапно Джин оживился. — Кстати, ты знал, что жениха Ким Хонджуна зовут Пак Сонхва? Точно, как папу маркиза Пака? — Они родственники, — буркнул Чонгук, — ничего удивительного. Чёртов маркиз как-то говорил мне, что у них там многих в роду зовут или Сонхва, или Хёнхва, или Хванун. Такая традиция семейная. Чимин-то и здесь, видишь ли, отличился. — Ну, да… — Сокджин виновато прикусил губу, а Чонгук вдруг тяжело вздохнул и протянул к нему руки. — Иди ко мне, — попросил он. — Пожалуйста, Джинни… Я измучился там, в этом чёртовом посольстве без тебя… Едва не вскрикнув от радости и умиления, Джин тут же нырнул в его объятия и прижался к горячей голой груди мужа, обнимая его за пояс и тут же начиная мягко лапать его бедро. А Чонгук стал гладить его голову и плечи и, помолчав, тихо заговорил снова: — Ложь, Джинни… Знал бы ты, сколько там лжи… Я не понимаю, как живут там люди. Но я не раз вспоминал слова Уёна, который сказал как-то, что чистые и невинные не выживают там. Поэтому я рад, что Намджун нашёл своему дерзкому омежке провинциала. — Этот провинциал краше всех, кого я видел в жизни! — не удержался Джин и тут же вскрикнул от того, как стиснул его запястье Чонгук. — Аа-ах! Ты чего? Кроме тебя, конечно, кроме тебя! Это и так ясно! Чонгук довольно заурчал, а Сокджин расхохотался. Он любил его — своего альфу. В том числе и за то, что тот пронёс сквозь годы и ненастья, что выпали на их долю, эту неуёмную страсть, это жгучее, всепоглощающее желание обладать своим мужем единолично и безраздельно. Сокджину это льстило, всегда льстило — и теперь льстило с той же силой. А Чонгук между тем, повздыхав, снова заговорил: видимо высказаться ему хотелось просто нестерпимо: — Я понимаю, что в этом змеевнике невозможно иначе, но ведь не всем дано, как маркизу Паку, быть изворотливыми и уметь выходить из этой клоаки чистым и верным себе. Тогда, когда я был там, я и половины не видел. Гвардия всё же — иной мир. Да, я знал обо всей той мерзкой грязи, я слышал сплетни и видел тех, кто страдал от интриг, но у меня был щит: я не участвовал в этом всём, занятый службой. А вот теперь… Пришлось нырнуть, как говорится. Он мрачно усмехнулся и прижал Сокджина, целуя его в висок. — Джинни… Я спасался только мыслями о тебе и твоей чистоте. И я понимаю теперь, почему чёртов Пак Чимин так вцепился в моего Хоби: там, среди разврата и порока, мой брат был лучом света. И теперь там так же будет нелегко нашему Уёну. Но я говорил с ним: он настаивает на службе при дворе, хотя раньше ему мысль сама эта претила. Однако он оказался более честолюбивым, чем когда-то был я. Впрочем… — Чонгук вздохнул. — И это тоже можно понять. Он — старший сын в роде. Не просто старший — единственный кровный альфа рода Чон. И, конечно, он это чувствует. Это невозможно не понять там, потому что там родовитость, деньги и власть — самое ценное, что есть у людей за душой. И я… — Он снова тяжело вздохнул. — Я боюсь за нашего Уёна. — У него есть Сан, — тихо и неуверенно сказал Сокджин, испуганно прислушиваясь к тому, как замолк в ответ на то Чонгук. — Ты же… ты же понимаешь всё? Ты же видел… их? — Видел, — глухо ответил альфа. — И… и что ты думаешь? — Уён влюблён безответно, — неуверенно сказал Сокджин, — так что… Есть надежда, что это всё пройдёт, что они оба встретят кого-то более подходящего… — Я видел их на границе, — напряжённо перебил его Чонгук. — И я уверяю тебя: Сан любит Уёна ничуть не меньше, чем Уён любит его. И… я поговорил с Саном. Сокджин замер, и губы его шевельнулись в испуганном «О, нет!..» — но Чонгук не дал ему сказать, продолжив: — Я поговорил с ним и всё объяснил. Ты должен меня понять, Сокджин, я не мог иначе: Уён — старший сын, он должен продолжить род. Вспомни: ты сам говорил, что надо найти ему достойного омегу, мы ведь оба этого хотели… — Отдать его замуж насильно? — перебил его Сокджин. Он попробовал вырваться из объятий Чонгука, но тот не пустил, прижал сильнее. — Гук… Я думал об этом, думал, но я не вижу иного выхода, кроме как… — Он прикрыл глаза. — Кроме как довериться его чувствам. — Эти слова дались ему с трудом, он искренне боялся того, что скажет в ответ на это его муж, его альфа, глава его дома, глава семьи. Но тот лишь тяжело вдохнул. Они лежали какое-то время в молчании, думая напряжённо о своём, а потом Чонгук тихо сказал: — Может… Может, ты и прав. Последнее, чего я хочу, — это сделать своего сына несчастным. — Таким, какими мы были когда-то, — прошелестел ему в ответ Сокджин. Видимо, не так уж и отличались их мысли. — Да, — едва слышно отозвался Чонгук. — Такими. Я тоже много думал об этом после того разговора с Саном. Знаешь… Он так смотрел на меня. Обычно он улыбается мне, но тогда… Там было столько боли — в его глазах. И я подумал: а каково будет Уёну? Знаешь, нам повезло, нам так повезло друг с другом, что я до сих пор молюсь о том, чтобы это всё однажды не оказалось сладким сном! И не понимаю, что такого я сделал в прошлой жизни, чтобы быть в этой таким счастливчиком. И я думал о том, имею ли я право рисковать счастьем сына, чтобы потакать общепринятым устоям — тем, что были к нам так жестоки всю нашу молодость… — Чонгук сжал Сокджина сильнее, и тот, мысленно выдохнув с облегчением, доверчиво прильнул к нему, обнял нежно и сильно. — И всё же… Сан показался мне разумным юношей, он с пониманием отнёсся к моему беспокойству, он пообещал мне… — Что? — вскрикнул Сокджин, снова поднимая голову. — Ты заставил его пообещать тебе?.. — Нет, нет, — сердито дёрнул его на себя Чонгук. — Он пообещал мне не пороть горячку и сделать всё возможное, чтобы Уён не поступал опрометчиво. Однако… — Однако он, кажется, не очень-то хорошо знает нашего сына, — продолжил за него Сокджин. — Мой Уёни… Сегодня мне показалось, что он всё решил для себя. А это значит… — …что он всё равно сделает так, как хочет, — обречённо вздохнув, закончил Чонгук. — М-да… И почему у меня не послушный и нежный омега? Почему милый и нежный Есан родился не у меня? Я бы тоже вот пристроил его за красавчика-дипломата — и даром, что имя Минги никогда мне не нравилось! — и жилось бы мне тихо и мирно. — Ну, нет, — рассудительно покачал головой Сокджин, принимая его игру, — омегу, да ещё такого, как Есан, ты бы запер на замок так, что он бы не смог и носа высунуть, и никакой хитроумный весельчак типа герцога Сон Минги, до него бы сроду не добрался. Уж как Юнги его прозевал, я не знаю, но из тебя бы тюремщик почище него вышел бы. Чонгук фыркнул, но, скорее, одобрительно, чем сердито, а Сокджин прыснул и игриво ткнул его в бок, снова начиная дразнить: — Лучше подумай насчёт такого сына, как герцог Ким Чан. Честный и прямой, как стрела, простой и читаемый, как валенок. Влюбился — и все об этом узнали в ту же минуту. Правда, Чимин до сих пор пытается прятать от него Ёнбока и не подпускает его к нему, но куда деваться от того, кто может плечом выбить любую дверь? Никуда не денется папаша Чимин, хотя и ноет, и скалится, и грозится все шпаги в доме о бока Чановы переломать, если тот снова под балкон к Ёнбоку придёт. — Сокджин, вспоминая брызжущего слюной и исходящего бессильной злобой Чимина, расхохотался. «И ведь ладно бы серенады пел, — шипел тогда Чимин, — нет, тупо стоит и пялится на окна спальни моего Боки! Сучий кобель! И не надо мне говорить о его порядочности, не надо! Порядочные люди через забор не лазят и камни в окна не кидают! А то, что Ёнбоки по простыне к нему сбежал — так это всё враньё и происки злобных недоброжелателей в лице герцога Кима, который ко мне испытывает личную неприязнь, вот и рассказывает небылицы! Чёртов Юнги! Все нервы мне вымотал своими баснями! Я ему не верю, не верю! Мой Боки — нежный цветок, не стал бы отца огорчать!» — Ну, нет, с таким бы я не справился, — сквозь смех, ответил Чонгук, — ему двадцать, а я рядом с ним чувствую себя неуверенно. Чуть успокоившись, Сокджин вздохнул. — Вот и выходит, что лучше моего Уёни тебе сына не найти. А все эти игрища вокруг рода, потомства и так далее… — Он вздохнул. — Всё это так неважно на самом деле, когда речь идёт о семье и о том, чтобы твой единственный ребёнок был счастлив. Мой отец, конечно, на дыбы встанет, да и папа вряд ли поддержит, а уж твой дед — тем более… Чонгук зло хмыкнул, но ничего не сказал: отношения с дедом были у них больной темой, и он не хотел её касаться. А Сокджин между тем продолжил: — Впрочем, мы строим пока лишь догадки и беспокоимся о том, чего нет. Уён всегда был кобелём, это да, и это может оттолкнуть Сана. Можно попробовать надеяться на это. Однако я скажу тебе сразу: если однажды мой сын приведёт к нам бету и скажет, что именно его выбрало его сердце, я приму мальчика с распростёртыми объятиями. Честно говоря, даже если это будет альфа… — Стоп! — вскрикнул Чонгук и накрыл ему рот рукой. — Так, милый супруг мой, вы договоритесь чёрт знает до чего! Хватит нам и одного странного тандема в роду! Умоляю: давайте остановимся на мысли о бете! — Давайте, — покладисто кивнул Сокджин и ухмыльнулся про себя. — Давайте-ка спать, господин граф, завтра трудный день. — Завтра ты уедешь в Версвальт, — неожиданно тихо и твёрдо сказал Чонгук. — Скажешься батюшке больным, скажешься делами в замке — чем хочешь. Но на Собрание и бал ты не пойдёшь. Может, король и был к тебе благосклонен лишь как к возможному советнику, но ту грязь, которую на тебя выльют, стоит тебе там появиться, ты не вынесешь. Тебе будет больно и плохо, Джинни. Послушайся меня, прошу… — Не будет ли это плохо для тебя и Уёна? — негромко отозвался Сокджин. — Как воспримет это король? — Он уже дал тебе слово, а он должен держать его, ему нужно наше уважение. Так что… — Чонгук заботливо натянул на плечи Сокджина одеяло и снова стал гладить его по волосам. — Не беспокойся ни о чём, малыш… Я обо всём позабочусь. А ты бери Сохи и поезжай обратно. Там сейчас самые красивые рассветы, там сейчас пекут пышные блины и лепёшки на осенние омежьи посиделки в трактире у старика Сонги — там всё твоё и не встревожит тебя, хороший мой… нежный мой… любимый мой… Сокджин закрыл глаза и медленно поплыл по сладким волнам покоя, который дарило ему тепло Чонгука. Да, да… да… Он может всё оставить здесь — и вернуться туда, где ему всегда хорошо. Альфы разберутся во всём без него, они смогут сделать так, чтобы его семья была в безопасности… Они всё смогут — его любимый сын и его муж… самый лучший альфа на свете… самый любимый альфа… на свете…***
— Что ты наделал, мерзавец! — В голосе Сана был ужас и недоверие. Он снова и снова трогал метку дрожащими пальцами и смотрел на прищурившегося Уёна, стоявшего напротив него у стены в купальне, по-прежнему голого и довольно облизывающегося. — Я сказал, что сделаю тебя своим, — ответил тот, чуть помедлив и прикрывая глаза. — И я сделал это. — А меня ты спросил? — в ярости крикнул Сан. — Меня? Он кинулся на проклятого альфу и вцепился пальцами в его плечи, дёрнул на себя и встряхнул, но силы изменили ему, руки дрогнули, а в глазах помутилось: метка давала о себе знать. Он не был омегой, но всем же известно: и беты тоже чувствуют сладкую слабость, приняв метку своего альфы. Сладости особой Сан не ощущал, скорее, ему хотелось медведем реветь от отчаяния и ещё — убить поганца, пометившего его. Он понимал, отлично понимал, что любит Чон Уёна. Сильно, страстно и — как ему казалось, было бы правильным — без надежды однажды назвать своим. Потому что отец Уёна, граф Чон, чётко объяснил ему, что у Уёна есть обязанности перед родом, перед семьёй, перед родителями и перед самим собой. Перед всеми — кроме него, кроме Чхве Сана, незнатного дворянина-беты, едва-едва выкарабкивающегося из безызвестности. Сан всегда стремился следовать совету своего обожаемого отца, который говорил ему, что самое главное — следовать по пути чести и слушать своё сердце, но сейчас сердце подводило Сана. Оно всеми своими струнами рвалось к альфе, который так настырно и страстно за ним ухаживал, смотрел на него, как на божество, и целовал так сладко… так сладко и так бесстыже! А потом, на сеновале в небольшой приграничной деревушке, где их застал дождь, когда они шли с дежурства, Уён уговорил его, завоевал, взял… Они выпили тогда совсем ведь немного, так что сказать, что альфа воспользовался нетрезвостью Сана, было нельзя. Однако Сан думал, что всё это — от тоски по омегам, с которыми на границе было трудно. Он до последнего не признавался себе, что видит любовь Уёна, что все эти вздохи и горячие взгляды, комплименты, страстные уверения в своей дружбе — всё это как раз-таки больше, чем просто дружба. Сам он влюбился в Уёна с первого взгляда, но не сразу признал в себе это чувство, которое сначала испугало его до трясучки, а потом принесло самую большую боль в жизни. Там, на сене, Уён взял его, вылизав и замучив поцелуями до полубессознания. Сан и сам не понял, как оказался на животе под альфой, который мучительно медленно проникал в него со страстным и горячим шёпотом прямо в ухо Сану: — О, да, да, мой сладкий, да… под… подожди, я сейчас… Сани, мой Сан… наконец-то… ты мой, слышишь? Ты мой… И я скоро сделаю тебя совсем своим, обещаю!.. Сану было больно, но он терпеливо дождался, когда Уён обласкает его так, чтобы боль растворилась — и тогда он стонал так, что перекрикивал шум ливня, обрушившегося на мир, наверно, нарочно, чтобы они могли в конце концов открыться друг другу. И потом, зажимая его под собой, тиская и целуя, Уён шептал, что теперь только вместе, что теперь только рядом. Верил — не верил ему Сан тогда, он и не помнил потом. Но утром, проснувшись раньше, он быстро оделся и ушёл к реке. Обмывшись и всё обдумав, он решил, что всё это — самообман, что нельзя ему быть с Уёном, а тот однажды обязательно пожалеет, что связался с ним — бетой. Это было ещё до разговора с графом Чоном, но Сан и сам понимал, что, старшему в роде, графу Чон Уёну муж-бета не нужен ни за каким чёртом. Так он сонному и медленно моргающему альфе и выдал, вернувшись в сарай. Уён выслушал его внимательно, пристально глядя ему в лицо и пытаясь поймать его бегающий взгляд. А потом презрительно шикнул и сказал: — Ну, это ты так думаешь. У меня другое мнение, Сан. И я буду добиваться тебя. И никуда ты от меня не денешься. Погожу, может, до Столицы, а потом — посмотрим, как ты от меня убежишь. Сан растерялся тогда и просто молча ушёл, не дожидаясь его. А потом был разговор с приехавшим к границе с посольством отцом Уёна — и всё встало на свои места. Он, Сан, как всегда, прав, а Уён, как всегда, нет. И Сан был строг и суров со своим другом: ни словом, ни жестом ни взглядом не давал он Уёну приблизиться к себе. И Уён затих. Лишь иногда его кошачьи глаза сверкали гневом, если Сан снова ловко уворачивался от его «дружеских» объятий, а губы упрямо дулись и явно шептали своё неизменное: «Ну, погоди… погоди же», которое иногда Сану снилось в неловких и стыдных снах, рождая томление во всём голодном до удовольствия теле и желание… сдаться. Но нет, он держался. Надеялся, что Уён перебесится, что всё понял, что принял решение Сана, — и держался! А вот теперь всё разрушилось, дрогнуло и пало в одно мгновение. Разнеженный добрым приёмом в доме Чонов, Сан подпустил альфу слишком легко и близко, не смог сопротивляться ему достаточно уверенно — и поганец пометил его! А значит, теперь скрыть хоть что-то, по крайней мере, от родителей его, будет совершенно невозможно! — Что же ты натворил, Чон Уён, — с горечью повторил Сан и, встряхнув отчего-то покорного парня за плечи, отпустил его и медленно, пошатываясь от снова накатывающей слабости, пошёл из купальни. Далеко не смог уйти. Едва сил хватило натянуть на себя, всё ещё влажного, тонкую ночную рубаху, забраться под одеяло и, накрывшись с головой, зажмуриться, сдерживая тяжкие всхлипы. Нельзя было реветь, нельзя. Во-первых, стыдно. Во-вторых, поганый альфа всё ещё был рядом, в его купальне, и сейчас пойдёт мимо его спальни, так что он не должен… Тяжёлое, тёплое и сильное опустилось рядом с ним на постель, и знакомые руки обвил его тело поверх одеяла. Чужие пальцы осторожно опустили ткань с головы Сана, и мягкие влажные губы оставили на его виске, а потом и щеке нежный поцелуй. — Прости меня, мой бета, — прошептал Уён. Сан дёрнул плечом, вяло пытаясь скинуть его с себя, но не вышло, конечно. — Чшш… Прости за то, что не предупредил. Прости, что тянул так долго — и молчал, не говорил о том, как сильно люблю, о том, что не смогу отступить. — Уходи, — пробормотал Сан, чувствуя, как в ответ на мягкие поглаживания, на лёгкие поцелуи альфы начала тихо тянуть метка. — Уходи, Уён. — Нет, — твёрдо ответил альфа, — никуда не уйду. Скинешь — псом лягу у кровати, сторожить буду, чтобы не сбежал больше, чтобы никакой ветер тебе больше не надул в уши, что мы не можем быть вместе. — Но мы не можем. Сан снова потянулся пальцами к метке, чтобы заглушить жжение, но Уён перехватил его пальцы, а потом чуть нажал на плечи и заставил лечь на спину. Сан было вяло воспротивился, ворча, чтобы его оставили в покое, но Уён склонился над ним и, найдя его взгляд, мутный от какой-то мучительной истомы, что медленно, но верно охватывала его тело, тихо сказал: — Дай мне обиходить мою метку, бета. Дай, слышишь? Всё равно ты мой теперь, и я не отступлю. Никогда не собирался отступать. Я знаю, что сказал тебе мой отец, я знаю, что он прав в чём-то, но так же — слышишь? — так же ясно я знаю и то, что никогда никого не назову своим, кроме тебя. И никакое первенство в роде мне не указ. И знаешь что? Мой отец тоже это знает. Он сказал тебе лишь то, что должен был сказать, но я уверен: дойдёт до дела — он встанет на мою строну, как и папа. Так что… Уён склонился ниже и нежно поцеловал приоткрытые от горячего дыхания губы Сана. А тот лишь медленно моргнул и сам откинул голову набок, поставляя под его губы шею с пылающей меткой. Уён тут же приник к ней — и всё тело Сана пронзило невыразимое удовольствие. Он дрогнул и чуть выгнулся, а Уён перехватил его поудобнее и стал жадно вылизывать клеймо, которое теперь закрепило его право на желанного бету. «Чёртов альфа, — лениво текло в голове Сана, который только и мог, что мягко и низко постанывать под Уёном да царапать ему мстительно плечи. — Ненавижу… Или люблю… Чёрт, как же сложно… Сложно — и хорошо… так хорошо…» — Тебе хорошо со мной? — прошептал ему в ухо сладкий голос. — Ну же, бета, признайся. Ты стонешь так сладко, ты дрожишь так приятно, что я не уверен, что сдержусь долго. Скажи… скажи же это, слышишь? Я хочу, чтобы ты сказал… — Что сказал… — пробормотал Сан. Глаза у него закрывались, ему было тяжко и томно, хотелось то ли спать, то ли чтобы его помяли… погладили… вылиза… — Что тебе сказать?.. — Ты знаешь! — обожгло ему ухо. — Ну же, давай… Я столько раз говорил тебе, а ты мне — ни разу! — Я… — Сан туго сглотнул и с усилием приоткрыл глаза. — Я тебя… — Глаза Уёна над ним мерцали от нетерпения, а губы — горячие, пухлые и такие желанные — шевелились, словно подсказывая Сану нужные слова. — …терпеть не могу, чёртов альфа… Чтоб ты провалился… скотина… Уён зарычал и тут же впился губами в метку, толкнул языком её несколько раз, и по всему телу Сана прожгло искрами, он снова выгнулся и застонал громко и обиженно. — Терпеть не можешь? — прошипел ему Уён. — А придётся теперь терпеть меня всю жизнь, сучий бета. — Он снова и снова сосал и прикусывал кожу на шее Сана, и уже не только метку, а вокруг, и с другой стороны, сводя Сана с ума и доводя до откровенных криков. — Никуда ты от меня не денешься теперь, ясно тебе? — Ясно… — прошелестел Сан и обнял его, прижал к себе — замершего и напряжённого — и снова прошептал ему в висок: — Всё мне ясно… любимый… — И закрыл глаза, улыбаясь счастливому скулению, которое раздалось у него над ухом.