Македонский: грех и грешок

— …и вы даже не понимаете, даже не хотите проникнуться ей! Вы спите в ней, читаете её между строк, но вам всё равно. Жизни радовался один Табаки. — Хватит, — шепнул Слепой с продавленного матраса, креня голову отнюдь не в сторону Табаки. Тот резвился и искрился энергией, в экстазе нырнул головой вперёд, перекувыркнулся и заполз под кровать. Даже оттуда слышалось его счастливое мычание. — Спросите, почему я люблю весну? Всё просто: её все вокруг разукрасили так, что случайно попали краской на меня… Горбач читал книгу, дёргаясь от каждого шороха: вдруг Чёрный? Он не должен знать, в чьих руках его потерянный детектив. Хотя, он же сбежал в Наружность…но Горбачу в принципе тяжело находиться в шуме, так что его тряска напоминала странную лихорадку. А попросить Табаки притихнуть он стеснялся. И некому больше попросить: в спальне их всего пятеро, а остальные разбежались по девчонкам. Кое-что заставило Горбача напрячься еще сильнее. Это был Слепой. Он вскочил, пожал руку воздуху и быстро вышел из спальни. Чем-то это напоминало сюжет книги, где происходили одна за другой странные вещи, собирающиеся в комок непоняток, которые главный герой распутывал. Смелый, уверенный, умный и обаятельный. Горбач знал: он такой в мечтах. И у него свой детектив. Сначала Македонский, теперь Слепой…сначала Македонский отвергнул «воронотерапию», не гладя Нанетту и даже не смотря не нее, а Слепой всё чаще ходил недовольным. Но кто знает, что могло случиться у вожака. Может, на него так весна действует. Горбач не так высок, чтобы что-то ему советовать. А вот с Македонским они равны, как Курильщик и Чёрный. Кажется, они даже лучшие друзья, ведь только Горбач знал про Химеру и про привычку деда не пользоваться салфетками. За семь ночей после их разговора о Волке они как-то резко сблизились, могли долго-долго и тихо-тихо рассуждать о религии или Изнанке. А потом что-то случилось. Уже как три меняльных вторника Македонский отказывался разговаривать, вечно лежал лицом к стене, не прикасался к тряпке и не пытался никому помочь. Да его об этом и не просили. Его просили открыться. По ночам Табаки с кряхтением забирался к Македонскому на верхотуру и засыпал рядом. «Ну что ты мусолишь свой мозг, словно бутерброды?». Горбач работал на уроках в двух тетрадях, наивно полагая, что Македонского беспокоят оценки. Сфинкс не расспрашивал ни о чём. Лери спаивал. Пациенту это не было нужно, хотя он слушался каждого, а потом рвал в туалете. В груди Горбача словно железный шар, тянущий его вниз, на первый этаж, в подвал, и дальше, дальше… Он захлопнул книгу, бережно спрятал бульварную нечисть под подушку, уткнулся в неё лицом и обмяк. Нельзя больше это терпеть! И вечный холод внутри, и депрессию Македонского, и дерганья Слепого… — Ой, что за музыканты! — Табаки выполз с другого конца кровати и любовно ткнул в проигрыватель. — Изо всех сил пытаются нас развеселить. …и шансон. — Пустая музыка. И скучная. — Не скажи! Волк же находил в ней что-то хорошее. Табаки вдруг выпрямился столбиком. Замолк. А потом разрыдался прямо на полу. Горбач сразу кинулся туда, взял Табаки, словно ребёнка, за плечи, и почувствовал себя очень зажато. Что теперь делать? Заговорить? Но темы, щиплющие кожу и душу, лучше доверять Сфинксу. Или…да даже Чёрному! А где-то наверху таким же калачиком свернулся и Македонский! — Ну тише, тише, — покраснев, Горбач погладил Табаки по спине. — Ты-то что рыдаешь? Табаки аж на минутку замолчал и похлопал ресницами. Вопрос глупый…от Волка, отчего же ещё? Македонский резко сел и уставился на них широченными глазами, такими же мокрыми и красными. Горбач и ахнуть не успел, как он мигом спустился и выключил проигрыватель. — Прости. Его щеки горели от стыда, на нижней губе был пропечатан след от зубов. Табаки отмахнулся, дав понять, что не в обиде. Или что его секундный траур уже прошёл. От этой частой смены настроения Горбач терялся ещё больше. — Иди ложись, — шепнул он Маку. — Я не болен. — Но ты лежал так долго. — Мне нельзя вставать, ах! — Македонский посмотрел, на чём он стоит, и тут же вскарабкался на свою постель. — Кто тебе запретил? Табаки истерично захихикал. Горбач протёр его щеки широкой ладонью. — А кофе не приготовишь? И Македонский послушался. Только он вообще был не сконцентрирован и не сосредоточен ни на чем. Посмотрел на запыленную лампу и отскочил в сторону. Засыпал молотый кофе в ситечко — просыпал. Начал убирать, да уронил тряпку. Лицо Табаки становилось всё более и более печальным, он уже хотел опять разреветься, как вдруг хлопнул в ладони и закричал: — О нет! Дорогой, ты видишь то же, что и я? Его высунутый на секунду язык — фишка детства, означающая, что вот-вот кого-то поймают на крючок. — Что? — Я говорю о всепроникающих призраках! — он выставил руки вперед и подозвал к себе Македонского. И как же Горбач удивился, когда он подполз к ним на коленях и поинтересовался: — И ты его видишь? Дрожь пробежала по горбу. Призраки…в Доме они есть, это знает каждый, но неужели они могут быть так близко? То есть Слепой дёрнулся не просто так? А Македонский не сумасшедший? Табаки подавил смешок и начал яро доказывать, что да, видит, и слышит, и вообще так было всегда. — И запомни, что их видят только Ходоки! — А ты не врешь? — Конечно, нет! — облизнулся Табаки. — В таких делах, как духи, врать нельзя. Македонский взял его за руки и впервые посмотрел прямо в глаза. — И ты слышал наш последний разговор? — Неа. Так что давай, выкладывай, пока он сам мне всё не рассказал. Горбач в недоумении переводил взгляд с улыбающегося Табаки на напуганного Македонского. — Мы опять поссорились. Я даже и не думал, что Волк возьмёт и… — Волк?! — воскликнул Табаки и выдрал ладони. — Да как я раньше-то не понял! А он меня слышит? Хэй! — Не надо, — Македонский вцепился пальцами в джинсы. Заскрипели по ткани ногти, и от подобных звуков Горбача просто выворачивало. Он предупреждающе зыркнул на Табаки, но что может один взгляд против сотни эмоций? Табаки и хотел бы продолжить говорить, но не был подготовлен, так что их разговор закончился истерикой и на следующее утро начался с неё же. Но была одна крохотная деталь, которая портила всё: в спальне были все. И даже Чёрный, который искал свой детектив. Македонский и Горбач тряслись на верхотуре, с ужасом ожидая, когда Табаки случайно всё расскажет. — Надо рассказать. Македонский потряс головой. А он начал оживать — хоть какой-то плюс. Горбач не сдержал улыбки. Беспричинный плач Табаки напугал всех и каждого. Лорд кое-как держался, разрешая ему высмаркиваться в подол своей рубашки. Курильщик укатился на самый край кровати и морщился, как будто бы Табаки — девочка, испугавшаяся кошмара. Было жутко стыдно вот так сидеть и ничего не делать. Да, Горбач жалел Табаки, но ещё он боялся за Македонского. Что сделает с ним Сфинкс? Пожалуется ли Чёрный Акуле? Это трусость, трусость! Лери тоже шлялся по комнате без дела. Тут он обернулся к мальчикам и показал рукой на Табаки: — Может, вы чё-то знаете? Македонский прижал колени к груди. Кажется, его глаза сменили небесный цвет, на ночное наводнение, и чёрный зрачок стал означать водный ураган, всасывающий всё в себя, предвещающий неминуемую смерть. Он так сильно вцепился в своё горло, чтобы только не сказать правду. Горбач, ничуть не живее Мака, потряс его за локоть. Им обоим проще правду сказать, чем лгать в родные лица. — Люди, так чё молчите-то? — Лери непроизвольно повысил голос. Горбач зашикал, да поздно уже. И тут прямо в его глаза проник взгляд Сфинкса, далёкий, прищуренный и очень серьёзный, нырнул вглубь и выворотил всё внутри до дрожи. Горбачу стало очень жарко, но он устоял. Если он попытается изложить свою мысль очень аккуратно, то выйдет только «Мак — убийца» или что похуже. Боковым зрением Горбач увидел, как Македонский задрожал — видимо, Сфинкс глянул и на него, и…сработало. — Это я его довёл! Все разом напряглись. Сфинкс — впервые на памяти Горбача! — опустил голову. Лорд прикрыл глаза. А Табаки оторвался от рубашки: — Нет, не ты! Лорд шикнул на него и устроился поудобнее. Македонский заметил и эту перемену и наверняка почувствовал себя грязным, как звезда на глупом шоу. Его глаза потемнели ещё сильнее и повлажнели, но пришлось стойко держаться. — Он…про Волка узнал, — Македонский схватился за ухо и ойкнул. — его прикосновения как кусочки льда. А ещё у него зрачки круглые, когда он злится, а ведь так не бывает. — Почему не бывает? — ухмыльнулся Лорд. — Шизики, — буркнул Чёрный, треснул Горбача по голове книгой и вышел прочь. За ним отправились Курильщик с Лери. — «К Химере собрался?». Я ответил, что да. А Волк бровь заломил. И сказал, что Химера ведёт себя как Длинная Габи. — Подожди, — взгляд Сфинкса стал чуть мягче, что позволило Македонскому немного расслабиться. — Ты общался с ней до принятия Закона? Весной прошлой? Зимой? Тишина. — Скажи, что это так! — Нет, — подал голос Горбач. — Волк призрак. Македонский испугался вновь, хотя в этих словах не было ничего страшного. Все знали, что Волк мёртв. Но разговор об ушедших всегда наступает внезапно. — А я не знаю, я разозлился как-то и не мог даже говорить. Я ударил его, как это делают в фильмах: кулаком по животу. Но прошёл сквозь него и попал в стену. Было больно и кроваво. Волк склонил голову набок. «Зачем?». Я вскочил, и в этот момент в спальню зашёл Слепой. А чувства мои были…знаешь, как черви. Я объяснил их Слепому. — А ты? — надрывно спросил Сфинкс. Вожак зевнул: — Промолчал. Нет смысла в возрождении. Волк же все равно очнётся в гробу и задохнётся там. Уже поздно. — При Волке, ай! — Македонский закрыл уши. — «Ты будешь следовать моему плану!» — «Ни за что», — «Посмотрим». Посмотрим! Нет, не посмотрим! А он не может замолчать! Он оскорбляет меня, Химеру, Дом, Слепого, Бога, а отвечать ему — всё равно, что сойти с ума. Он даже сейчас говорит! — Македонский затряс Горбача за плечо. — Чтобы я заткнулся. А этого не будет. Не будет же?! Горбач устроил руку между лопаток Македонского и легонько помассировал, отчего апатия и усталость вышли наружу слезами. Лорд что-то бубнил себе под нос, закрыв лицо руками. Только Сфинкс всё понял, но отчего-то допрашивал и допрашивал: — А почему Волк просить тебя возродить его? Скажи мне правду! Голос Сфинкса по-кузнечиковски дрогнул. А когда Македонский выложил всё, то Горбач был готов дать голову на отсечение, что от шока на Сфинксе вновь вырастут волосы и опять выпадут. Он никогда больше не прикоснётся к детективам.